4. Социальные права в хх веке

Период, о котором до сих пор шла речь, был периодом, когда развитие гражданства, путь даже существенное и впечатляющее, оказывало мало прямого влияния на социальное неравенство. Гражданские права давали правомочия (legal capacities), пользование которыми всерьез ограничивалось классовыми предрассудками и отсутствием экономических возможностей. Политические права давали потенциальную власть, осуществление которой требовало опыта, организации и изменения в представлениях о том, какие функции должно выполнять правительство. Развитие всего этого требовало времени. Социальные права были минимальными и не были вплетены в ткань гражданства. Общая цель законодательных и благотворительных усилий заключалась в том, чтобы вынуть занозу бедности, не разрушив тот паттерн неравенства, пренеприятнейшим следствием которого эта бедность как раз и была.

Новый период наступил в конце XIX в., и удобно вести его отсчет от исследования Бута «Жизнь и труд населения Лондона» и работы Королевской комиссии по проблемам бедняков пожилого возраста. В этот период произошел первый большой прорыв в области социальных прав, частью которого стали значительные изменения в эгалитарном принципе, выраженном в гражданстве. Но вместе с тем действовали и другие силы. Во-первых, рост денежных доходов, неравномерно распределяемых между социальными классами, изменил экономическую дистанцию, отделявшую эти классы друг от друга, уменьшив разрыв между квалифицированными и неквалифицированными рабочими и между квалифицированными рабочими и работниками умственного труда, а неуклонный рост мелких сбережений стер классовое различие между капиталистом и лишенным собственности пролетарием. Во-вторых, система прямого налогообложения, даже более выраженного прогрессивного типа, сжала всю шкалу располагаемых доходов. В-третьих, массовое производство товаров для внутреннего рынка и растущий интерес промышленности к нуждам и вкусам простых людей дали менее состоятельным людям возможность наслаждаться материальными благами цивилизации, уже не столь сильно, как раньше, отличавшимися по качеству от тех, которыми наслаждались богатые. Все это в корне изменило условия, в которых происходил прогресс гражданства. Социальная интеграция перешла из сферы чувств и патриотизма в сферу материального потребления. Компоненты цивилизованной и окультуренной жизни, бывшие прежде монополией немногих, становились все более доступны многим, и это побуждало последних протягивать руки тем, кто до сих пор был избавлен от их рукопожатий. Уменьшение неравенства усилило требование его упразднить, по крайней мере в ключевых аспектах социального благополучия.

В какой-то степени ответом на эти чаяния стало включение социальных прав в статус гражданства и, тем самым, создание всеобщего права на реальный доход, не соразмерный рыночной ценности претендента. Упразднение классов так и остается целью социальных прав, но теперь оно наполнилось новым смыслом. Это уже не просто попытка смягчить вопиющие проявления нищеты в низших слоях общества. Теперь это действие, преобразующее весь паттерн социального неравенства. Дело уже не сводится к подъему нижнего уровня в основании социального здания, оставляющему надстройку такой, какой она была. Началось переустройство всего здания, и оно вполне может завершиться превращением небоскреба в бунгало. А потому важно разобраться, содержится ли такой конечный результат в природе этого развития или, как я говорил в начале, есть естественные пределы для нынешнего движения ко все большему социальному и экономическому равенству. Чтобы ответить на этот вопрос, мне нужно рассмотреть и проанализировать систему социального обеспечения ХХ в.

Ранее я говорил, что предпринятые попытки устранения барьеров между гражданскими правами и средствами их реализации явили нам новую установку по отношению к проблеме равенства. Поэтому удобно было бы начать обзор с рассмотрения последнего образца такой попытки – билля о правовой помощи и консультировании, который предлагает социальную услугу, призванную упрочить гражданское право гражданина разрешать свои споры в судебном порядке. Кроме того, он сразу напрямую сталкивает нас с одной из главных проблем нашего времени: возможностью совмещения в одной системе двух принципов – социальной справедливости и рыночной цены. Государство не готово сделать отправление правосудия бесплатным для всех. Одна из причин этого (хотя не единственная, конечно) состоит в том, что издержки выполняют полезную функцию, отваживая от подачи легкомысленных исков и поощряя принятие благоразумных решений. Если бы все инициируемые дела доходили до суда, с машиной правосудия случилась бы катастрофа. К тому же сумма, которую стороны готовы потратить на тяжбу, зависит во многом от того, насколько дело для них значимо, и – убеждают нас – каждый решает сам, стоит ему в это ввязываться или нет. Иначе обстоит дело в случае медицинского обслуживания, где серьезность болезни и характер необходимого лечения могут объективно оцениваться почти независимо от того, какую важность им придает пациент. Тем не менее, хотя некоторая оплата и требуется, она не должна принимать форму, которая лишала бы тяжущегося его права на правосудие или ставила его в невыгодное положение по сравнению с противной стороной.

Основные компоненты этой схемы следующие. Услугой обеспечивается только экономический класс – те, чьи располагаемые доход и капитал не превышают соответственно £420 и £500³⁴⁴. Слово «располагаемый» (disposable) означает сумму, остающуюся после значительных вычетов, которые позволено делать на иждивенцев, квартирную плату, владение домом и орудиями труда и т.д. Максимальные расходы тяжущегося на собственные судебные издержки установлены на уровне суммы половины его располагаемого дохода, превышающего £156, и его располагаемого капитала, превышающего £75. Его обязанности по возмещению издержек другой стороны в случае проигрыша отданы всецело на усмотрение суда. Ему предоставляется профессиональная помощь солиситора и судебного представителя из числа добровольцев; услуги последних оплачиваются в Высоком суде (и выше) по расценкам на 15% ниже тех, которые таксатор расходов по делу сочтет разумными на свободном рынке, а в суде графства – согласно единообразным шкалам, пока не утвержденным.

