Ф. Ницше о роли зла в истории морали

Второй раздел работы можно рассматривать как развернутое пояс­нение, аргументацию к 225-му афоризму «По ту сторону добра и зла»: «...Воспитание страдания, великого страдания — разве вы не зна­ете, что только это воспитание возвышало до сих пор человека? ...В человеке тварь и творец соединены воедино: в человеке есть материал, обломок, глина, грязь, бессмыслица, хаос; но в человеке есть также и творец, ваятель, твердость молота, божественный зри­тель и седьмой день — понимаете ли вы это противоречие? И по­нимаете ли вы, что ваше сострадание относится к «твари в челове­ке», к тому, что должно быть сформовано, сломано, выковано, ра­зорвано, обожжено, закалено, очищено, — к тому, что страдает по необходимости и должно страдать? А наше сострадание — разве вы не понимаете, к кому относится наше обратное сострадание, когда оно защищается от вашего сострадания, как от самой худшей из­неженности и слабости?...» Если кратко резюмировать содержание этого раздела, то речь в нем идет о роли зла в истории морали. Продолжая рассуждать в парадигме противостояния морали рабов и морали господ, Ницше выясняет прежде всего роль такого вида зла, как страдание.

Результатом исторической эволюции, ее «наиболее спелым плодом» должен стать суверенный индивид, автономный, преодолевший нравственность (поскольку «автономность» и нравственность, по Ницше, исключают друг друга), смеющий обещать, гордый от созна­ния воплощенных в нем мощи, свободы, чувства совершенства. «...Вместе с этим господством над собою, — пишет Ницше, — ему по необходимости вменено и господство над обстоятельствами, над природой и всеми неустойчивыми креатурами с так или иначе от­шибленной волей» ¹ (¹ Ницше Ф. Указ. соч. С. 441). Свободный человек обладает собственным мас­штабом ценностей, сам определяет и свое достоинство, и меру пре­зрения к другим. Он знает цену свободы и ответственности и по­тому с такой же необходимостью уважает равных себе, сильных и благонадежных, «тех, кто вправе обещать», на чье слово можно по­ложиться, ибо они чувствуют себя достаточно сильными, чтобы сдержать его даже «вопреки судьбе», с какой презирает безответ­ственных лжецов, «нарушающих свое слово, еще не успев его вы­говорить». Осознание исключительности привилегии ответствен­ности, власти над собой и своей судьбой становится, по Ницше, инстинктом свободного, суверенного человека. Этот инстинкт он называет совестью.

Но чтобы человек «мог распоряжаться своим будущим, ручаться за себя как за будущность», он должен стать предсказуемым, в том числе в своем собственном представлении. Для этого ему необхо­димы прежде всего некоторые конкретные навыки: умение отде­лять необходимое от случайного, развитое каузальное мышление, умение предвидеть и просчитывать, умение различать цели и сред­ства. Но главная задача в формировании ответственности заклю­чается в том, чтобы «сделать человека до известной степени необ­ходимым, однообразным, равным среди равных, регулярным и, сле­довательно, исчислимым» ² (² Там же. С. 440). Задача формирования ответственности решается в течение длительного периода существования челове­ческого рода с помощью «нравственности нравов» и «социальной смирительной рубашки» — в этом их великая миссия и историчес­кое оправдание.

В суровом прошлом могущественным средством формирования ответственности, способности человека выполнять обещанное была, по Ницше, «мнемотехника» — причинение боли с целью закре­пить, сохранить в памяти «требования социального сожительства». В боли было угадано подспорье мнемоники. Аналогичную функцию выполняет и аскетика: чтобы сделать несколько идей неизгладимы­ми и даже «навязчивыми», с помощью аскетических процедур и жиз­ненных форм избавляют эти идеи от конкуренции со всеми прочи­ми. Ницше рисует яркую картину тех жестоких методов, которыми «вколачивалась память» — «пять-шесть «не хочу», относительно ко­торых и давали обещание, чтобы жить, пользуясь общественными выгодами...»¹ ( ¹ Ницше Ф. Указ. соч. С. 443). Нечто от того ужаса, пишет он, продолжает действовать и поныне там, где присутствуют тайна, торжественность, мрачные тона в жизни народов.

