«Великодушный рогоносец»

I. Мейерхольд-луначарскому (Выступление на диспуте 15 мая 1922 г.)

Я и мои товарищи по постановке «Великодушного рогонос­ца» — пользуюсь случаем принести им свою благодарность за по­мощь мне в моей работе над пьесой, которую, надо признаться, ставить было нелегко, — мы были очень обеспокоены успехом, вы­павшим на долю этой пьесы. Мы боялись, что нам придется, по­жалуй, принести в жертву особо ценное, подобно Поликрату, вы­нужденному бросить в море перстень, когда счастье его слишком расцвело. Но день, принесший нам в «Известиях» письмо нарко­ма по просвещению, порадовал нас.

Оказывается, не все довольны нашей постановкой: есть и та­кие, которые нас порицают. Это нас обрадовало: значит, полного успеха мы не имели. Мы помним заветы Сары Бернар, предосте­регавшей художников театра от таких спектаклей, которые бы всеми принимались. Актеры и режиссер должны торжествовать тогда только, когда зрительный зал раскалывается. Мы помним, какой раскол вызвал в зрителях «Балаганчик» Блока: одна часть тогда аплодировала, а другая, запасшись гнилыми яблоками и ключами, неистовствовала против новых театральных форм, про­водимых тогда в театре¹⁰⁰.

Некоторые правильно отметили, что «Великодушным рогонос­цем» определилась какая-то новая грань в театре. Мы хотели это­го, но ждали мы бури, а вышло так: наше новое слово восторжен­но принято широкой массой. Хоть нам и приятно, что есть враги, все же хочется, воспользовавшись диспутом, поговорить с Анато­лием Васильевичем по поводу его заметки в «Известиях».

Мне больше всего хочется заступиться не за художника, ре­жиссера и актеров спектакля, Кроммелинка и его переводчика, а за публику. Анатолий Васильевич пишет: «Стыдно за публику, кото­рая гогочет животным смехом над пощечинами, падениями и саль­ностями». Это пишет человек, который всегда поощрял искусство цирка. Цирк, объявленный государственным, ежедневно напол-

45

няется публикой, которая «гогочет» над пощечинами, падениями, а сальностей там, по-видимому, хоть отбавляй. В свое время в «Правде» один из товарищей-коммунистов возмущался приемами игры наших цирковых артистов, поставляющих продукцию своего искусства на плохие вкусы толпы. Письмо это нашего товарища не вызвало возражения со стороны Анатолия Васильевича, он не выступил тогда в печати в защиту цирка. Молчание было, по-ви­димому, знаком согласия. Отчего же нарком, в ведении которого находятся цирки, не боролся и не борется с «вредными» элемен­тами циркового искусства? Если бы не другое, о чем скажу даль­ше, можно было бы счесть пассивностью такое отношение нарко­ма к «вредному». Но тут далеко не пассивность. Когда .мы отме­чали порнографические тенденции в танцах А. Дункан на выступ­лении в Большом театре в дни октябрьских торжеств¹⁰¹, мы запо­дозрили тогда эту босоножку в желании во что бы то ни стало показать свое обнаженное тело. Жестикуляция ее была неорганизована, случайна, слащава и совершенно не совпадала с тем со­держанием, которое она пыталась насильственно ввести в свой танец. Когда мы отмечали это, нам возражал нарком и в печати, и во вступительных словах, на которые нарком был так щедр в этом сезоне. У публики, пришедшей на это представление, танцы Дункан не вызвали тех добрых чувств, на какие рассчитывал нар­ком. За исключением балетной школы академических театров, все наши хореографические студии, устраивавшие недавно Олимпиа­ду¹⁰², — все они страдают болезненным уклоном, все они утвер­ждают свое искусство на столь нездоровых основах, что нужно, по-моему, делать обратное тому, что делает нарком. Надо было бы, наоборот, потратить достаточное количество энергии, выска­зываясь на выступлениях этих школ в том смысле, что искусство это нездоровое, что с искусством этим надо бороться как со злом, надо оберегать молодежь нашу от увлечения и босоножием и пластическим кривлянием. Если бы мы стали об этом только гово­рить и только писать — этого было бы недостаточно. Демонстри­руя выращенные в хореографических теплицах образцы, мы пока­зываем публике вред такого искусства, как танцы Дункан, Чернецкой, Голейзовского, Элирова и прочих.