Как мы видим, в этой схеме применяются принципы ограничения по доходу и проверки нуждаемости, которые только что были отброшены в других основных сферах социального обеспечения. Проводить проверку нуждаемости и определять верхнюю планку расходов будет Национальное бюро социальной помощи, служащие которого, помимо учета обстоятельств, предусмотренных инструкциями, «будут наделены широкими полномочиями, позволяющими им вычитать из дохода любые суммы, которые они обычно не принимали во внимание при рассмотрении прошений о помощи согласно Национальному акту о социальной помощи 1948 г.»³⁴⁵ Интересно будет взглянуть, не станет ли бесплатная юридическая помощь – в силу этой связки со старым законом о бедных – противной многим из тех, кто вправе на нее рассчитывать, включая лиц с совокупными годовыми доходами до £600 или £700. Но совершенно независимо от того, кто будет заниматься проверкой нуждаемости, причина ее введения очевидна. Цена, уплачиваемая за услуги суда и юристов, играет полезную роль, проверяя настоятельность спроса. Поэтому ее необходимо сохранить. Однако воздействие цены на спрос надо сделать менее неравным путем приспособления расходов на услуги к доходу, из которого они должны оплачиваться. Метод такого приспособления сродни прогрессивному налогу. Если принимать во внимание только доход и не обращать внимания на капитал, то мы увидим, что человек, чей располагаемый доход составляет £200, должен будет заплатить £22, или 11% своего дохода, а человек, чей располагаемый доход составляет £420, будет нести максимальные расходы – £132, т.е. более 31% своего дохода.

Система такого рода может вполне сносно работать (конечно, если шкала соотнесения стоимости услуг с доходами удовлетворительна) при условии, что рыночная цена услуги будет приемлемой для обладателей наименьшего дохода, начиная с которого претендовать на помощь уже нельзя. От этой верхней точки уровень цены может падать, доходя до нуля там, где доход слишком мал, чтобы вообще сколько-нибудь платить. При этом не будет возникать опасного разрыва в точке, где проходит граница между теми, кто получает помощь, и теми, кто ее не получает. Этот метод применяется для выделения государственных субсидий университетам. Затраты, которые должны быть покрыты в этом случае, стандартизированы и складываются из расходов на материально-техническое обеспечение и преподавательских гонораров. Из совокупного дохода родителей производят вычеты в соответствии с принципами, аналогичными тем, которые предложены для бесплатной юридической помощи, за исключением того, что не вычитается подоходный налог. Получаемая в результате цифра известна как «шкальный доход» (scale income). Ее прикладывают к таблице, показывающей, какую сумму должны платить родители в каждой точке шкалы. При шкальном доходе до £600 родители ничего не платят, а планка, начиная с которой они должны платить полную стоимость, не получая субсидии, составляет £1500. Недавно рабочая группа рекомендовала поднять эту планку «по крайней мере до £2000» (до вычета налогов)³⁴⁶. Для социального обеспечения весьма неплохая «черта бедности». Можно резонно предполагать, что при таком уровне дохода семья сможет без особых тягот осилить рыночную стоимость университетского образования.

Во многом так же, вероятно, будет работать схема юридической помощи в судах графств, где издержки умеренные. Лица, чьи доходы располагаются в самой вершине шкалы, как правило, не будут получать субсидий для покрытия издержек, даже проигрывая дело. Платы, которую от них могут потребовать внести из собственных средств, будет обычно достаточно для их покрытия. Таким образом, они будут находиться в том же положении, что и те, кто не подпадает под действие этой схемы, и никакого опасного разрыва возникать не будет. В свою очередь, тяжущиеся, подпадающие под эту схему, будут получать профессиональную помощь юристов по контролируемой и сниженной цене, и это само по себе – ценная привилегия. Однако при тяжелом разбирательстве в Высоком суде максимальная плата, взимаемая с человека, находящегося на вершине шкалы, далеко не покрывала бы его издержек в случае проигрыша дела. Следовательно, он при этой схеме мог бы нести многократно меньшую ответственность, чем человек, не подпадающий под эту схему, который бы ввязался в такую же тяжбу и проиграл ее. В таких случаях разрыв может быть очень заметен, особенно если тяжба примет форму соревновательного процесса. Может разгореться соревнование между тяжущимся, получающим помощь, и тяжущимся, который ее не получает, и они будут бороться по разным правилам. Один будет защищен принципом социальной справедливости, а другой – отдан на милость рынка и обычных обязательств, налагаемых договором и судебными правилами. Некоторая мера упразднения класса может порой создавать форму классовой привилегии. Случится ли это, во многом зависит от содержания еще не принятых нормативных актов, и от того, как суд будет пользоваться своим дискреционным правом при возложении возмещения издержек на получающих помощь тяжущихся, проигрывающих свои дела.

Это особое затруднение можно бы было преодолеть, сделав такую систему универсальной или близкой к универсальности путем распространения шкалы максимальных затрат на гораздо более высокие уровни дохода. Иначе говоря, проверку нуждаемости можно бы было сохранить, а ограничение по доходу снять. Но это значило бы втянуть в данную схему всех или почти всех практикующих юристов и подчинить их контролируемым ценам на их услуги. Это привело бы чуть ли не к национализации профессии в сфере тяжб, или так, вероятно, представилось бы дело барристерам, чья профессия пропитана сильным духом индивидуализма. А исчезновение частной практики лишило бы таксаторов расходов по делам стандарта, в соотнесении с которым они могли бы фиксировать контролируемую цену.