Моральное понятие «вина» (Schuld) произошло, по Ницше, от «материального» понятия «долги» (Schulden). Исторически поня­тию вины предшествовала идея, «что всякий ущерб имеет в чем-то свой эквивалент и действительно может быть возмещен, хотя бы даже путем боли, причиненной вредителю»² ( ² Там же. С. 444). Эта идея ограничива­ла, удерживала гнев в определенных рамках. Закоренелая идея эк­вивалентности ущерба и боли восходит, считает Ницше, к дого­ворному отношению между заимодавцем и должником. На протя­жении длительного периода истории и наказание как возмездие совершалось независимо от меры свободы обвиняемого, степени его вины, аналогично тому, пишет Ницше, как родители срывают злобу, наказывая своих детей за понесенный ущерб без выяснения меры их вины. Различия типа «преднамеренно», «неосторожно», «случайно», «вменяемо» и противоположные им как основание для определения наказания — продукт долгого исторического разви­тия. Именно в рамках договорных отношений дается обещание, именно здесь идет речь о необходимости «внушать память» тому, кто обещает, здесь, по Ницше, — «месторождение» всего жестокого и мучительного. Должник для того, чтобы внушить доверие к свое­му обещанию уплаты долга, должен был предоставить в качестве гарантии своего обещания нечто такое, чем он несомненно обладал (свое имущество, свое тело, свою жену, свою свободу и даже жизнь). Погашение долга, стало быть, могло быть осуществлено как в форме материального возмещения (деньгами, землей, имущест­вом), так и в форме права заимодавца на жестокость, «наслаждение в насилии» (пытками, глумлением над телом должника). Таким образом, по Ницше, истоки моральных понятий «вина», «совесть», «долг», «священность долга» — в долговом праве, здесь впервые «сцепились жутким образом» «вина» и «страдание». Страдание в качестве платы, погашения долгов основывалось, по Ницше, на том, что «жестокость составляла великую праздничную радость древнейшего человечества»: видеть страдания было приятно, при­чинять — еще приятнее ³ ( ³ Там же. С. 446).

Совесть современного человека протестует против страданий, однако наслаждению от страданий вовсе не обязательно, считает Ницше, исчезать полностью: подвергнутое некоторой «сублимации и субтилизации», оно вполне может существовать в не смущающих совесть формах, в виде трагического сострадания, например. В страдании, уточняет Ницше, возмущает не само страдание, а бес­смысленность страдания, но ни для христианина, ни для наивного человека более ранних времен бессмысленного страдания не суще­ствовало.

Первые договорные отношения стали праформой не только вины и личной обязанности, но и собственно ценностного отноше­ния. Человек начинает с установления цен, измерения ценностей, установления эквивалентов обмена, а затем с этим «психологичес­ким инвентарем» начинает подходить к своей собственной общин­ной жизни: сравнивать, измерять, «исчислять власть властью». От обобщения, что всякая вещь имеет стоимость и все может быть оп­лачено, пришли к «древнейшему и наивнейшему» моральному кано­ну справедливости, «правомерности». На этой ступени справедли­вость предстает как добровольная сделка, если речь идет о пример­ной равномощности агентов сделки, и как принудительная для менее мощных.

Отношения общины к своим членам также аналогичны отноше­нию заимодавца со своим должником. За попечение и безопасность, предоставляемые общиной ее члену, человек расплачивается свои­ми обязательствами перед ней. «...Преступник оказывается прежде всего «отступником», нарушителем договора и слова в отношении целого»¹ ( ¹ Ницше Ф. Указ. соч. С. 450), его не только лишают благ и покровительства общины, но и напоминают ему, «чего стоят эти блага»: его отторгают, изгоняют, возвращая в дикое и незаконное состояние.

