Сущность «восстания рабов в морали»

Истоки «восстания рабов в морали» Ницше видит в жреческом спо­собе оценки, который возникает на основе рыцарски-аристократи­ческого, но затем вырастает в его противоположность¹ (¹ М. Хайдеггер в связи с этим уточняет: «Для Ницше христианство — это феномен церкви с ее притязаниями на власть, феномен исторический, феномен светской политики в рамках складывания западного человечества и культуры Нового времени. В этом смысле так понимаемое христианство и христианский дух ново­заветной веры — не одно и то же» (Хайдеггер М. Европейский нигилизм // Время и бытие. М. 1993. С. 149).

Жречество, выходцы из касты благородных, для обозначения своей специальной функции начинают использовать особые преди­каты. Так, понятия «чистый» и «нечистый» начинают употребляться в качестве сословных, а позднее понятия «хороший» и «плохой», наоборот, уже не в сословном смысле. В образе жизни и мысли, привычках жреческой аристократии Ницше отмечает нечто «изначаль­но нездоровое», принципиально опасное для существования человека: и их изощренная метафизика, и их практики преследуют цель по­давить его жизнеспособность. Но «лишь на почве этой принципи­ально опасной формы существования человека, жреческой формы, — подчеркивает Ницше, — человек вообще стал интересным животным, ...только здесь душа человеческая в высшем смысле приобрела глу­бину и стала злою, — а это суть как раз две основные формы превос­ходства, ставившие до сих пор человека над прочими животны­ми!..»² (² Ницше Ф. Указ. соч. С. 421).

«Восстание рабов в морали», по Ницше, начинается с евреев, этого «жреческого народа», который взял реванш над своими врагами и победителями «путем акта духовной мести», радикально переоценив их ценности. «Именно евреи, — возмущается Ницше, — рискнули с ужасающей последовательностью вывернуть наизнанку аристократическое уравнение ценности (хороший = знатный = могущественный = прекрасный = счастливый = боговозлюбленный) — и вцепились в это зубами бездонной ненависти (ненависти бессилия), а именно: «только одни отверженные являются хорошими; только бедные, бессильные, незнатные являются хорошими; только страждущие, терпящие лише­ния, больные, уродливые суть единственно благочестивые, единст­венно набожные, им только и принадлежит блаженство, — вы же, знатные и могущественные, вы, на веки вечные злые, жестокие, по­хотливые, ненасытные, безбожные, и вы до скончания времен будете злосчастными, проклятыми и осужденными!»³ (³ там же, с. 422).

С тех пор как «господа» были упразднены и победила мораль простолюдина, человек «неисцелимо посредственный», тщедушный возомнил себя целью и смыслом истории. История превращается в историю выведения ручного «домашнего животного» из «хищного зверя «человек», a ressentiment становится орудием культуры, с по­мощью которого были «погублены и раздавлены» благородные по­коления и их идеалы. Начинается эпоха «фальшивомонетничества», интенсивной «фабрикации идеалов». Бессилие переистолковывает­ся в «доброту», трусливая подлость — в «смирение», подчинение тем, кого ненавидят, — в «послушание», неумение отомстить за себя вы­дается за нежелание мстить или прощение, а убожество неудачни­ков, как они надеются, будет возмещено «блаженством» на том свете. Свою надежду на месть они называют верой в справедливого Бога, а вожделенное возмездие — «торжеством справедливости».

Мораль рабов и мораль господ «бились на земле тысячелетним смертным боем», и хотя мораль рабов взяла верх почти на половине земного шара, ее победа не повсеместна и не окончательна. В эпоху Ренессанса произошло пробуждение классического идеала, «преиму­щественного способа оценки», но было подавлено плебейским дви­жением ressentiment Реформации. Сильнейший удар классическому аристократическому идеалу был нанесен Французской революцией. Как последнее его знамение явился Наполеон, этот, по Ницше, «син­тез нечеловека и сверхчеловека».

Сложившаяся под влиянием христианства европейская культура благоприятствовала слабым, «вторичным». Но и одержав верх, ре­активные силы не превращаются в активные, и в этом главная опас­ность. Нынешние господа, пишет Ницше, — это торжествующие рабы, шуты. Мораль господ отличается от морали рабов качествен­но: первые — творцы ценностей, вторые — приспособленцы, пер­вые — силы созидания нового, еще неведомого, «еще не признанно­го»; вторые — силы сопротивления, утверждающие себя через отри­цание всего здорового, активного, цветущего.

Главная загадка христианской истории, по Ницше, в том, что христианские идеалы порабощают души даже благородных и силь­ных. Рабы торжествуют не в результате сложения, умножения своих сил, но вследствие мобилизации под свои знамена сильных, зара­жения сильных своей слабостью. Они блокируют возможности силь­ного, парализуют его творческую энергию. Века христианской куль­туры породили новую породу людей с рабским типом сознания, по­корных судьбе и лицемерных, неспособных предложить никакой альтернативы нынешнему общественному состоянию. Ницше от­нюдь не считает, что произошедший «переворот» был неизбежен, наоборот, именно исторически случайный, как он считает, характер этого события вызывает в нем досаду, горькое сожаление и подо­гревает его разоблачительский энтузиазм.