Я выбрал этот пример для иллюстрации некоторых трудностей, которые возникают при попытках соединить принципы социального равенства и систему цен. Дифференциальное приспособление цен к разным доходам с помощью шкалы – один из методов такого соединения. Его широко практиковали врачи и больницы, пока национальная система здравоохранения не сделала это ненужным. Оно в каких-то формах снимает зависимость реального дохода от денежного дохода. Если бы этот принцип нашел всеобщее применение, разница в денежных доходах потеряла бы смысл. Того же результата можно бы было достичь уравниванием всех совокупных доходов или сведением неравных совокупных доходов к равным чистым доходам с помощью налогообложения. Оба процесса до сих пор в какой-то степени и происходили. Оба сдерживаются необходимостью сохранения дифференциальных доходов как источника экономической мотивации. Но когда соединяются разные методы делания примерно одного и того же, открывается возможность довести процесс гораздо дальше, не разрушив экономическую машину, ибо их различные последствия трудно охватить умом и суммарный эффект в общей путанице легко ускользает от внимания. Кроме того, нельзя забывать, что совокупные денежные доходы дают мерило, в соотнесении с которым мы традиционно оцениваем социальные и экономические достижения и престиж. Даже если бы они потеряли всякий смысл с точки зрения реального дохода, они все же могли бы функционировать, подобно орденам и знакам отличия, как стимулы к приложению усилий и осязаемые свидетельства успеха.

Но я должен вернуться к обзору социальных услуг. Самым известным из используемых принципов является, конечно, не шкалирование цен (о котором я только что говорил), а гарантированный минимум. Государство гарантирует минимальное обеспечение некоторыми важнейшими благами и услугами (такими, как медицинская помощь, жилье и образование) или минимальный денежный доход для покупки самого необходимого, как то пенсии по старости, страховые пособия и семейные пособия. Каждый, кто способен выйти за рамки гарантированного минимума собственными силами, волен это сделать. Такая система внешне выглядит облагороженной версией упразднения классов в его изначальной форме. Она поднимает нижний уровень в основании социального здания, но не сглаживает автоматически возвышающуюся над ним надстройку. Ее следствия, однако, нужно рассмотреть поподробнее.

Степень достигаемого уравнивания зависит от четырех вещей: от того, предоставляется ли льгота всем или ограниченному классу; от того, принимает ли она форму денежной выплаты или оказания услуги; от того, высок или низок минимум; и от того, как собираются деньги в оплату данной льготы. Денежные пособия, зависящие от ограничения по доходу и проверки нуждаемости, имеют простой и очевидный уравнивающий эффект. Благодаря им было достигнуто упразднение классов в раннем, узком смысле этого термина. Целью было гарантировать, чтобы все граждане достигли по крайней мере предписанного минимума либо собственными силами, либо пользуясь помощью, если они не могли без нее обойтись. Льгота давалась только тем, кто в ней нуждался, и таким образом были сглажены неравенства в основании шкалы. В простейшей и самой чистой своей форме эта система действовала в случае закона о бедных и пенсионного обеспечения по старости. При этом экономическое уравнивание могло сопровождаться психологической классовой дискриминацией. Клеймо, прикрепившееся к закону о бедных, сделало слово «паупер» уничижительным термином, определяющим класс. От выражения «получатель пенсии по старости», возможно, попахивает тем же, хотя без примеси позора.

Общий эффект социального страхования, ограниченного определенной доходной группой, был сходим. Отличие состояло в том, что здесь не было проверки нуждаемости. Взнос давал право на льготу. Однако, вообще говоря, доход группы повышался за счет превышения страховых выплат над общими расходами группы на взносы и дополнительные сборы, и тем самым разрыв в доходах между этой группой и стоящими выше группами сокращался. Точную оценку этого эффекта дать трудно ввиду большой разницы доходов внутри группы и разницы в выплатах страховых сумм. Когда данная схема была распространена на всех, этот разрыв появился снова, хотя опять же надо учитывать комбинированные следствия регрессивного сбора по единообразной ставке (regressive flat-rate value) и частично прогрессивного налогообложения, за счет которого финансировалась эта схема. Ничто не заставит меня пуститься в обсуждение этой проблемы. Но в чисто экономическом смысле всеохватная схема упраздняет классы менее специфично, чем ограниченная, а социальное страхование – менее специфично, чем услуги на основе проверки нуждаемости. Льготы по единообразной ставке не устраняют разрывов между обладателями разных доходов. Их уравнивающий эффект держится на том, что к малым доходам эти льготы делают в процентном отношении большее добавление, чем к крупным. И даже если понятие убывающей предельной полезности (если на него еще можно ссылаться) может применяться, строго говоря, только к растущему доходу одного неизменного индивида, оно все же сохраняет свою значимость. Когда бесплатное обслуживание, как в случае здравоохранения, распространяется с ограниченной доходной группы на все население, прямым следствием этого становится, в частности, рост неравенства в располагаемых доходах, и эту ситуацию опять приходится изменять путем перераспределения налоговой нагрузки. Ибо у членов средних классов, привыкших платить своим врачам, эта часть их дохода высвобождается для расходования на другие вещи.

Я осторожно скользил по этому очень тонкому льду, чтобы подчеркнуть одну вещь. Распространение социальных услуг на более широкий круг лиц не является прежде всего средством уравнивания доходов. В одних случаях оно может их уравнивать, в других – нет. Вопрос этот сравнительно не важен; он относится к иной сфере социальной политики. Что по-настоящему важно, так это общее обогащение конкретного содержания цивилизованной жизни, общее уменьшение риска и незащищенности, уравнивание, происходящее между более и менее удачливыми на всех уровнях: между здоровыми и больными, занятыми и безработными, пожилыми и энергичными, холостяками и многодетными отцами семейств. Уравнивание происходит не столько между классами, сколько между индивидами, принадлежащими к населению, которое трактуется теперь в этом ракурсе так, как если бы оно было одним классом. Равенство статуса важнее, чем равенство дохода.

