Язык и перепись населения России 2002 г.

П

Тишков Валерий Александрович – член-корреспондент РАН, доктор исторических наук, профессор, директор Института этнологии и антропологии РАН, заместитель Академика-секретаря Отделения историко-филологических наук РАН.

роблема языка и переписи населения в России столь неадекватно воспринимается многими научными работниками и провалы в понимании ситуации столь велики, что речь может идти об общественно-политическом ущербе для российского общества в результате слабой обществоведческой экспертизы. Председатель Госкомстата России В.Л. Соколин был прав, когда упрекнул ученых в создании запутанной ситуации вокруг вопроса о языке в российской переписи 2002 г., в результате чего переписной лист менялся в самый последний момент, а за этим последовали дополнительные инструкции, которые еще больше запутали дело. В итоге данные переписи 2002 г., по моему мнению, будут носить противоречивый характер и их интерпретация будет крайне затруднена. Однако и предыдущие советские переписи имели мало общего с реальной языковой ситуацией и скорее служили оправдывающей основой для схоластических заключений по поводу так называемых языковых процессов.

Казалось бы, что особо важного может заключаться в проблеме сбора данных о языковой ситуации в ходе переписей населения? Государство и общество, включая ученых, желают знать, на каких языках говорит население страны, какие языки распространены среди разных групп населения и в разных регионах, в какой мере распространены ситуации двуязычия и многоязычия и, наконец, в каких сферах распространено употребление того или иного языка. Полученные в переписи сведения о владении и пользовании языками легко могут быть сопоставлены с полученными данными о национальности для выяснения различных видов многоязычия и языковой ассимиляции, понимаемой прежде всего как переход с языка, совпадающего с национальностью, на другой язык. Для этого достаточно задать два вопроса: «Какими языками вы владеете» и «Каков ваш язык основного общения?» с возможностью указать несколько (два, три или более) языков в убывающем порядке по степени знания и использования. Такой опрос в России мог бы дать ответы и о владении русским языком, который является основным (т.е. родным) для подавляющего большинства населения, и о владении другими языками, которыми пользуются представители различных этнических общностей. Поскольку вопросник российской переписи содержит данные о национальной принадлежности опрашиваемого, вопрос о языке в сопоставлении с данными о национальности дает точную информацию о степени сохранения и использования языка соответствующей национальности, языковой ассимиляции и двуязычии (многоязычии). Однако ирония в том, что по разным причинам и в разные времена именно таким образом вопросы в отечественных переписях фактически не ставились.

Российские переписи в фиксации языковой ситуации отличаются особой уязвимостью по причине преимущественного использования специфически понимаемой категории «родной язык» и последующей интерпретации данных. Осмелюсь заявить, что этот вопрос имеет столь огромную общественную значимость, что если бы в СССР существовала адекватная информация о том, на каких языках разговаривает население страны, и если бы существовали адекватные интерпретация и восприятие положения дел в языковой сфере, то распад СССР был бы невозможен в варианте, когда языковой национализм бывших советских меньшинств привел к «наказанию» русского языка, поставив в дискриминационное положение так называемых русскоязычных и затруднив модернизационное развитие постсоветских государств, где этот язык был основным языком знания и общения для большинства населения. Речь идет прежде всего о большинстве населения таких стран, как Беларусь, Казахстан, Киргизия, Латвия, Молдова, Украина, где этот язык был родным даже для большинства белорусов и от трети до половины украинцев, казахов, киргизов, молдаван.

Я не рассматриваю здесь дебаты по поводу языковой ситуации в СССР, но приведу некоторые оценки, которые проистекают из переписных данных. Существующая на сегодняшний день оценка со стороны российских социолингвистов сводится к критике советской «национальной политики», которая стала причиной распада СССР: «В области языковой политики это проявилось в приниженном уровне и качестве функционирования языка каждого из "советских народов" по отношению к русскому языку. Это привело к такому негативному явлению, как национально-культурный и языковой нигилизм по отношению к национальной культуре и родному языку. В современной социолингвистической литературе такая или сходная с ней политика определяется как "языковой империализм", а ее последовательное проведение в жизнь характеризуется как "языковой геноцид", или лингвицид» [7, 5–6], (см. также [6, 3–7]). Именно ослабление репрессивной политики языковой ассимиляции вызвало, по мнению В.П. Нерознака, «фундаментальные изменения в структуре языковой ситуации в СССР, а позже и в России» с последующими глубокими геополитическими последствиями [7, 6].

Процессы постсоветской языковой реформы были рассмотрены в работе М.Н. Губогло, который в советское время много занимался вопросами двуязычия в СССР. Вывод М.Н. Губогло несколько отличается от вывода В.П. Нерознака. Он сводится к тому, что не языковой этноцид, а сама логика языкового реформирования в значительной мере «сработала» в бывшем СССР и привела в конечном счете к его развалу [4, 391]¹. «Развал Советского Союза начался с мобилизованного лингвицизма, благодаря которому языки титульных национальностей были возведены в статус государственных языков, практически заблокировали доступ представителей нетитульного населения в кабинеты власти и содействовали достижению трех результатов: форсированной неокоренизации аппаратов управления, становлению этнократических режимов в бывших союзных республиках и, наконец, распаду Союза» [4, 14]. Казалось бы, в данной теме нет секретов, особенно после выхода монографий по социолингвистическим проблемам СССР и постсоветского пространства, написанных В.М. Алпатовым и Н.Б. Вахтиным с привлечением широкого круга иностранной литературы и с критическим подходом к некоторым, казалось, устоявшимся постулатам в данной отрасли знания (см. [1; 3]).

