motroshilova_n_v_poznanie_i_obshestvo_iz_istorii_filosofii_x

мися и в невиданных ранее масштабах стимулируемыми корыстными желаниями.

Высоко неся знамя гуманизма, «освящая» человека и его неотъемлемые права, преклоняясь перед человече­ ским разумом и наукой — выполняя тем самым важней­ шие запросы эпохи,— великие философы нового времени никак не могли вверить эти высокие принципы конкрет­ ному человеку той же эпохи, поскольку вполне основа­ тельно считали ее кровавой и погрязшей во зле. Проти­ воречивая историческая ситуация, соединяясь с неразви­ тостью социального знания, толкала мыслителей XVII столетия к абстрактно-философским размышлениям да­ же там и тогда, где и когда требовалось сформулировать конкретно-исторические социальные проблемы. Так возни­ кал весьма характерный для европейской мысли уто­ пизм новой формы, причудливо соединявший недоверие к существующему обществу и возведение его эмпириче­ ских свойств в ранг «вечных» атрибутов человека и об­ щества. Это была абстрактно-философская утопия, на время сменившая утратившее популярность социальнополитическое утопическое мышление. В силу сказанного философия и теория познания в рассматриваемый пе­ риод иногда выступают как заместители, суррогаты со­ циально-критического и социологического мышления. В них зашифровано, таким образом, более или менее оп­ ределенное социальное и конкретно-историческое содер­ жание. Подробнее мы покажем это в ходе дальнейшего изложения.

Теперь же перейдем ко второму социальному факто­ ру, весьма характерному для данной эпохи и в то же время более прямо, более непосредственно связываемому философами с ценностями свободы и разума, а также с абстрактными гносеологическими учениями о специфи­ ке и сущности познавательной деятельности.

Этим фактором является наука. Философы нового времени — ее горячие поборники. Они ратуют за расши­ рение, углубление опытного естественнонаучного знания, рассматривая последнее как один из самых важных фак­ торов, способствующих человеческому благополучию и общественному прогрессу. В размышлениях мыслителей XVII в. о колоссальной практической, социальной значи­ мости науки нет и тени сомнения; им и в голову не при­ ходит усматривать в науке силу, о которой сопряжена

42

какая-нибудь социальная опасность. Общественное зло

несут с	собой, как убеждены Бэкон и Декарт,	Спиноза
и Гоббс,	подделки под науку, схоластическая	лжеуче-

ность, догматическое упорствование в сохранении пред­ рассудков, выступающее подчас под флагом, научной ис­ тины. Страстное разоблачение действительной сути всех сурротатов, несовместимых с подлинной наукой,— это да­ леко не безопасное в т-о время дело — становится одной из центральных задач, выполняемых как раз во имя и от имени настоящей науки.

Чем же привлекает философов подлинная наука? В чем они усматривают ценность, высокую значимость на­ уки? Прежде всего, научная деятельность, отыскание истины есть разумная деятельность но определению, по своему предназначению и функции, по самой своей сущ­ ности. Освобожденная от лжеучеиости, про-стая по сво­ ей структуре, практически значимая и доступная, наука становится в силу этого очень близкой здравому смыслу, непредубежденному «естественному разуму» отдельного человека. Но действительная ценность науки заключает­ ся в том, что она далеко превосходит «естественное» зре­ ние, чувства, понимание человека, снабжая последнее средствами и орудиями, возвышающими человека над миром природы. Наука есть, таким образом, высшая из возможных ступеней человеческого разума, уступающая только бесконечному разуму и могуществу бога.

В науке существуют, по мнению мыслителей XVII в., уникальные условия для разносторонней и вместе с тем единой деятельности, охватывающей как материальные, технические, так и чисто духовные аспекты, включающей в себя различные дисциплины и отрасли. Это мнение о науке обусловлено, бесспорно, конкретно-историческими особенностями ее развития, существенно отличными от современной ситуации, складывающейся в науке. Что еще важнее, в сфере науки пока еще сохранялось заметное отличие от односторонности, «частичности», которая начи­ нала пронизывать материально-производственную сферу.