Мораль Ницше так или иначе связывает с сущностным в челове­ке — его креативностью. Мораль может быть либо естественным по­буждением (у «господ»), либо превращенной формой, демагогичес­ким прикрытием негативных, разрушительных эмоционально-воле­вых побуждений у «рабов». И в том, и в другом случае мы имеем дело с творческими способностями человека: в первом случае в форме самоосуществления, во втором — в форме продукта духовного творчества ressentiment. Мораль Ницше рассматривает также как одну из форм связей в среде благородных. Но о морали в этой функции он говорит мало и вскользь. Плебеев же объединяет в стадо потребность выживания и служащая этой цели общая идеология. Ницше рассматривает мораль в основном в двух проявлениях: во-первых, как способ индивидуальной самореализации и, во-вто­рых, как морализирующую идеологию. До морали как идеологии бла­городному нет дела. Благородные — это автономные монады, носи­тели высокой духовности и природного достоинства. Их удел — в неустанном труде строить свою жизнь, свой мир. Все, что связывает волю человека, — не для благородных. Благородный сам задает меру своей жизнедеятельности; приверженность ценностям, вера в исти­ну—все это признаки рабской души. В своем самостоянии благо­родный одинок, его независимость оплачена страданием, ибо свобода — куда более тяжкая участь, чем неволя, зависимость. Эти немногие — творцы ценностей культуры, в них Ницше видит смысл и конечную цель исторического движения. За достижение этой абсолютной цели, по Ницше, может быть заплачена любая социальная цена. Г. Зиммель назвал такую позицию Ницше эстетической: это в искусстве ценность созданного определяется «не высотою созданного в среднем, но единственно высотою высшего творчества» ¹ (¹ Зиммель Г. Фридрих Ницше. Этико-философский силуэт // Зиммель Г. Избранное: В 2 т. М., 1996. Т. 1. С. 436). Ницше романтизирует героическую, рыцарски-аристократическую мораль, возвышающую человеческое достоинство благородных, их право на независимость и индивидуальность. В протесте против yгнетения, подавления личности В. Виндельбанд видит основной пафос его философии. Ницше при этом не избегает опасности, которая подстерегает всех, кто верит в абсолюты, великие цели: склонности к нечеловеческой расточительности при выборе средств, готовности оправдать все, что служит этой цели.

Мораль человека ressentiment несамодостаточна, ее невозможно рассмотреть ни вне морали благородного, ни вне христианской моральной идеологии. Причем, по Ницше, для самого Иисуса еще не существовало разделения жизни на непосредственно жизнь и «ин­струкции по ее эксплуатации». Иисус жил в соответствии со своим «глубинным инстинктом», в гармонии со своим внутренним миром. Он нес в жизнь новый способ существования, новые образцы жиз­ненной практики, а не новое вероучение. Христианство в лице апостолов и церкви присвоило себе Иисуса, перетолковало, извра­тило его слова и дела, использовало его притягательный образ для достижения своих целей. Христианство — это совершенно иной стереотип мироотношения. Сократовско-иудейско-христианская мораль абсолютизировала те моральные ценности и правила, ко­торые выступают необходимым условием выживания слабых и в этом смысле тоже являются проявлением воли к власти. Это «ин­стинкт стада против сильных и независимых, инстинкт посредст­венности против исключительности», «инстинкт страдающих... против счастливых». Христианство распространяет правила жизни слабых на сильных, навязывает благородным правила жизни пле­беев, лишает их свободы моральных суждений, возможности «пре­следовать собственные цели собственными средствами», превра­щая их в стадных животных. Человек ressentiment не свободен ни в каком смысле: его мораль вторична по отношению к морали бла­городного, его собственное существование регламентировано пред­писаниями христианского миропонимания, его выживание возмож­но лишь совместно с другими, в «стаде», он, наконец, не свободен от своей зависти и злобы.

Непосредственную причину различий в ценностных ориентациях «рабов» и «господ», в понимании ими добра и зла Ницше видит в их психологии, более глубокую — в коренных жизненных потреб­ностях и интересах, в воле к власти. Ницше не делает вывода, на­прашивающегося из его рассуждений: откровенное неравенство, «пафос» социальной дистанции на одном полюсе и чувство соци­альной ущербности на другом являются источниками деморализа­ции как тех, так и других. Еще Томмазо Кампанелла в «Городе Солн­ца» писал о том же самом, что описывает и Ницше: крайняя нужда и зависимость делают людей негодяями, хитрыми, коварными, лу­кавыми, лжецами; а богатство, развязная обнаженность и безнака­занность власти — надменными, гордыми, черствыми, обидчиками. Ницше отвергает вознесенные над человеком общеобязательные критерии, правила и идеалы, поскольку они, по его мнению, па­рализуют творческую деятельность благородного, но находит глу­бинное, еще более универсальное основание, которое оказывается единым для столь различных ценностных систем, — волю к власти. С точки зрения этого единого критерия, добро и зло получают функциональное определение: добро — то, что выражает, поддер­живает волю к власти, служит ее самовозрастанию; зло—все, что препятствует этому. Такой критерий не только не дает возможнос­ти отличить моральное от внеморального, но и не позволяет диф­ференцировать социальное и биологическое; он фактически в чем-то очень существенном уравнивает «рабов» и «господ», но тем самым вновь возвращает к вопросу о природе, источнике психо­биологических различий, с которыми Ницше связывает наличие двух типов морали ¹ (¹ Ницше, пишут в связи с этим М. Хоркмайер и Т.В. Адорно, «показывает, как порабощение всего природного самовластным субъектом в конце концов достигает своего апогея именно в господстве слепо объективного, природного. Эта тенденция уравнивает между собой все оппозиции, присущие буржуазному мышлению, в особенности — оппозицию морального ригоризма и абсолютной аморальности» (Хоркмайер М., Адорно Т.В. Диалектика Просвещения. Философские фрагменты. М.; СПб., 1997. С. 14)).