5. Выводы

Я попытался показать, как гражданство и другие, внешние для него, силы изменяли паттерн социального неравенства. Теперь для довершения картины я должен подытожить результаты его влияния на структуру социального класса. Они, несомненно, значительны, и, возможно, неравенства, допускаемые и даже формируемые гражданством, уже не конституируют классовых различий в том смысле, в каком этот термин употребляется в отношении обществ прошлого. Углубление в этот вопрос потребовало бы, однако, еще одной лекции, и она, вероятно, состояла бы из смеси сухой статистики, лишенной ясного смысла, и глубокомысленных суждений, обладающих сомнительной достоверностью. Ибо мы об этом почти совсем ничего не знаем. А потому – быть может, к счастью для репутации социологии – мне придется ограничиться несколькими предварительными наблюдениями, сделанными в попытке ответить на четыре вопроса, поставленных в конце моего введения к этому выступлению.

Нам необходимо проследить комбинированные следствия трех факторов: во-первых, сжатия шкалы распределения доходов с обоих ее концов; во-вторых, огромного расширения сферы общей культуры и общего опыта; и, в-третьих, обогащения универсального статуса гражданства, соединенного – в основном через связку систем образования и занятости – с признанием и стабилизацией некоторых статусных различий. Первые два фактора сделали возможным третий. Статусные различия могут получить печать легитимности в контексте демократического гражданства при условии, что они не слишком глубоки и проявляются в населении, объединенном в одну цивилизацию, и при условии, что они не являются выражением наследственных привилегий. Это означает, что эгалитарное по сути своей общество может терпеть неравенства, но только если они не являются динамическими, т.е. не создают стимулов, вытекающих из неудовлетворенности и ощущения, что «такая жизнь недостаточно для меня хороша» или «я сделаю все, чтобы мой сын был избавлен от того, с чем мне приходилось мириться». Но тот вид неравенства, в защиту которого выступают авторы доклада о личных доходах, может быть оправдан лишь при условии, что он именно динамический и дает стимул к изменению и улучшению. А, стало быть, может оказаться так, что неравенства, допускаемые и даже формируемые гражданством, не будут функционировать в экономическом смысле как силы, влияющие на свободное распределение людских ресурсов. Или, если облечь это в социологический жаргон, социальная стратификация останется, но социальная амбиция перестанет быть нормальным феноменом и превратится в девиантный поведенческий паттерн.

Если бы дело дошло до этого, мы могли бы увидеть, что единственным побуждением с устойчивым дистрибутивным эффектом – т.е. определяющим распределение людских ресурсов внутри иерархии экономических уровней – остается стремление школьника хорошо учиться, сдать экзамены и добиться продвижения по образовательной лестнице. А если бы была достигнута официальная цель обеспечить «равное уважение» ко всем трем типам средней школы, то мы могли бы утратить значительную часть даже этого. Таким бы был предельный результат создания социальных условий, в которых каждый был бы доволен тем жизненным положением, к которому гражданству было угодно его призвать.

Сказав это, я ответил на два из четырех моих вопросов – первый и последний. Я спрашивал, верна ли сегодня социологическая гипотеза, неявно заключенная в очерке Маршалла, а именно: что существует своего рода базовое человеческое равенство, связанное с полным членством в сообществе, которое не противоречит надстройке экономического неравенства. Также я спрашивал, нет ли какого-нибудь предела для нынешнего порыва к социальному равенству, заложенного в самих принципах, руководящих этим движением. Ответ мой таков: вследствие обогащения статуса гражданства сохранение экономических неравенств стало более затруднительным. Для них остается меньше места, и все вероятнее их постановка под вопрос. Но здесь мы, разумеется, исходим из того, что гипотеза верна. И это допущение дает нам ответ на второй вопрос. Мы не стремимся к абсолютному равенству. В самом эгалитарном движении заложены некоторые пределы. Это двойственное движение. Оно действует отчасти через гражданство, отчасти через экономическую систему. В обоих случаях целью является устранение тех неравенств, которые не могут считаться легитимными, но стандарт легитимности в каждом случае свой: в первом случае – стандарт социальной справедливости, во втором – социальная справедливость вкупе с экономической необходимостью. Следовательно, существует возможность того, что неравенства, допускаемые двумя половинами движения, будут не совпадать. При этом могут сохраняться классовые различия, не имеющие экономической функции, и экономические различия, не соответствующие принятым классовым различиям.