Даже когда пособия выплачиваются наличными деньгами, это классовое смешение внешне выражается в форме нового общего опыта. Все узнают, что значит иметь страховую карточку, в которой надо регулярно проставлять штамп, или получать детские пособия или пенсии в почтовом отделении. Но там, где пособие принимает форму услуги, качественный элемент входит в само пособие, а не только в процесс, посредством которого его получают. И, стало быть, распространение таких услуг на более широкий круг лиц может глубоко повлиять на качественные аспекты социальной дифференциации. Старыми начальными школами, хотя они были открыты для всех, пользовался социальный класс (пусть даже очень большой и разнородный), для которого не был доступен никакой другой вид образования. Его члены воспитывались в сегрегации от высших классов и в особых условиях, накладывавших отпечаток на детей, подверженных их влиянию. Выражение «окончил начальную школу» стало клеймом, которое человек мог носить всю жизнь, и указывало на отличие, бывшее по своему характеру реальностью, а не просто словами. Ибо система раздельного образования, пестуя внутриклассовые сходства и межклассовые различия, подчеркивала и обостряла критерий социальной дистанции. Проф. Тони, переводя в свою неподражаемую прозу воззрения педагогов, говорил: «Вторжение в организацию образования вульгарностей классовой системы – вещь неуместная, столь же вредная по своим последствиям, сколь и одиозная в концепции»³⁴⁷. Ограниченное предоставление услуг как упраздняло класс, так одновременно и создавало его. Сегодня сегрегация еще остается, но дальнейшее образование, доступное для всех, делает возможной пересортировку. Немного погодя мне придется рассмотреть, не вторгается ли класс в эту пересортировку как-то иначе.

Аналогичным образом ранние услуги в сфере здравоохранения добавили в наш словарь социального класса выражение «списочный пациент», и многие члены средних классов в настоящее время познают на собственном опыте, что стоит за этим термином. Между тем расширение круга получателей услуг снизило социальную значимость этого отличия. Общий опыт, предоставляемый общим медицинским обслуживанием, затрагивает всех, кроме небольшого меньшинства, находящегося на вершине социальной лестницы, и преодолевает важные классовые барьеры на средних уровнях иерархии. Одновременно гарантированный минимум был поднят до такой высоты, что сам термин «минимум» становится неверным названием. По крайней мере, предполагается настолько приблизить его к разумному максимуму, чтобы излишки, которые богатые могут приобретать за деньги, были не более чем выкрутасами и роскошью. Нормой общественного благополучия становится предоставляемая, а не покупаемая услуга. Некоторые считают, что в таких условиях независимый сектор долго не протянет. Если он пропадет, небоскреб превратится в бунгало. Если нынешняя система сохранится и достигнет своих идеалов, то результат можно будет описать как бунгало, увенчанное незначительной в архитектурном отношении башенкой.

Льготы в форме услуг обладают еще и той особенностью, что права гражданина невозможно определить точно. Слишком велик качественный элемент. Гарантированных прав может быть очень немного, но что для гражданина действительно значимо, так это надстройка легитимных ожиданий. Дать каждому ребенку до достижения им определенного возраста возможность провести требуемое число часов в школе, наверное, нетрудно. Гораздо труднее удовлетворить легитимное ожидание, что образование будет дано учителями высокой квалификации в классах умеренного размера. Каждому желающему гражданину можно дать возможность записаться ко врачу. Гораздо труднее гарантировать должное лечение его болезней. Таким образом, обнаруживается, что законодательство вместо того, чтобы быть решающим средством прямого претворения политики в жизнь, все более принимает характер декларации о намерениях, которые желательно воплотить в жизнь когда-нибудь. Сразу вспоминаются колледжи графств и поликлиники. Темп прогресса зависит от объема национальных ресурсов и их распределения между конкурирующими притязаниями. Да и государству нелегко предугадать, во сколько обойдется выполнение его обязательств, ведь ожидаемый стандарт обслуживания растет – что в прогрессивном обществе вещь неизбежная, – а вместе с тем автоматически тяжелеют и эти обязательства. Цель постоянно отодвигается все дальше, и государству, возможно, никогда не удастся за ней угнаться. Отсюда вытекает, что индивидуальные права должны быть подчинены национальным планам.

Ожидания, официально признанные легитимными, – это не требования, которые должны удовлетворяться всякий раз, когда они предъявляются. Они становятся, так сказать, деталями в конструкции жизни сообщества. Государство несет обязательства перед обществом в целом, которое в случае их невыполнения прибегает к помощи парламента или местного совета, а не перед индивидуальными гражданами, которые пользуются в подобном случае судом или, по крайней мере, квазисудебным трибуналом. Сохранение справедливого равновесия между коллективными и индивидуальными элементами социальных прав — вопрос жизни для демократического социалистического государства.