И все же непозволительно долго остается вне внимания отечественных специалистов более тонкое и рефлексивное восприятие того, что называется языковой ситуацией или языковыми процессами, и того, что можно определить как общественно-политический дискурс и процессуальность по отношению к языковым вопросам. Насколько мне удалось обнаружить, за языковыми вопросами и интерпретациями стоят ментальная инерция и политические предписания, которые затрудняют адекватный анализ. Мои собственные этнографические наблюдения расходятся с академическими установками и с описаниями языковой ситуации в многочисленных трудах российских специалистов. Достаточно привести только один пример: в 1989 г. в Усть-Ордынском Бурятском автономном округе Иркутской области мною были зафиксированы многочисленные случаи, когда родители в ходе переписи 1989 г. записали себе и своим детям родной язык бурятский, хотя дети не знали ни одного слова по-бурятски, а их родители также не разговаривали на бурятском языке.

Давняя оговорка в инструкциях переписчикам, что «родной язык может не совпадать с национальностью», фактически не работала, ибо население вслед за учеными и политиками полагало, что родной язык есть язык своей национальности и должен быть указан именно этот язык. Тем более вопрос о родном языке не содержал требований о его знании и использовании. 5,4% населения СССР, которые указали в переписи 1989 г. родным языком язык не своей национальности, относились к тем, кто давно и полностью утратил язык, совпадающий с национальностью, и более того – кто считает себя русским по культуре, указывая другую национальность по причине господствующих процедуры («еще родители записали армянами») и стереотипа («с армянской фамилией трудно объявить себя русским»).

Таким образом, данные советских переписей радикальным образом занижали степень распространения русского языка в стране, а отрицание высокого уровня языковой ассимиляции в пользу русского языка было вызвано совпадающими установками советской национальной политики и периферийным (нерусским) национализмом. Входить с тем же самым наследием в первую перепись населения Российской Федерации и получить данные не о языковой ситуации, а о «языковой принадлежности» как об «одном из двух показателей этнической принадлежности человека» [5], было бы академическим и политическим расточительством. Но можно ли было исправить столь фундаментальную ситуацию, за которой стоят престиж ученых, взгляды и амбиции этнических лидеров, а также ставшее повседневной рутиной словоупотребление? Даже в академическом сообществе этот вопрос требует своего исследования в историческом и в современном контекстах².

Как известно, впервые в 1853 г. на международном статистическом конгрессе в Брюсселе категория «разговорный язык» (‘langue parlee’) появилась в качестве рекомендации для всех государств, проводящих перепись. Особых споров вокруг этой рекомендации не было. Тогда дискуссия велась больше по содержанию термина «национальность». На конгрессе 1872 г. в Санкт-Петербурге было признано, что «культурная национальность», т.е. этническая принадлежность, должна фиксироваться на индивидуальном уровне и язык является наиболее надежным признаком такой национальности, ибо «каждый человек знает хорошо язык своего детства, чтобы на нем думать и выражаться». Статистики тогда договорились, что язык является самой надежной категорией, которая статистически может зафиксировать этнические группы. Конгресс не рекомендовал включать в программы переписей вопрос о культурной национальности вообще. Язык должен был стать главным определителем культурных наций (этнонаций).

Но как сформулировать вопрос? Рекомендована была формула «язык обычного общения» (язык разговора, или разговорный язык). Однако различия между личностной и общественной сферами не были приняты во внимание, хотя уже в те времена язык домашнего общения мог часто отличаться от языка работы или неформального публичного общения. Но после принятия указанной формулы начались разногласия и разночтения. Российские статистики истолковали рекомендации в форме категории «родной язык» – категории, которая уже употреблялась в городских переписях 1860 г. и которая сохранилась в переписи 1897 г. Австрия предпочла для своей первой переписи 1880 г. категорию «используемый язык». Как оказалось, обе формулировки были уязвимыми и вызвали политические дебаты. Ибо данные о языке, которые появились в первых переписях восточноевропейских стран в последние два десятилетия XIX в. (Австрия, Венгрия, Пруссия, Россия), часто трактовались как данные об этническом составе населения этих стран.

После Первой мировой войны, образования ряда новых восточноевропейских стран и СССР в переписях стал напрямую задаваться вопрос о национальности граждан (вместо языка, как в Румынии и Польше), или в добавление к языку (как в СССР), или вместе. Западная Европа не приняла эту практи-ку культурной национальности и воспринимала вос-точный опыт как опасное проявление этнонационализма в ущерб гражданскому нациестроительству.