Подпольная политическая семиосфера в Российской империи: альтернатива «красной революции»

Генезис наиболее известных символов «подполья» связан с меж­дународным революционным движением. Копировались европей­ские атрибуты революционности. Семиотически проигрывалась французская история. Для самой революционной Франции такую же роль играла история Древнего Рима. Отсюда постоянные анало­гии: «русские якобинцы» – большевики, «русский Робеспьер» – В.И. Ленин, «русская Шарлота Корде» – Фани Каплан, «русский Бонапарт» – Л.Г. Корнилов, «русский термидор» – сталинский идеологический поворот, «русские жирондисты» – кадеты, «рус­ская Бастилия» – Петропавловская крепость, «русская Вандея» – мятеж крестьян в Тамбовской губернии и т. д. Красная семиотика революции – знамена, транспаранты, банты – это просто парал­лели с событиями Парижской коммуны. Модель Парижской ком­муны была, как известно, взята В.И. Лениным за основу теории по­строения государства нового типа¹⁵⁷.

Значимым символом стала, как известно, пентаграмма. Су­ществует множество восходящих к глубокой древности ее трак­товок. Получили хождение и конспирологические версии, как например, «морда Люцифера» (перевернутый пентакль) или «ев­рейская власть над миром» (с приходом Машиаха пентаграмма превращается в гексаграмму). Но для объяснения мотивов при­нятия знака большевиками принципиальное значение имеет кон­текст. А контекстом, как указывалось выше, являлась семиосфера Французской революции. Там красная пятиконечная звезда счи­талась символом бога войны Марса. Согласно древнеримскому преданию, покровитель «вечного города» Марс вырос из красного цветка лилии («лилия-мартагон», т. е. Марса родившая). Обраще­ние к античной символике в противовес символике христианской было типично для Французской революционной семиосферы.

Как военная атрибутика пятиконечная звезда стала служить в качестве опознавательного знака отличия офицеров. В этом ка­честве она и была, по-видимому, воспринята в революционной России. Первоначально пятиконечная красная звезда использова­лась исключительно в рамках символики новой революционной армии. Впервые, по приказу военного министра Временного пра­вительства А.И. Гучкова, она появляется на кокардах в ВМФ¹⁵⁸.

Марксистская теория борьбы пролетариата нашла воплоще­ние в использовании различного рода символов «освобожден­ного труда» – молот, серп, наковальня, плуг, фартук рабочего. Ритуальное значение в семиосфере политической альтернати­вы имели пролетарские праздники. День международной соли­дарности трудящихся (установлен конгрессом Интернационала в память о казненных четырех чикагских рабочих-анархистах во время массовых столкновений с полицией в США и Канаде в мае 1886 г.). День международной солидарности работниц (установ­лен по предложению К. Цеткин на Международной конференции работающих женщин в память манифестации работниц швей­ных и обувных фабрик 8 марта 1857 г. в Нью-Йорке)¹⁵⁹.

К этой семиотической линии относится и знаменитый девиз «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». В практике советской внешней политики его попытались несколько скорректировать: «Пролетарии всех стран и угнетенные народы, соединяйтесь!». Комментируя эту модификацию, В.И. Ленин отмечал: «Конечно, с точки зрения «Коммунистического Манифеста» это неверно, но «Коммунистический Манифест» писался при совершенно других условиях, но с точки зрения теперешней политики это верно»¹⁶⁰. Впоследствии данный вариант лозунга был возобновлен в рам­ках маоизма, сыграв заметную роль в подъеме национально- освободительного движения в третьем мире.