По мере усиления власти общины отношение к прегрешениям отдельных лиц смягчается, поскольку они уже не кажутся столь опасными для существования целого, как прежде. Отныне целое даже оказывает протекцию злодею, защищает его от гнева потер­певших. Усилия общины направлены главным образом на то, чтобы ограничить гнев пострадавших от злодеяния. Для этого необходи­мо найти эквивалентное проступку возмездие, «оплату», для чего, в свою очередь, необходимо в известной мере отделить, изолиро­вать преступника и его деяние. Как заимодавец становился «гуман­нее» по мере того, как он богател, так и уголовное право смягчалось с возрастанием мощи и самосознания общины. Можно представить себе, пишет Ницше, и такое общество, которое, осознавая свое соб­ственное могущество, может позволить себе роскошь оставить без­наказанным того, кто нанес ему вред. «Какое мне, собственно, дело до моих паразитов? — вправе было бы оно сказать в таком случае. Пусть себе живут и процветают: для этого я еще достаточно силь­но!»¹ ( ¹ Ницше Ф. Указ. соч. С. 452). Это самоупразднение справедливости называется милостью, это как бы сверхправо могущественного, которым он обладает именно в силу своего могущества.

Совершенно иная природа «справедливости» на почве ressentiment. Здесь месть освящается именем справедливости, как если бы справедливость была бы лишь продолжением чувства обиды. Право с лежащим в его основе масштабом эквивалентности воздаяния было направлено как раз на борьбу против реактивных сил, ограничивало «излишества реактивного пафоса», навязывало компромиссы.

Закон как императивное разъяснение того, что дозволено, а что воспрещено, — самая эффективная мера против чувств ressentiment. Закон делает оценку поступка безличной, и злодеяния уже рассмат­риваются как преступления перед законом. Понятия «право» и «бесправие» — лишь производные от установления закона. «Говорить о праве и бесправии самих по себе, — пишет Ницше, — лишено всякого смысла; сами по себе оскорбление, насилие, эксплуатация, уничтоже­ние не могут, разумеется, быть чем-то «бесправным», поскольку сама жизнь в существенном, именно в основных своих функциях, действует оскорбительно, насильственно, грабительски, разрушительно и была бы просто немыслима без этого характера» ² ( ² Там же. С. 454).

Универсальный правовой порядок, где каждая воля должна относиться к другой воле как к равной, Ницше считает жизневраждебным, покушающимся на будущее человека, признаком «усталости» человечества. Попутно Ницше высказывается о «демократической идиосинкразии», которая проникла даже в естественные науки, и теперь уже превозносят вторичные формы активности, реактивность — «приспособление», упуская тем самым сущность жизни — ее волю к власти, созидательные, формообразующие силы. Воля к власти всегда осуществляется, по Ницше, за счет многочисленных меньших сил: «Величина «прогресса» измеряется даже количеством отведенных ему жертв; человечество, пожертвованное в массе процветанию отдельного более сильного человеческого экземпляра, — вот что было бы прогрессом...» ³ ( ³ Там же. С. 456). Свою отчетливо антидемократическую, антигуманистическую позицию Ницше здесь доводит до логического конца.

