Высшее благо, или счастье

Первая бросающаяся в глаза и в то же время самая существенная особенность человеческого бытия, которую фиксирует Аристотель, состоит в том, что она имеет форму целесообразной деятельнос­ти и характеризуется многообразием целей. Всякая деятельность предпринимается ради какой-либо цели. Во врачебном деле — это здоровье, в кораблестроении — судно, в стратегии — победа и т.д. Цель, ради которой предпринимается деятельность, есть благо¹ (¹ В понимании блага Аристотель следует сложившейся в платоновской Акаде­мии традиции. «Поэтому удачно определяли благо как то, к чему все стремится» (Аристотель. Никомахова этика. Кн. I Гл. 1, 1094а). Далее ссылки на «Никомахову этику» будут даваться в тексте с указанием книги, главы и соответствующего фраг­мента).

Однако реальное многообразие целей и благ нельзя подвести под одну общую идею. В данном вопросе Аристотель расходится со своим учителем Платоном. Именно обозначая это различие, под­черкнув, что идеи ввели близкие ему люди, он прибег к формули­ровке: «Ведь хотя и то и другое дорого, долг благочестия — истину чтить выше» (I, 4, 1096а), которая впоследствии отлилась в крыла­тую фразу: «Платон мне друг, но истина дороже». Аристотель оспа­ривает существование блага как некой единой, верховной идеи, ко­торая имеет самостоятельное существование или одинаково обна­руживается в разных вещах. И приводит следующий аргумент. Если бы это было так, то существовала бы одна наука для всех благ. Но это, конечно, не так; к примеру, врачевание имеет дело с одним благом, а военоначалие — совсем с другим. Все существующее, счи­тает Аристотель, стремится не к одному благу, а каждое к своему собственному. Но если бы даже, добавляет он, такое единое благо и существовало, то оно не представляло бы интереса для этики. Этика интересуется не вообще благом, а осуществимым благом. Ее предметом является человеческое благо, т.е. благо, которое может стать целью человеческой деятельности.

Различные цели, сопряженные с различными видами деятельнос­ти, связаны между собой, складываются в единую иерархически ор­ганизованную цепь. То, что является целью в одном отношении, в другом отношении может быть средством. Та цель, которая завер­шает эту иерархию, а значит, является в ней конечной, и которой подчинены все прочие цели, и будет называться высшим благом: «Если же у того, что мы делаем... существует некая цель, желанная нам сама по себе, причем остальные цели желанны ради нее и не все цели мы избираем... ради иной цели (ибо так мы уйдем в бес­конечность, а значит, наше стремление бессмысленно и тщетно), то ясно, что цель эта есть собственно благо... т.е. наивысшее благо» (I, 1, 1094а).

По отношению к высшему благу все остальные цели являются средствами. Само же оно всегда остается целью, никогда не может стать средством. Высшее благо — это своего рода цель целей. Далее, высшее благо есть нечто завершенное и самодостаточное. Это не сумма благ, оно само по себе делает жизнь желанною. Его не может быть больше или меньше, оно тождественно самому себе. К нему люди стремятся ради него самого. Другой характеристикой высшего блага является то, что оно не может быть предметом похвалы, ибо похвала предполагает оценку с точки зрения более высокого кри­терия. Оно заслуживает безусловного уважения, не нуждается для своего оправдания в чем-то другом. Высшее благо самоценно.

Высшее благо Аристотель в согласии со своими философскими предшественниками и большинством современников называет счас­тьем, блаженством. Он при этом пользуется двумя разными словами: «eudaimonia» и «makarhiotes», различия между которыми в целом соответствуют смысловым оттенкам русских слов «счастье» и «бла­женство». Счастьем в древнегреческом языке было принято назы­вать человеческое состояние, а блаженством — божественное состо­яние. Как отмечено исследователями, «Аристотель не придерживается твердо этой языковой традиции. Он может назвать город или человека «блаженным», а бога «счастливым»¹ (¹ RitterJ. Metaphysik und Politik. Frankfurt-a-M., 1969. S. 57).