Я убежден, что когда публика наших театров по составу свое­му будет в зрительных залах однородной, когда будет действи­тельное преобладание того класса, для которого мы теперь рабо­таем, для которого мы создаем наше новое, я убежден, что этот класс потребует закрытия всех так называемых «хореографиче­ских» школ.

Вскрыть растлевающее влияние этих танцклассов поможет ра­бочим наш Всевобуч: спортивные группы, работающие над оздо­ровлением тела человека, покажут им зародыши того нового ис­кусства, к которому стремимся и мы. Мы строим наш театр на основах той самой физкультуры, которая положена в основу тру­дового жеста. Я убежден, что когда спортивные кружки будут

46

разрастаться, тогда этим хореографическим школам места не бу­дет. Красный стадион¹⁰³ вытеснит все то нездоровое, что культиви­руется в школах пластики и босоножья.

Мне кажется, прав Маяковский, указавший, что в Анатолии Васильевиче говорит больше голос драматурга, чем голос нарко­ма и голос художественного критика. Тут сказывается вкус, вы­росший на Ростане, на стишках, требующих непременно аккомпа­немента мандолины. Такой вкус никогда не примет ни здорового смеха, ни здоровой игры, ни мощного здорового инженеризма, ни биомеханизма, которые показаны нами в спектакле «Великодуш­ного рогоносца».

Анатолий Васильевич подчеркивает еще «канкан, вытесняю­щий со сцены Бетховена и Скрябина». Во-первых: где у нас те­атры, разыгрывающие нечто равное Бетховену и Скрябину? Пой­дите в любой из наших театров, гордящихся своим здоровым ре­пертуаром, и вы увидите, что в этих театрах играются пьесы, да­леко отстоящие и от Бетховена, и от Скрябина, пьесы, в которых хоть и не слышно таких слов, какими сыплет Брюно в пьесе Кроммелинка, но которые в противоположность «Великодушному ро­гоносцу» сознательно взывают к дурным инстинктам своего бур­жуазного зрителя. Уж если говорить о «грязной волне» в быту искусства, то должно говорить о том, что не здесь, не в том искус­стве, которое было показано в пьесе Кроммелинка, — грязная вол­на. Наоборот: мы имеем здесь дело с самой чистой волной в очень грязном быту нашего искусства. На фоне нэпа произрастают те­перь такие театральные затеи, которые, к сожалению, не вызы­вают со стороны Анатолия Васильевича никаких возмущений. Приходится напомнить Анатолию Васильевичу, что когда труппа Театра РСФСР Первого усердно готовила в своем театре (б. Зон) «Риенци» Вагнера (это ли не театральный Бетховен?), когда мы собирались показать, что в оперном (репертуаре имеется опера с большим революционным содержанием, достойная быть постав­ленной не только у нас, но и в Большом театре, когда мы уже приготовили материалы для прекрасной работы Якулова, когда постановка была наполовину готова, артисты сработали свои пар­тии, а чудесный оркестр дал нам уже возможность сделать пуб­лично внесценную постановку, Анатолий Васильевич закрыл Те­атр РСФСР Первый, иными словами: он помешал нам провести на сцену «Бетховена», он не дал нам осуществить оперу с револю­ционным содержанием¹⁰⁴.

Закрывши наш театр, А. В. водворил там Гостекомдрам¹⁰⁵, яв­ляясь членом Художественного совета этого театра. Гостеком­драм, взамен Вагнера, представил публике Смолина с его «Това­рищем Хлестаковым», в котором сильной мощью бились грязные волны. Они захлестывали быт нашего искусства.

47