Отмеченное различие фиксируют сами философы. Ха­ рактерно, например, рассуждение Декарта. Устанавливая первое «правило для руководства ума» («целью научных занятий должно быть направление ума таким образом, чтобы он выносил прочные и истинные суждения о всех встречающихся предметах» [9, 79]), Декарт прежде всего

43

вступает в полемику с теми, Кто Не видит существенной разницы между современной ему производственной дея­

тельностью и науками. Науки — и это очень				характер­
но — всецело		заключаются, по мнению Декарта,		в позна­
нии	духа, а	«искусства» (отнюдь	не случайное	выраже­
ние,	обусловленное повсеместным		наследием	ремесла)

«требуют лишь некоторого телесного упражнения». «Ис­ кусства» приводят к преимущественному совершенство­ ванию одного навыка, тогда как наука приобщает к са­ мой единой «человеческой мудрости, остающейся всегда одинаковой».

Выступая против тенденции к раздроблению единой науки, явно сожалея о постепенно утрачиваемой целост­ ности научного знания, Декарт констатирует: «Нужно думать, что все науки настолько связаны между собою, что легче (!) изучать их все сразу, нежели какую-либо одну из них в отдельности от всех прочих. Следователь­ но, тот, кто серьезно стремится к познанию истины, не должен избирать какую-нибудь одну науку — ибо все они находятся во взаимной связи и зависимости одна от другой,— а должен заботиться лишь юб увеличении есте­ ственного света разума, и не для разрешения тех или иных шкальных трудностей, а для того, чтобы ого ум мог указывать воле выбор действий в житейских случайно­ стях» (9, 80—81). Суждение Декарта в высшей степени типично для его эпохи: здесь и светлая надежда на прак­ тическую значимость и практическое всемогущество нау­ ки, и представление о науке как воплощении «высшего» человеческого разума. Итак, Декарт выдвигает идеал единой науки и считает действительным ученым лишь того, кто одновременно занят разработкой различных об­ ластей знания. В период примитивизации, начавшегося обессмысливания материальной, предметной деятельно­ сти, в период, когда более «рациональная» деятельность ^капиталиста была неразрывно связана с кровью и наси­ лием,— в этот период идеал научной деятельности, совер­ шаемой человеком с чистыми руками, притом с полным сознанием ее смысла, содержания, единства, должен был выглядеть особенно привлекательным. К тому же взлеле­ янный философами идеал единого разума, представление об универсальном ученом, которому легче (какой конт­ раст по (Сравнению <с 'сегодняшним днем!) заниматься различными областями знания, был отнюдь не беспочвен­

44

ным. Сами они — Бэкон, Декарт, Галилей, даже более аб­ страктный философ Спиноза, а позднее и Лейбниц — бы­ ли не просто универсально осведомленными учеными, но зачастую и подлинными творцами в различных областях научного знания.

Связь науки с развитием техники в тот период также проявлялась скорее своей обнадеживающей стороной. В технике ученые видели средство неизмеримо расширить возможности освоения природы. Эти возможности были пока еще довольно пщмити§впт1и, но зато уже вполне

очевидными. .Цекарт сам шлифовал оптические стекла, потому что понимал, насколько от их качества зависит глубина его научного анализа. А Галилей, сконструиро­ вавший свою усовершенствованную подзорную трубу, уже благодаря этому стал видеть дальше, чем большин­ ство его «близоруких» современников. Именно через призму науки мыслители XVII столетия смотрели на технику, на едва обозначившиеся возможности машинно­ го века. И наоборот, влияние на производство, на его техническое оснащение неизмеримо повышало в их гла­ зах акции науки, ее новейших открытий и изобретений. До того времени, когда развивается, говоря словами Маркса, «сознательное техническое применение науки», еще далеко. Но отдалены также, вынесены в будущее и специфические социальные последствия технизации на­ уки, которые могли бы насторожить и обеспокоить уче­ ных и философов. Поэтому связь науки и техники и вос­ принимается с несомненным) одобрением. Мануфактур­ ный период, по мысли Маркса, характеризуется споради­ ческим, т. е. весьма редким, ограниченным применением машин, хотя к концу его развивается возможность и не­ обходимость более широкого введения jjx в процесс про­ изводства. Однако для самой науки это обстоятельство имело огромный смысл. «Очень важную роль сыграло спорадическое применение машин в XVII столетии, так как оно дало великим математикам того времени прак­ тические опорные пункты и стимулы для создания со­ временной механики» (2, 23, 361). Таким образом, наука

извлекла из машины положительную «ценность» и «смысл» гораздо раньше, чем общество, производители и даже ученые должны были ощутить и действительно ощутили все губительные последствия машинного про­ гресса на почве капиталистического развития.