Ярче всего то, о чем я только что говорил, видно на примере жилья. Здесь владение жильем на правах аренды было защищено строгими законными правами, которые можно было отстоять в суде. Эта система росла постепенно, а потому стала очень запутанной, и утверждать, что блага распределились соразмерно реальным потребностям, нельзя. Базовое право индивидуального гражданина иметь жилье вообще – это минимум. Он вправе требовать не больше чем крышу над головой, и его требование, как мы увидели в последние годы, может быть удовлетворено импровизированной постелью в заброшенном кинотеатре, переоборудованном в ночлежку. Тем не менее общая обязанность государства перед обществом в целом в плане обеспечения жилья — одна из тяжелейших обязанностей, которые ему приходится на себя брать. Публичная политика безоговорочно дала гражданину легитимное ожидание дома, годного для проживания семьи, и ныне это обещание распространяется отнюдь не на отдельных героев. Правда, работая с индивидуальными притязаниями, власти руководствуются, насколько возможно, приоритетностью нужд. Но когда сносят трущобу, перестраивают старый город или планируют новый район, индивидуальные требования должны быть подчинены общей программе социального развития. Здесь в дело вторгается элемент шанса и, стало быть, неравенства. Какую-то семью могут переселить в типовой дом вне очереди, так как она – часть сообщества, которое нужно переселить прежде всего. Другой семье придется ждать, хотя физические условия проживания у нее могут быть хуже, чем у первой. Во многих местах неравенства по ходу дела исчезают, в других же становятся более вопиющими. Позвольте привести один небольшой пример. В г. Мидлсбро часть населения трущоб была переселена в новый район жилой застройки. Оказалось, что среди детей, живущих в этом районе, успеха достигал 1 из 8 претендентов на места в средних школах, тогда как в той части исходного населения трущоб, которая осталась позади, пропорция составляла 1 из 154³⁴⁸. Контраст настолько разителен, что непонятно, надо ли его объяснять; тем не менее он остается ярким примером неравенства между индивидами, становящегося промежуточным результатом прогрессивного удовлетворения коллективных социальных прав. Со временем, когда жилищная программа будет выполнена, такие неравенства должны исчезнуть.

Есть и другой аспект жилищной политики, который, на мой взгляд, предполагает вторжение нового элемента в права гражданства. Он вступает в игру, когда планирование, которому, как я уже сказал, должны быть подчинены индивидуальные права, не ограничивается какой-то одной частью нижнего слоя социальной шкалы или каким-то одним типом потребности, а охватывает общие аспекты жизни всего сообщества. Городское планирование является в этом смысле тотальным планированием. Оно не только трактует сообщество как единое целое; оно затрагивает все социальные деятельности, обычаи и интересы и должно их учитывать. Его цель – создать новые физические среды, которые будут активно способствовать росту новых человеческих обществ. Оно должно решить, какими должны быть эти общества, и постараться предусмотреть все основные различия, которые они должны содержать. Градопланировщики любят говорить, что их цель – «сбалансированное сообщество». Имеется в виду общество, содержащее должную смесь всех социальных классов, возрастных и половых групп, родов занятий и т.д. Они не хотят строить рабочие кварталы и жилые районы среднего класса, а предлагают строить дома для рабочих и дома для среднего класса. Их целью является не бесклассовое общество, а общество, где классовые различия легитимны с точки зрения социальной справедливости и, следовательно, классы сотрудничают теснее, чем сегодня, в деле достижения общего блага для всех. Когда планирующий орган решает, что ему в его городе нужен больший элемент среднего класса (а очень часто так и бывает), и строит планы так, чтобы удовлетворить свои потребности и соблюсти свои стандарты, он не просто, как думающий строитель, реагирует на коммерческий спрос. Он должен по-новому истолковать этот спрос в гармонии со своим тотальным планом, а затем санкционировать его своим авторитетом как ответственный орган сообщества граждан. Тогда человек из среднего класса может сказать не: «Я приду, если вы мне за это заплатите столько, сколько я чувствую себя вправе требовать», – а: «Если я угоден вам в качестве гражданина, вы должны дать мне статус, по праву причитающийся такого рода гражданам, как я». Это один из примеров того, как само гражданство порождает социальное неравенство.

Второй, более важный, пример можно взять из области образования. Он тоже иллюстрирует мое положение о равновесии между индивидуальными и коллективными социальными правами. В первой фазе развития нашего общедоступного образования права были минимальными и равными. Но к праву, как мы заметили, присоединялась обязанность, не просто потому что гражданин, помимо права, имеет еще и долг перед собой развить все то, что в нем заложено, – долг, который не могут в полной мере оценить ни ребенок, ни родитель, – но и потому что общество признало, что нуждается в образованном населении. По сути, XIX век обвиняли в том, что в начальном образовании он видел лишь средство обеспечения капиталистов-работодателей более ценными рабочими, а в высшем образовании – лишь инструмент повышения могущества нации в борьбе с ее индустриальными соперницами. И вы, возможно, заметили, что недавние исследования возможностей получения образования, проведенные накануне войны, были нацелены не только на выражение протеста против нарушения естественных человеческих прав, но и в не меньшей степени на выявление масштабов общественного расточительства.

Во второй фазе истории нашего образования, начавшейся в 1902 г., образовательная лестница была официально признана важной, хотя все еще малой частью системы. Однако соотношение коллективных и индивидуальных прав оставалось во многом прежним. Государство решало, сколько оно может позволить себе потратить на общедоступное среднее и высшее образование, а дети состязались за ограниченное число предоставляемых мест. Не было даже попыток притворяться, что все, кто может воспользоваться преимуществами более продвинутого образования, действительно его получат, и не признавалось никакого абсолютного естественного права человека на получение образования сообразно его способностям. Между тем в третьей фазе, начавшейся в 1944 г., индивидуальные права явно вышли на передний план. На смену конкуренции за дефицитные места приходят отбор и распределение по подходящим местам, которых достаточно много, чтобы устроить всех, по крайней мере на уровне средней школы. В законе 1944 г. есть слова о том, что обеспеченность средними школами не будет считаться адекватной, пока они не «предоставляют всем учащимся возможностей получения образования, предлагая такой комплект образовательных услуг, которого можно желать с учетом разницы их возрастов, способностей и дарований». Вряд ли можно выразить яснее уважение к индивидуальным правам, но я не уверен, что этого удастся достичь на практике.