Возвращаясь к наказанию, Ницше различает в нем, с одной cтороны, относительно устойчивое, некоторую строгую последовательность процедур (акт, «драму»), а с другой стороны, текучее — смысл, цель, ожидание, связанное с исполнением подобных процедур. При этом в соответствии со сказанным ранее сама процедура древнее, чем ее применение к наказанию. Что же касается смысла, цели на­казания, то здесь мы имеем дело с исторически складывавшимся синтезом смыслов и с выдвижением в качестве доминирующего то одного, то другого смысла. Ницше приводит примерный перечень функций наказания, образующих этот «синтез смыслов»: наказание как обезвреживание, как предотвращение дальнейшего урона, нака­зание как возмещение в какой-либо форме убытка потерпевшему (в том числе в форме компенсации через аффект); наказание как средство изоляции нарушителя во избежание распространяющегося беспокойства; наказание как устрашение со стороны наказывающих; наказание как компенсация нажив, услаждавших дотоле преступни­ка; наказание как «браковка выродившегося элемента» (и даже целой ветви, например, с целью сохранения чистоты расы или поддержа­ния социального типа); наказание как праздник, акт насилия и над­ругательства над поверженным, наконец, врагом; наказание как «вколачивание памяти» — как тому, кто подвергается наказанию, так и свидетелям наказания. «Наказание как уплата своего рода гонора­ра, оговоренного со стороны власти, которая оберегает злодея от излишеств мести. Наказание как компромисс с естественным состо­янием мести, покуда последняя отстаивается еще могущественными родовыми кланами и притязает на привилегии. Наказание как объ­явление войны и военная мера против врага мира, закона, порядка, начальства, с которым борются как с опасным для общины сущест­вом, как с нарушителем предпосланного общиною договора, как с неким смутьяном, изменником и клятвопреступником, борются всеми средствами, сродными как раз войне» ¹ ( ¹ Ницше Ф. Указ. соч. С. 458).

Ницше обращает внимание на то, что наказанию также ошибочно приписывают то, что оно пробуждает в преступнике чувство вины, «нечистой совести», «угрызений совести». Как раз наоборот, возра­жает Ницше, наказание затормаживает развитие чувства вины. Оно обостряет чувство отчуждения, усиливает сопротивляемость, хотя в некоторых случаях и надламывает. Став свидетелем зрелища су­дебных и экзекутивных процедур карающей власти, преступник лишается возможности ощутить предосудительность собственного по­ступка, поскольку аналогичный образ действий он видит как сан­кционированный властью и поставленный на службу правосудию (грабеж, насилие, глумление, пытки, умерщвление и т.п.). Наказание, утверждает Ницше, не делает человека лучше; оно лишь приручает его посредством увеличения страха, обострения его ума и подавления страстей.

Ницше выдвигает собственную гипотезу происхождения фено­мена нечистой совести в морали рабов. Нечистую совесть Ницше называет глубоким заболеванием, до которого человеку пришлось опуститься, «когда он окончательно осознал на себе ошейник обще­ства и мира» ¹ ( ¹ Ницше Ф. Указ. соч. С. 461). Наказания, «те грозные бастионы, которыми госу­дарственная организация оборонялась от старых инстинктов сво­боды», привели к тому, что эти инстинкты обернулись вспять, про­тив самого человека ² ( ² Там же). Те инстинкты, которые прежде разряжались вовне, — вражда, жестокость, радость преследования, нападения, разрушения, — теперь обернулись внутрь, на их обладателя. Чело­век, зажатый тисками социальных норм и страхом наказания, пре­следовал, терзал, грыз, истязал самого себя. Нечистая совесть — это тайное самонасилие, «это насильственно подавленный инстинкт сво­боды... вытесненный, выставленный, изнутри запертый и в конце концов лишь в самом себе разряжающийся и изливающийся ин­стинкт свободы» ³ ( ³ Там же. С. 463). Активная нечистая совесть порождает такие прежде загадочные явления, как самоотверженность, самоотрече­ние, самопожертвование. То удовольствие, которое испытывает бескорыстный, самоотверженный, жертвующий собою человек, — это удовольствие жестокости. Таким образом, заключает Ницше, «не­эгоистическое» как моральная ценность произрастает на почве не­чистой совести, воли к самоистязанию. Очень остроумный ход, по­зволяющий Ницше в рамках индивидуалистической этики, не при­знающей морали в качестве объединяющей людей силы, объяснить феномены альтруистической морали.