45

Таковы: были объективные конкретно-исторические особенности: развития научного знания, которые позволи­ ли мыслителям XVII в. сделать науку своим кумиром, по сути дела единственным объектом почти безоговороч­ ного поклонения, ближайшим эталоном разума и асимп­ тотическим приближением к подлинно человеческим ус­ ловиям и способам деятельности.

Хот факт, что научный мир ограничивался сравнитель­ но небольшим кругом действительно выдающихся людей, также способствовал отождествлению ценностей разума и свободы с деятельностью ученого. Однако даже наибо­ лее несомненная область воплощения разума — наука (Наука с большой буквы) не вполне и не всегда отожде­ ствлялась в данный период с исторически конкретной наукой, с наличным естественнонаучным и социальным знанием. «Науки, коими мы теперь обладаем,— пишет Бэкон,— суть не что иное, как некое сочетание уже из­ вестных вещей, а не пути открытия и указания новых дел». Или: «То, что до сих пор открыто науками, лежит почти у самой поверхности обычных понятий» (4, 109; 111). И на то были свои причины. Об одной из них уже упоминалось: в научном знании XVII в. господствовал эмпиризм, тогдашние эмпирики восхищались конкретно­ стью, «фактичностью» науки, они оказывались неспособ­ ными проложить путь от фактов к теории. Бэкон и Де­ карт считали подобные настроения серьезной опасностью для науки, но в то же время, и с полным правом^ говори­ ли об эмпиризме, об увлечении экспериментами и фак­ тами как о своеобразной «болезни роста», неизбежной в период возникновения и развития новой опытной науки.

Второе обстоятельство, которое препятствовало пря­ мому и сознательному включению реального социального действия в сферу гносеологического рассмотрения и ук­ репляло решимость отделить «подлинную науку» от нау­ ки реальной,— влияние религиозной идеологии.

Старая религиозная идеология по сути дела была главным препятствием, исходящим из внешних науке со­ циальных факторов. Отношение науки и ученого к важ­ нейшему из духовных влияний общества, к влиянию иде­ ологии, зависело в первую очередь от конкретио-истори- ческой формы (в данном случае, очевидно реакционной формы) этой последней. Мы не будем рассматривать здесь широко известные факты и обстоятельства, свиде-

46

тельствующде об упорной и страшной борьбе церкви за сохранение своего идеологического господства. Перечис­ лим лишь важнейшие выводы, к которым напряженная идеологическая ситуация должна была склонять и дейст­ вительно 'склоняла мыслителей X V II—XVIII вв., коща они оценивали значение социального воздействия иа раз­ витие познания и науки.

Во-гаервых, идеологически направленное, «заинтересо­ ванное» мышление стало прочно отождествляться с мыш­ лением -заведомо ложным, догматическим по своей приро­ де, принципиально противоположным научному познанию. Не просто церковно-схоластическая «заинтересованность», но всякая групповая и индивидуальная заинтересо­ ванность чаще всего выглядела для мыслителей этого времени негативным фактором, только затрудняющим

познание	истины, хотя,	как они прекрасно понимали,
постоянно	и неустранимо оказывающим свое влияние.
«...Во все	века,— пишет	Бэкон,— естественная филосо­

фия встречала докучливого и тягостного противника, а именно суеверие и слепое неумеренное религиозное рве­ ние» (4, 158). «Более того, по теперешнему положению дел условия для разговоров о природе стали более жесто­ кими и опасными по причине учений и методов схолас­ тов» (4, 158). По терминологии Бэкона, с которым горя­ чо солидаризируются его младшие современники Декарт, Спиноза, Гоббс, среди «призраков», парализующих по­ знание, оказывается укоренившаяся привычка к догмати­ ческому способу познания и рассуждения: в основу здесь положены некоторые заранее данные понятия и принци­ пы, с которыми обязательно «согласовывают» все новые факты.