Если бы школьная система имела возможность рассматривать ученика всецело как высшую цель и видеть в образовании предоставление ему чего-то такого, ценностью чего он мог бы в полной мере воспользоваться, независимо от его положения в последующей жизни, тогда бы можно было привести образовательные программы к той форме, которой требуют индивидуальные нужды, не обращая внимания на иные соображения. Но, как все мы знаем, образование сегодня тесно связано с профессиональной специализацией, и по крайней мере одной из ценностей, которую ученик ожидает от него получить, является квалификация для найма на соответствующем уровне. Пока не произойдут великие изменения, образовательные программы, скорее всего, так и останутся приспособленными к спросу на труд. Численное соотношение средних классических школ, технических школ и современных средних школ не может быть зафиксировано безотносительно к соотношению рабочих мест соответствующих градаций. И искать равновесия между двумя системами следует, возможно, в справедливом отношении к самому ученику. Ибо если подросток, закончивший классическую среднюю школу, не может после этого рассчитывать ни на что, кроме работы на уровне просто среднего образования, он затаит обиду и будет чувствовать, что его обманули. Крайне желательно, чтобы эта установка изменилась и чтобы в таких обстоятельствах подросток чувствовал благодарность за свое образование, а не обиду за свою работу. Осуществить такое изменение – задача нелегкая.

Я не вижу никаких признаков ослабления уз, связывающих образование с профессиональной деятельностью. Напротив, они, кажется, только крепнут. Большое и все более растущее уважение оказывается сертификатам, учебе в высшем учебном заведении, степеням и дипломам как условиям найма. И их свежесть с течением лет не увядает. О сорокалетнем могут судить по тому, как он сдал экзамен в пятнадцатилетнем возрасте. Билет, выданный по окончании школы или колледжа, выдается на всю оставшуюся жизнь. Человек с билетом в третьем классе, который позже почувствует себя вправе претендовать на место в первом классе, не будет туда допущен, даже если готов оплатить разницу. Это было бы нечестно по отношению к другим. Он должен вернуться в исходную точку и купить новый билет, сдав предписанный экзамен. И не похоже, чтобы государство рвалось оплатить ему этот возвратный вояж. Это верно, конечно, не для всей сферы занятости, но это честное описание большой и значительной ее части, в защиту расширения которой постоянно выступают. Так, я недавно читал статью, в которой утверждается, что от каждого человека, стремящегося занять административный или управленческий пост в бизнесе, нужно требовать таких характеристик, как «обучение в вузе или эквивалентное свидетельство квалификации»³⁴⁹. Отчасти эта тенденция является результатом систематизации умений во все большем количестве профессиональных, полупрофессиональных и квалифицированных родов занятий, хотя я должен признаться, что притязания так называемых профессиональных объединений на исключительное владение эзотерическими знаниями и умениями кажутся мне в некоторых случаях весьма шаткими. Данной тенденции способствует также совершенствование процесса отбора внутри самой образовательной системы. Чем увереннее образование претендует на способность сортировать человеческий материал на раннем этапе жизни, тем больше мобильность сосредоточивается в этом периоде и, стало быть, ограничивается позже.

Правом гражданина в этом процессе отбора и мобильности является право на равенство возможностей. Его цель – уничтожение наследственных привилегий. В сущности, это равное право проявлять и развивать различия, или неравенства; равное право признаваться неравными. На ранних этапах создания такой системы главным эффектом становится, разумеется, выявление скрытых неравенств – предоставление бедному парню возможности показать, что он ничем не хуже богатого. Однако конечным результатом становится структура неравных статусов, справедливо распределенных между неравными способностями. Иногда этот процесс связывают с идеями laissez faire и индивидуализма, но в образовательной системе значение имеет не laissez faire, а планирование. Процесс, посредством которого способности выявляются, влияния, которым они подвергаются, тесты, при помощи которых они измеряются, и права, которые по итогам этих тестов даются, – всё планируется. Равенство возможностей дается всем детям, приходящим в начальные школы, но уже в раннем возрасте они обычно разбиваются на три потока: лучших, средних и отстающих. Теперь уже сами возможности становятся неравными, а диапазон шансов для детей – ограниченным. Примерно в возрасте 11 лет их снова тестируют, чаще всего команда учителей, экзаменаторов и психологов. Никто из последних не застрахован от ошибок, но иногда, возможно, из трех ошибочных мнений может сложиться правильное. Затем следует классификация для распределения по трем типам средних школ. Возможности становятся еще более неравными, и шанс на дальнейшее образование достается уже немногим избранным. Некоторые из них после повторного тестирования идут и получают его. В конце пути хаотичная смесь семян, изначально засыпанная в машину, оказывается рассортированной по аккуратно надписанным пакетикам, готовым для засевания в соответствующих садах.

В этом описании я нарочно воспользовался циничным языком, чтобы подчеркнуть, что, как бы искренне ни желали власти в сфере образования предложить достаточное разнообразие для удовлетворения всех индивидуальных потребностей, при подобного рода массовом обслуживании им приходится регулярно производить классификацию по группам, и на каждом этапе результатом этого становится уподобление внутри каждой из групп и дифференциация между группами. Именно так всегда и образуются социальные классы в текучем обществе. Различия внутри каждого класса игнорируются как неважные; различиям между классами придается преувеличенная значимость. Таким образом качества, в реальности образующие непрерывный континуум, превращаются в иерархию групп, каждая из которых имеет особый характер и статус. Главные черты этой системы неизбежны, а ее преимущества – в частности, упразднение наследственных привилегий – намного перевешивают ее случайные недостатки. С последними можно бороться, и их можно удержать в определенных границах, если открыть можно больше возможностей для серьезных раздумий о классификации внутри самой образовательной системы и в последующей жизни.