Со счастьем (блаженством) люди обычно связывают все те при­знаки, которые необходимым образом постулируют в качестве при­знаков высшего блага, последней, конечной цели, цели всех прочих целей. Счастье есть такая цель, которая никогда не может стать сред­ством (нельзя сказать: «Я хочу быть счастливым для того, чтобы...»). Оно самодостаточно. Под счастьем понимается полнота жизни, когда человеку уже ничего более не нужно. Оно не может быть пред­метом похвалы (нельзя сказать: «Молодец, что ты стал счастли­вым»). И не потому, что счастье не зависит от человека, а потому, что он не может не хотеть быть счастливым. Словом, под счастьем понимается то, что само по себе ценно и ради чего предпринимается все остальное.

Понятие счастья (блаженства) раскрывает такую особенность человеческой деятельности, как ее стремление соответствовать своему назначению. Оно, в сущности, и есть не что иное, как со­вершенная деятельность, или, говоря по-другому, деятельность, со­образная с добродетелью, а если добродетелей несколько, то с самой лучшей из них. Чтобы понять логическую оправданность такого вывода, следует отметить, что понятие добродетели (arete) в античности, в том числе во времена Аристотеля, еще не имело специфически морального смысла, т.е. еще не понималось, в частнос­ти, как делание добра другому человеку. Оно означало просто доб­ротность, соответствие некоей вещи, явления своему назначению. В этом смысле и говорилось, например, о добродетели коня, плот­ника, глаза и т.д. Под добродетелью понималось вообще наилучшее состояние, все, «что имело преимущественную значимость для ин­дивида или вещи, будь то практического, нравственного, интеллек­туального или физического свойства»² (² Schmidt L. Die Ethik der alten Griechen. Berlin, 1882. В. 1. S. 295). Поэтому выражения «совер­шенная деятельность» и «деятельность, сообразная с добродете­лью» означали одно и то же.

Является ли высшим благом, счастьем, блаженством обладание добродетелью или ее применение? Как на Олимпийских играх на­граждаются не самые сильные и красивые, а самые сильные и кра­сивые из числа тех, кто принимал участие в состязаниях, так и выс­шее благо раскрывает себя в деятельности, в ходе применения. «Пре­красного и благого достигают те, кто совершает правильные поступ­ки» (I, I, 1099a). При этом благо не есть то, что лежит за этими поступками в конце, что приобретается лишь по их завершении. Оно присутствует в самих поступках. Добродетельные поступки, по­скольку они ведут к счастью, являются его неотъемлемым и самым важным элементом, сами есть величайшее удовольствие. И кто не радуется таким поступкам, не испытывает наслаждения при их со­вершении, тот не может считаться счастливым. Счастье — «это выс­шее и самое прекрасное (благо), доставляющее величайшее удоволь­ствие» (I, 9,1099a).

Блаженство, будучи состоянием живого деятельного индивида, реализующего собственное назначение, нуждается также в некото­рых внешних предпосылках. К таким предпосылкам, по мнению Аристотеля, относятся благородство происхождения, удачливость, богатство, общественный почет, красота, наличие друзей и другие факторы, способствующие хорошим поступкам. Превратностям судьбы и другим внешним обстоятельствам не так уж и легко поме­шать человеческому счастью. Ведь добродетельный — это тот, кто поступает наилучшим образом не вообще, а с учетом сложившихся обстоятельств. Счастливый никогда не будет злосчастным, ибо даже при неудачах остается самим собой. Только крупные и постоянные удары судьбы, великие и многочисленные несчастья, подобные тем, которые обрушились на троянского царя Приама, могут стать не­одолимым препятствием на пути к блаженству.

Так как счастье все-таки зависит и от судьбы, то возникает со­мнение, можно ли считать счастливым человека, пока он еще жив — ведь все может перемениться. Но, с другой стороны, было бы нелепо считать счастливым того, кто умер, хотя, разумеется, человек думает о том, какую он оставит о себе память и что будет с близкими ему людьми после его смерти. Для счастья, считает Аристотель, нужна как полнота добродетели, так и полнота жизни. Одна ласточка, го­ворит Аристотель, не делает весны, точно так же мы не назовем счастливым человека, если он прожил счастливо всего лишь один день или другое короткое время.

Аристотель задает вопрос, в котором содержится его определе­ние счастья (блаженства): «Что же мешает назвать счастливым того, кто действует в полноте добродетели и кто достаточно обеспечен внешними благами, причем не на случайном отрезке времени, но в течение полной жизни?» (I, 11, 1101 а).