Семиосфера оперирует образами. Соответственно, существую­щий режим дезавуируется через его карикатуризацию. Как прави­ло, в качестве мишени выступает высший властный суверен. Для русского революционного подполья такой фигурой являлся само­держец. Дезавуирование образа царя было одним из ведущих мо­тивов происходившей в новую русскую смуту ценностной инвер­сии. После «Кровавого воскресенья» Николай II часто именовался в народе, казалось бы, в немыслимых для сакральной традиции царского культа терминах, таких как «кровопийца», «душегуб», «изверг», «злодей»¹⁶¹. Инфернальные характеристики сменялись гротескными. Формировался образ выпивохи, рогоносца, нахо­дящегося под командой жены-немки. По свидетельству видного деятеля кадетского движения В.А. Оболенского, впечатление, что Россия управляется, в лучшем случае, сумасшедшим, а в худ­шем – предателем, имело всеобщее распространение¹⁶².

В оппозиционной печати была предпринята массированная кампания высмеивания Николая II. Через развенчание его образа реализовывалась задача десакрализации самодержавия, лишения его легитимных оснований в массовом восприятии. Была созда­на серия фельетонов, в которых высмеивался жестокий и глупый монарх – царь Горох, царь Берендей, Ксеркс, Мидас, царь Додон. То, что подразумевался действующий российский самодержец, было достаточно очевидно. Широко обыгрывалась тема нанесе­ния, тогда еще цесаревичу, Николаю Александровичу сабельного удара во время его визита в Японию. Характерный гротеск со­стоял в изображении маленького курносого мальчика с шишкой на лбу. Далее сам образ шишки – «еловая шишка» – устойчиво ассоциировался с Николаем II. Одна из карикатур, опубликован­ная в журнале «Маски», имела название «Нечто фантастическое, или черная сотня, провожающая еловую шишку, которая садится на корабль для плавания по морю внутренних волнений.».

Многочисленным анекдотам «про Вовочку» предшествова­ли такие же анекдоты «про Коленьку» (или мальчика Колю Р.)¹⁶³. А между тем, присягали на верность именно императору, чья делигитимизация в народном сознании означала подрыв самой идеи государственного служения.

Не этот ли прием использует в 2000-х гг. «оранжевая оппо­зиция»? Избрана олицетворяющая власть фигура, через карика- туризацию которой реализуется задача лишения легитимности самого государства. В этом смысле акцентированные нападки на персону – это не просто вопрос о свободе слова. Налицо кон­кретный политико-технологический проект.

Вряд ли сами собой появились примеры дезавуирования обра­за самодержца в песенно-поэтическом фольклоре подпольной се- миосферы (табл. 6.2). Царь предстает в них как деспот, обскурант, палач, пьяница¹⁶⁴. Физическому уничтожению монархии предше­ствовало, таким образом, ее семиотическое уничтожение.

Доставалось не только царю. Велась персональная проработка наиболее заметных представителей официальной политической элиты. В массовом восприятии складывалось устойчивое впечат­ление, что у трона сосредоточились исключительно «держимор­ды», бездари, посредственности, казнокрады, лжецы, люди с ум­ственными и психическими отклонениями. Это были не реальные персоны власти, а именно символы режима (табл. 6.3) ¹⁶⁵.

Одной из главных особенностей отрицаемой подпольем офи­циальной системы считался военный иерархизм. Отсюда, с одной стороны, принципиальное неприятие чинов, с другой – враж­дебное отношение к символике мундира. Неслучайно сразу после Февральской революции началась ожесточенная дискуссия вокруг погон, интерпретируемых как символ офицерской власти. После соответствующего демарша Балтийского флота в апреле 1917 г. по­гоны и другие знаки отличия в ВМФ были отменены. Понятие «зо­лотопогонник» еще долго использовалось как ярлык монархизма.

Особая мобилизационная роль по отношению к лицам, объ­единенным подпольной семиосферой, отводилась революцион­ной песне. Контент-анализ песенных текстов эпохи революции позволяет четко зафиксировать обе указанные выше функцио­нальные задачи альтернативной семиотики – идентифицировать соратников и изобличить существующий режим. Третий компо­нент, вытекающий из проведенной идентификации, это призыв к борьбе с господствующей системой (табл. 6.4).