Важный вывод из моего аргумента состоит в том, что через образование в его связках с профессиональной структурой гражданство действует как инструмент социальной стратификации. Нет оснований на это жаловаться, но сознавать последствия этого мы должны. Статус, приобретенный с помощью образования, переносится в мир, неся на себе печать легитимности, ибо он дан институтом, призванным дать гражданину то, что по праву ему причитается. Рыночные предложения могут соизмеряться со статусными притязаниями. Если возникает большое расхождение, вытекающие отсюда попытки его устранить будут принимать не форму торга по поводу экономической ценности, а форму спора вокруг социальных прав. И, возможно, уже есть серьезное расхождение между ожиданиями тех, кто достиг средних ступеней в образовании, и статусом тех нефизических работ, которые им в обычном случае суждено выполнять.

Ранее я говорил, что гражданство и капиталистическая классовая система в ХХ в. были в состоянии войны. Возможно, это чересчур сильное выражение, однако совершенно ясно, что первое заставило последнюю видоизмениться. Между тем, хотя статус и является принципом, находящимся в конфликте с договором, это не дает оснований полагать, что стратифицированная статусная система, проникающая в гражданство, является инородным элементом в окружающем экономическом мире. Социальные права в их современной форме предполагают проникновение статуса в договор, подчинение рыночной цены социальной справедливости, замену свободного торга декларацией прав. Но являются ли эти принципы совершенно чуждыми практике сегодняшнего рынка или они уже в ней присутствуют, закрепленные в самой договорной системе? Думаю, тут все ясно: они в ней присутствуют.

Как я уже отмечал, одним из основных достижений политической власти в XIX в. была расчистка пути для развития тред-юнионизма посредством предоставления рабочим возможности коллективно пользоваться гражданскими правами. Это была аномалия, поскольку раньше для коллективного действия – через парламент и местные советы – использовались политические права, в то время как гражданские права были сугубо индивидуальными и, следовательно, гармонировали с индивидуализмом раннего капитализма. Тред-юнионизм создал своего рода вторичное индустриальное гражданство, и оно естественным образом прониклось духом, присущим институту гражданства. Коллективные гражданские права могли использоваться не просто для торга в собственном смысле слова, но для утверждения базисных прав. Такое положение дел было невозможным и могло быть лишь переходным. Права – не подходящий предмет для торга. Когда приходится торговаться за прожиточный минимум в обществе, признающем прожиточный минимум социальным правом, это так же абсурдно, как торговаться за право голоса в обществе, признающем право голоса политическим правом. Несмотря на это, начало ХХ в. попыталось вложить разумный смысл в эту нелепость. Оно полностью одобрило коллективный торг как нормальную и мирную рыночную операцию, в то же время признавая в принципе право гражданина на минимальный стандарт цивилизованной жизни, который как раз и был тем, что профсоюзы – как сами они считали, и не без оснований – пытались отвоевать для своих членов оружием торга.

В волне крупных забастовок непосредственно накануне Первой мировой войны ясно слышалась эта нота коллективного требования социальных прав. Правительству пришлось вмешаться. Оно заявило, что делает это всецело ради общественности, но притворилось, что обсуждаемые вопросы его не касаются. В 1912 г. м-р Асквит, главный переговорщик, сказал м-ру Асквиту, премьер-министру, что вмешательство не удалось и престиж правительства подорван. На что премьер-министр ответил: «Каждое слово, сказанное вами, подтверждает сложившееся у меня мнение. Это унижение правительства»³⁵⁰. Вскоре история показала, что такой взгляд был совершенным анахронизмом. Правительство больше не может стоять в стороне от трудовых споров, словно уровень заработной платы и стандарт жизни рабочих – вопросы, которые никак его не касаются. Правительственное вмешательство в трудовые споры было встречено ответным вмешательством профсоюзов в работу правительства. Это значимое и желанное изменение, если осознать в полном объеме его смысл. В прошлом тред-юнионизму приходилось завоевывать социальные права, атакуя систему, в которой была заключена власть, извне. Сегодня он защищает их изнутри, в кооперации с правительством. Грубый экономический торг вокруг важнейших проблем превращается в нечто, больше похожее на совместную политическую дискуссию.

Предполагается, что достигаемые таким образом решения должны внушать уважение. Ежели к гражданству прибегают в защиту прав, то не могут игнорироваться и соответствующие гражданские обязанности. Последние не требуют от человека, чтобы он пожертвовал своей индивидуальной свободой и беспрекословно повиновался любому указанию правительства. Но они требуют, чтобы его действия были пропитаны живым чувством ответственности за благосостояние сообщества. Профсоюзные лидеры в целом принимают эту установку, чего нельзя сказать обо всех рядовых членах профсоюзов. Традиции, сложившиеся во времена, когда профсоюзы боролись за свое существование, а условия найма всецело зависели от исхода неравного торга, сильно затруднили ее принятие. Участились неофициальные забастовки, и, разумеется, одним из важных элементов в трудовых спорах стали разногласия между лидерами профсоюзов и некоторыми частями их рядового состава. Так вот: обязанности могут вытекать либо из статуса, либо из договора. Лидеры неофициальных забастовок склонны отвергать и то, и другое. Забастовки обычно предполагают нарушение договора или отказ от соглашений. При этом апеллируют к некоему предположительно высшему принципу – фактически, хотя открыто этого могут и не говорить, к статусным правам промышленного гражданства. Сегодня много прецедентов подчинения договора статусу. Самые известные из них явлены, пожалуй, в том, как мы работаем с жилищной проблемой. Суды, применяющие принципы социальной справедливости и справедливой цены, контролируют плату за жилье, защищают права съемщиков по истечении сроков действия договоров о найме, реквизируют дома, расторгают или изменяют добровольно заключенные соглашения. Святость договора отступает перед требованиями публичной политики, и я ни на секунду не предполагаю, что так быть не должно. Но если договорные обязательства сметаются в сторону апелляцией к правам гражданства, то должны быть приняты и обязанности гражданства. В некоторых недавних неофициальных забастовках, на мой взгляд, имела место попытка потребовать и статусных, и договорных прав при одновременном отказе от обязанностей, относящихся к обеим категориям.