Во-вторых, идеологическая ситуация послужила свое­ образной моделью для оценки того влияния, которое об­ щество в целом оказывает на творчески работающего ин­ дивида. Непосредственно ощутимое, страшное в своих последствиях идеологическое давление отживающего средневековья было одной из причин, почему социальная детерминированность научного познания была во мно­ гом оценена как фактор отрицательный. «Опыт и Исто­ рия,— пишет Бэкон,— рассеивают острие человеческого Ума...» (4, 97). «Апофеоз заблуждений», который, по Бэ­ кону, так неотъемлемо присущ всему знанию, унаследо­ ванному его эпохой, предполагает настоятельную необхо-

47

димооть iгредварителыюй очистительной, разрушитель­ ной работы во имя освобождения той почвы, на которой будет возведен фундамент новой системы знаний. Как мы увидим, операция очищения, которой придается ко­ лоссальное методологическое значение и через горнило которой пропускают все принципы унаследованного зна­ ния,— эта операция направлена против всех возможных влияний, которые оказывают на человека его время, со­ временные ему общество и наука, ближайшая к нему среда, его собственные индивидуальные склонности и же­ лания. Все эти обстоятельства способствуют, по выраже­ нию Бэкона, «пленению» науки, созданию в ней «погра­ ничных столбов», расцвету «преклонения и прославле­ ния», препятствующих движению научного знания впе­ ред. Исходящие от общества призраки и ложные поня­ тия, «которые уя^е захватили человеческий разум и глу­ боко в нем укрепились, не только так владеют умом лю­ дей, что затрудняют вход истине, но даже тогда, когда вход ей позволен и представлен, они снова преградят путь при самом обновлении наук и будут ему препят­

ствовать,	если только	люди — предостереженные — не
вооружатся	против них,	насколько возможно» (4, 115).

Настаивая на колоссальной практической значимости философии, признавая благотворный характер того воз­ действия, которое оказывают на философское знание технические усовершенствования, открытие новых земель и т. д., крупнейшие философы XVII в., с другой сторо­ ны, по существу вынашивают идеал автономного суще­ ствования науки и ученого в условиях социальных бед­ ствий, экономических и политических распрей, в услови­ ях «диктатуры в науках» (выражение Бэкона). Правда, по форме они как будто не посягают на религиозную догматику, предлагая разделить «сферы влияния», взаим­ но обособить политико-идеологическую область, отдав ее церковникам, и область науки, присвоив последней из­ вестную независимость в суждениях об истине. Насколь­ ко несбыточным идеалом было требование автономии, должны были почувствовать сами мыслители XVII в., как, впрочем, и их последователи.

В-третьих, поскольку внутренняя радикальность но­ вой философии не могла найти выражение в прямой схватке на почве общих идеологических и мировоззрен­ ческих принципов, она совершенно несомненно воплоти­

48

лась в абстрактных на первый взгляд тезисах гносео­ логических и вообще специально-философских доктрин.

Декарт, избегающий какого бы то ни было столкно­ вения с церковниками по поводу догм религиозного ве­ рования, становится весьма радикальным, вступив на почву теории познания, учения о методе. Он прямо ука­ зывает, что радикальность возможна исключительно в области гносеологии. Понимая, сколь важна задача пе­

рестройки самого		фундамента старого мира («некоторые
сносят	свои дома,	чтобы их	перестроить,— дипломатично
пишет	Декарт (9,	268),— а	порою, когда дому грозит

обвал, так как фундамент его не совсем прочен, люди даже вынуждены это делать»), Декарт трезво оценивает все препятствия, возникающие здесь перед отдельным человеком. «...Невероятно, чтобы отдельный человек по­

ставил	себе	задачей преобразовать государство,			изменив
в нем все до основания...»			(9, 268).	Подобпым	образом
обстоит	дело	и в области	идей, в	сфере духа.	Первое

«временное правило нравственности», которому считает

нужным следовать Декарт,— «подчиняться законам и обычаям моей страны, блюдя религию, в которой по ми­ лости бога я воспитан с детства, и во всем остальном ру­ ководствоваться мнениями, наиболее умеренными и дале­ кими от крайностей, общепринятыми среди самых рассу­