Нечистая совесть как творческая сила достигает своего «ужас­нейшего и одухотвореннейшего пика» в идее Бога. Уже известное гражданско-правовое отношение должника к своему заимодавцу является для Ницше трафаретом и отношения современников к своим предкам. «Здесь царит убеждение, что род обязан своей устойчивостью исключительно жертвам и достижениям предков — и что следует оплатить это жертвами же и достижениями: тем самым признают за собой долг» ⁴ ( ⁴ Там же. С. 465), который возрастает с возрастанием мощи рода. Крайним следствием этой логики выступает преображение под воздействием фантазии нарастающего страха прародителей наиболее могущественных родов в богов. Ницше, таким образом, усматривает моральную подоплеку в происхождении идеи Бога. «...Аналогично тому, — пишет он, — как человечество унаследовало от родовой знати понятия «хорошо» и «плохо»... оно получило в наследство наряду с родовыми и племенными божествами также и тяжесть не оплаченных еще долгов и стремление к их погаше­нию» ¹ (¹ Ницше Ф. Указ. соч. С. 466). Чувство задолженности постоянно возрастало, и чем выше взмывало вверх «ощущение Бога», тем острее было чувство задол­женности божеству.

Переход к всемирным империям был сопряжен с переходом к монотеизму. Бог христианский — это Бог, порождающий максимум чувства вины. Упадок веры сопровождается и снижением чувства вины. Ницше не исключает, что полная победа атеизма смогла бы освободить человечество от чувства задолженности своему началу.

Если бы вина и долг были связаны только с религиозными пред­посылками, то они бы исчезли вместе с верой в «нашего заимодав­ца». Но произошло, по выражению Ницше, ужасное: парализация вины и долга, смещение их в нечистую совесть, т.е. понятия «вина» и «долг» оборачиваются против «должника». Нечистая совесть от­ныне растет вширь и вглубь, вплоть до превращения в вину перед Богом, жертвующим собою во искупление вины человека из любви к своему должнику (невозможность быть бестией на деле, пишет в связи с этим Ницше, порождает бестиальность идеи).

В отличие от христианского Бога, греческие боги — это отобра­жения благородных и суверенных людей. Греки и «пользовались сво­ими богами как раз для того, чтобы не подпускать к себе близко «нечистую совесть»² ( ² Там же. С. 469). Греческие боги служили для греков причиной зла, что до некоторой степени смягчало, оправдывало вину человека в дурном. Христианский Бог берет на себя наказание, греческие же боги — вину, что гораздо благороднее, замечает Ницше.

Ницше, таким образом, показывает, что фундаментальные поня­тия морального сознания — «ответственность», «совесть», «долг», «справедливость», «вина», «нечистая совесть» и наиболее общие по­нятия «добро» и «зло» — это исторически сформировавшиеся чисто человеческие мерки, критерии. Природа не знает добра и зла, и то, что мы в ней оцениваем с помощью этих критериев, неизбежно и необходимо. Ницше блестяще демонстрирует и доказывает, что и о страдании нельзя говорить безотносительно к чему бы то ни было, что существует некая великая человеческая цель — самоцель чело­веческого развития, которая более важна, чем избегание жестокости. Страдания могут выполнять различную функцию в социализации человека: они могут быть и инструментом формирования ответст­венного, суверенного и даже великодушного человека, и орудием подавления независимости человека, орудием культивирования сервильности. В первом случае речь идет о возвышении человека, о «выковывании» из зверя породы «человек». Чем более очеловечивался человек, тем более тонкими и одухотворенными становились инструменты социализации: воспитание с помощью искусства, трагедии — это, считает Ницше, тот же самый по существу своему метод — формирование человеческого в человеке путем причине­ния боли.

Христианская же мораль, призывая сострадать всякому ничто­жеству и бессилию, только потому что они слабы, узаконивает, счи­тает Ницше, освящает и поддерживает в человеке физическое убо­жество, рабскую психологию и недееспособность. Оценка страда­ния, по Ницше, определяется в конечном счете характером цели, которая при его посредстве реализуется. Страдание оправданно, если человек видит его смысл, более того, страдания, возвышающие человека, — это его судьба, это человеческая судьба, они неизбежны. Бессмысленные же страдания — это то, что должно быть устранено, это то, что мешает возвышению человека, затрудняет его путь к независимости и свободе.