Но здесь меня интересует прежде всего не природа забастовок, а текущее представление о том, чем определяется справедливая заработная плата. На мой взгляд, очевидно, что в этом представлении содержится понятие статуса. Оно проникает во все дискуссии о ставках заработной платы и профессиональных жалованьях. Сколько, спрашивается, должны зарабатывать медик или зубной врач? Будет ли приблизительно правильным для них двойной размер жалованья университетского профессора, или этого недостаточно? И, разумеется, при этом предусматривается система стратифицированного, а не единообразного статуса. Притязание предъявляется не просто на прожиточный минимум с такими приращениями сверх этого уровня, которые сможет извлечь каждая ступень из текущих рыночных условий. Статус требует иерархической структуры заработной платы, каждый уровень в которой представляет не просто рыночную стоимость, а социальное право. Коллективный торг, даже в простейших его формах, непременно предполагает классификацию рабочих на группы, или слои, в пределах которых игнорируются мелкие профессиональные различия. В случае массового найма, как и в случае массового школьного образования, вопросы прав, стандартов, возможностей и т.д. можно разумно обсуждать и решать только в рамках ограниченного числа категорий и лишь путем рассечения непрерывной цепи различий на ряд классов, названия которых мгновенно начинают стучать по соответствующим колокольчикам в сознании деловитого чиновника. С расширением сферы переговоров уподобление групп неизбежно сопровождается уподоблением индивидов, пока стратификация всего рабочего населения не становится, насколько это возможно, стандартизированной. Только тогда могут быть сформулированы общие принципы социальной справедливости. Должны быть единообразие в пределах каждой ступени и различие между ступенями. Эти принципы владеют умами тех, кто обсуждает требования касательно заработной платы, даже если рационализация порождает иные аргументы, скажем, такой, что в отрасли прибыли избыточны и она может позволить себе платить более высокие зарплаты, или же такой, что более высокие зарплаты нужны для поддержания притока подходящей рабочей силы или недопущения упадка в отрасли.

Официальный доклад о личных доходах³⁵¹ высветил эти темные закоулки разума, но в итоге лишь процесс рационализации стал более энергичным и изощренным. Базовый конфликт между социальными правами и рыночной стоимостью не был разрешен. Один оратор из рабочей среды сказал: «Нужно установить справедливые отношения между разными отраслями промышленности»³⁵². Справедливые отношения – социальное, не экономическое понятие. Генеральный совет Конгресса тред-юнионов одобрил принципы этого доклада в той степени, в какой «они признают необходимость сохранения тех различий в заработной плате, которые являются существенными элементами в структуре заработной платы множества важных отраслей и требуются для поддержания стандартов мастерства, подготовки и опыта, вносящих прямой вклад в эффективность и повышение производительности промышленности»³⁵³. Здесь рыночная стоимость и экономическое стимулирование находят место в аргументе, который по сути своей касается статуса. В самом докладе была принята несколько иная точка зрения на различия в заработной плате – возможно, более правильная. «В последнее столетие мы видели установление ряда традиционных, или обычных, соотношений между личными доходами – включая зарплаты и жалованья – в разных родах занятий… Они не обязательно отвечают современным условиям». Традиция и обычай – опять же социальные, не экономические принципы; это старые названия для современной структуры статусных прав.

В докладе откровенно говорится, что различия, основанные на этих социальных понятиях, могут не отвечать текущим экономическим требованиям. Они не дали стимулов, необходимых для обеспечения наилучшего распределения рабочей силы. «Сравнительные уровни доходов должны быть такими, чтобы поощрять приток рабочей силы в те промышленные отрасли, где она больше всего нужна, и не должны, как в некоторых случаях все еще бывает, увлекать ее в противоположную сторону». Обратим внимание на эти слова: «все еще бывает». Современная концепция социальных прав опять трактуется как пережиток темного прошлого. По мере дальнейшего чтения доклада путаница сгущается. «Каждое притязание на повышение заработной платы или жалованья должно рассматриваться в свете национальных заслуг», т.е. в терминах национальной политики. Но эта политика не может быть напрямую проведена в жизнь путем реализации политических прав гражданства через правительство, так как это означало бы «вмешательство Правительства в то, что до сих пор считалось сферой свободного договора между индивидами и организациями», т.е. покушение на гражданские права гражданина. Следовательно, гражданские права должны вобрать в себя политическую ответственность, а свободный договор – действовать как инструмент национальной политики. Однако есть еще один парадокс. Стимулом, действующим в свободно-договорной системе открытого рынка, является стимул личной выгоды. Стимулом же, который соответствует социальным правам, является стимул общественного долга. К какому стимулу здесь апеллируют? Ответ: к обоим. Гражданина призывают откликнуться на веление долга, в то же время оставляя какое-то место для мотива индивидуального эгоистического интереса. Но ведь эти парадоксы – не изобретения воспаленного мозга; они встроены в саму нашу нынешнюю социальную систему. И они не обязательно должны нас тревожить, ибо часто крупица здравого смысла способна сдвинуть гору парадокса в мире действия, в то время как логика может быть бессильна справиться с ней в мире мысли.