дительных людей,			с коими мню придется жить» (9, 275).
Идеологическая борьба с церковью во многом объяс­
няет	не	-только	гносеологическую форму	философия
XVII	в.,	но и ее	сознательно выраженную	склонность

реформировать мышление отдельного человека, ибо это единственное, что могло казаться подвластным очищаю­ щей работе философского разума. Декарт говорит, что одним из главных правил, которыми он всегда руковод­ ствовался, «было стремиться всегда побеждать скорее самого себя, чем судьбу, и менять скорее свои желания, чем порядок мира, и вообще приучать себя к мысли, что

нет ничего такого, что было	бы целиком в наш ей власти,
кроме наш их мы слей...» (9,	277.	Курсив наш.— Н. М .).
Существо философии Декарта, как и других его со­
временников, определяется,	однако,		не	этими	внешне
«благонамеренными» замыслами,		но	тем,	что	реформа

«своего», «личного» мышления была достаточно четким внутренним выражением широких социальных преобра­ зований, осуществленных и осуществляемых эпохой ран-

49

лого капитализма. В этом великое историческое и со­ циальное значение абстрактных философских концепций

XVII в.

* *

*

Попытаемся сделать наиболее общие выводы, котот рые касаются действительного и противоречивого влия­ ния социально-исторического развития на философию XVII в., а также причины возникновения особой созна­ тельной формы отражения и выражения этого влияния

вфилософском мышлении.

1)Наиболее важные социальные тенденции капита­ лизма, к XVII в. уже отстоявшего свои экономические

позиции, несомненно, оказали свое влияние на филосо­ фию человека и теорию познания этого и следующего столетия. Некоторые из них были социальной мыслью восприняты, частично введены в орбиту научного ана­ лиза, зафиксированы, описаны.

2)Но неразвитость социального знания, вполне со­ ответствовавшая неразвитости социальных противоречий, объективной иепроясненности самих социальных тенден­ ций, делала немыслимой последовательное систематиче­ ское и сознательное выведение принципов свободы, разу­ ма, специфических познавательных характеристик из со­ циально обусловленной познавательной деятельности че­ ловека.

3)Более того, преобладающая форма размышлений о свободе, активности, разуме предполагала в этот период отвлечение, обособление от конкретно-исторических ус­ ловий, переход на почву абстрактно-философского рас­ суждения.

Как это ни парадоксально, но именно критически-гу- манистическая позиция философов X V II—XVIII вв. тол­ кала их к такой абстрактной позиции даже в тех случа­ ях, когда речь явно шла о социально-политических про­ блемах. (Наиболее очевидным это становится в случае противоборства старой идеолотии и новой науки: здесь ученые-гуманисты были поставлены в особенно сложные условия.)

4)Взаимное обособление социально-критического, гуманистического мышления и позитивного социальноэкономического и социально-политического анализа было

50

обусловлено специфической позицией общественной на­ уки, к которой историческая практика предъявляла на­ стоятельное требование описать, осмыслить существую­ щее, наличное положение вещей и в нем самом открыть реальные возможности его усовершенствования. Сферы должного и сущего обосновывались, анализировались различными способами и методами. Социально-критиче­ ское мышление отправлялось от некоторых идеалов — неограниченной свободы, высшего блага, всесовершенного разума — и в соответствии с ними оценивало конеч­ ное историческое состояние. Мышление, руководящееся установкой на позитивность, намеренно отвлекалось от «должного» и стремилось «беспредпосылочно» выявить связи, особенности, законы «сущего».

Для самой философии анализируемого здесь периода пока еще оставалась в тени внутренняя связь и взаи­ мозависимость обоих подходов, а также социально-исто­ рическая обусловленность их возникновения в виде обо­ собленных, даже противостоящих друг другу тенденций.

Для нас важно было наметить линии их внутренней связи, а также причины, пути внешнего обособления, ибо только благодаря этому выявляется объективная соци­ ально-историческая обусловленность учения о разуме и о познании и находит объяснение субъективная, созна­ тельная форма выражения этой связи, присущая фило­ софии XVII и отчасти XVIII столетия.

Далее мы переходим непосредственно к учениям фи­ лософов XVII в. о человеке и человеческом разуме, о сущности познания.