Н.В. Чертовой

12 августа 1959 г.

Уважаемая Надежда Васильевна!

Роман Ваш я прочел от начала до конца, хотя уже с первой примерно трети прочитанного мне было ясно, что для «Нового мира» он не подходит. В чем дело? В том, что практические вопросы колхозной жизни в канун сентябрьского Пленума ЦК — не материал романа, а его содержание. Я отнюдь не против и таких произведений литературы, которые заняты практическими вопросами жизни, но при непременном условии их сегодняшней актуальности, полной, так сказать, синхронности с текущими событиями. Но освещать сегодня в таком плане события более чем пятилетней давности — это все равно, что опаздывать с выходом журнала на целые годы. Вещь Ваша публицистична, обращена к насущным проблемам сельского хозяйства в засушливом Заволжье, к вопросам специфическим для этих краев (лесонасаждения, снегозадержания, строительства водоемов и т. п.) и общим для всей страны (несовершенства обслуживания колхозов МТС-ами, расстройство и запущенность колхозного хозяйства, инертность изживших себя организационных форм руководства колхозами, гнетущая практика заготовок, закупок и т. п.). Но все это вчерашний день колхозного развития, не потому вчерашний, что теперь всюду было бы полное благополучие, а потому, что и неблагополучие сегодня иное, иные противоречия, присущие новому этапу колхозного хозяйствования. Таким образом, публицистичность вещи утрачивает остроту и целенаправленность. В самом деле, стоит ли сейчас распространяться о крайней невыгодности для колхозов МТС-овской помощи, когда МТС реорганизованы и колхозы становятся владельцами тракторов и другой сельскохозяйственной техники. Или взять практику заготовок и госзакупок до известных решений по смехотворно заниженным ценам. Это же вчерашний день. Или практика «Раскладки» плана заготовок на лучшие колхозы, практика гибельная для инициативы и трудовой активности колхозников. Опять — вчерашний день.

Иное дело, если бы собственные художественные данные вещи имели бы самостоятельное значение, опирались бы на все эти «вопросы» лишь как на материал, а содержанием имели бы нечто менее преходящее, более историческое в смысле постановки и решения более общих вопросов в жизни социалистического общества и человека. Но этого, к сожалению, не случилось. Роман, к сожалению, исключительно иллюстративен, привязан всеми своими образами к «вопросам», для разрешения которых порой достаточно одного разумного постановления директивных инстанций. Инертность и косность изживших себя методов руководства — Гущин (с перспективой перелома, выправления), Терской, Поветьев. Новые кадры, их неопытность, но хорошая горячность в деле — Крылов, Ганя и др. Все так расставлено, что с первых страниц все наперед известно и, простите меня, скучно до крайности. Я прямо Вам скажу, что как читатель я не прочел бы более двух-трех глав романа, несмотря на мой большой интерес к материалу, к этому участку действительности. Естественно, что я не могу рекомендовать читателю то, что сам читал до конца уже в силу иных, чем простой интерес, обязательств.

Вещь повторяет и концентрирует в себе все характернейшие недостатки так называемой колхозной прозы. Особенно это видно на «распределении» персонажей по признакам их «положительности» и «отрицательности», а также на уныло-хроникальной композиции (день за днем, месяц за месяцем). Так, например, в одной главе герой седлает лошадь, в другой расседлывает, потом снова седлает и снова расседлывает; одна глава начинается словами: стоял июнь, а дождя все не было; другая: стоял июль, а дождя не было и т. д. и т. п.

Стремление написать правильный, идейно выдержанный роман приводит порой к невыносимой фальши и всяческим натяжениям. Глава, описывающая собрание, где снимают с должности предколхоза Бахарева, заканчивается глубокомысленной фразой: «Бахарев сначала сам прошел мимо народа, а теперь народ прошел мимо него». Вы и не заметили, что эта фраза более всего была бы уместна в устах Вашего Поветьева, мелкого чинуши и ханжи. Бахарев как раз и пострадал-то из-за «народа», «своего», колхозного люда, односельчан, ради которых он впутался в противозаконную сделку (приобретение леса «левым» путем), которая явилась единственной, в сущности, причиной его снятия с должности.

Не имею возможности входить в подробный анализ рукописи — главное я сказал, имея в виду автора не «начинающего», а опытного, вполне квалифицированного. Эта опытность и квалифицированность определили литературную, стилистическую опрятность, построчно править, можно сказать, нечего, рукопись, как мы говорим, вполне «наборная». Больше того, отдельные страницы, характеристики, портреты (Ганя, тетя Оля, Надежда, Гущин и др.) написаны хорошо. Но безотносительно к основному греху романа — иллюстративности — всего этого мало для романа. Да романа, собственно говоря, и нет. Нет даже сколько-нибудь развернутой истории любви (нельзя же считать за такую историю разрыва Крылова с неизвестной нам и потому неинтересной Ириной или «наклевывающуюся» симпатию Гани к Крылову).

Но непростительными для опытного литератора являются такие «нарушения» законов художественного повествования, как подача изнутри мыслей и чувствований персонажей, коих мы видим лишь глазами главного в данном случае персонажа.

«'А новичок не так уж прост', — подумал Гущин» (это в первой главе, где Гущина, и его кабинет, и дом РК, и весь город Чаплино мы видим лишь глазами нового здесь человека — Крылова). Вы не имеете права говорить о том, что Гущин «подумал», потому что это все равно, что Крылов бы знал, что именно подумал Гущин в данную минуту. Почему это «закон», почему его нельзя нарушить? Потому что тогда утрачивается для читателя иллюзия жизненной достоверности происходящего: «Ах, так это все сочинение!» — вправе сказать читатель, и интерес его к чтению «сочиненного» остывает.

Мог бы я и еще многое сказать Вам, но думаю, что нужды нет — Вы и так все поймете, если душа окажется открытой для того, что я уже сказал здесь. А нет — так добавлением деталей, примеров тут не поможешь.

Рукопись возвращаю. Не сердитесь, если можете. Желаю Вам всего доброго.

А. Твардовский

Печатается по изданию: А.Т. Твардовский. — Т. 6. — С. 122-124.