Мой третий вопрос касался изменения соотношения между правами и обязанностями. Прав стало больше, и они четко прописаны. Каждый индивид знает, на что конкретно он вправе претендовать. Обязанностью, выполнение которой наиболее очевидно и непосредственно необходимо для осуществления права, является обязанность платить налоги и страховые взносы. Поскольку они принудительны, никакого акта доброй воли и острого чувства лояльности здесь нет. Образование и военная служба тоже принудительны. Другие обязанности определены нечетко и включаются в общее обязательство вести жизнь добропорядочного гражданина, вносящего такую лепту, на какую он способен, в повышение благосостояния сообщества. Но сообщество так велико, что это обязательство кажется далеким и нереальным. Прежде всего важна обязанность трудиться, но влияние труда одного человека на благосостояние всего общества столь бесконечно мало, что ему трудно поверить, что он способен причинить сколько-нибудь серьезный ущерб, уклонившись от ее выполнения или выполняя ее лишь частично.

Когда в социальных отношениях царил договор, обязанность трудиться не признавалась. Было личным делом, работать или нет. Выбирая праздную жизнь в нищете, человек был волен вести такую жизнь – при условии, что не становился обузой для других. Если он имел возможность праздно жить в роскоши, его считали не трутнем, а аристократом – лицом, достойным зависти и восхищения. Когда экономика нашей страны постепенно превращалась в такого рода систему, людей всерьез тревожило, не грядет ли принудительный труд. На смену движущим силам группового обычая и групповой регламентации должен был прийти стимул личной выгоды, и выражались серьезные сомнения в том, можно ли на этот стимул положиться. Этим объясняются взгляды Колхауна на бедность и лаконичное замечание Мандевиля, что работников «ничто не подстегивает и не заставляет приносить пользу, кроме их нужд; облегчить последние – благоразумно, но полностью удовлетворить – безрассудно»³⁵⁴. А в XVIII в. их нужды были очень простыми. Они жили в соответствии с установленными классовыми привычками, и еще не было той непрерывной шкалы растущих стандартов потребления, которая бы побуждала работников больше зарабатывать, дабы больше тратить на желаемые вещи, прежде для них недоступные, – такие, как радиоприемники, велосипеды, кино или отпуск на берегу моря. Следующий комментарий одного автора, датируемый 1728 г. и являющийся лишь одним из множества подобных примеров, вполне мог быть основан на достоверном наблюдении. Он писал: «Многие люди из низов, работающие только ради хлеба насущного, имея возможность заработать его за три дня работы в неделю, будут остальные три дня отдыхать или устанавливать собственные расценки на свой труд»³⁵⁵. Сплошь и рядом считалось, что, приняв последний курс действий, они тратили бы лишние деньги на выпивку, бывшую единственной доступной им роскошью. Общий подъем уровня жизни привел к тому, что это явление (или нечто ему подобное) воспроизвелось в нынешнем обществе, хотя теперь более важную роль, чем выпивка, играют сигареты.

Нелегко возродить чувство личной обязанности трудиться в той новой форме, в какой она прилагается к статусу гражданства. И нисколько не легче от того, что главный долг состоит не в том, чтобы иметь работу и выполнять ее (ибо в условиях полной занятости это сравнительно нетрудно), а в том, чтобы вкладывать в свою работу всю душу и все свое усердие. Ибо мерки, по которым оценивается усердие, очень подвижны. Успешная апелляция к гражданскому долгу возможна во времена чрезвычайных обстоятельств, но дух Дюнкерка не может быть постоянной чертой ни одной цивилизации. Несмотря на это профсоюзные лидеры пытаются привить чувство этого общего долга. На конференции, состоявшейся 18 ноября прошлого года, м-р Таннер заявил о «непреложной обязанности обеих сторон промышленности сделать все от них зависящее для оздоровления национальной экономики и возрождения мира»³⁵⁶. Но национальное сообщество слишком велико и далеко, чтобы претендовать на такую лояльность и превратить ее в постоянно действующую движущую силу. Поэтому многие думают, что решение нашей проблемы кроется в развитии более ограниченных лояльностей местному сообществу и особенно трудовому коллективу. В этой последней форме промышленное гражданство, спускающее свои обязанности на уровень базовых производственных подразделений, могло бы дать какую-то часть той энергетики, которой гражданству в целом, как видно, недостает.

Наконец, я подхожу ко второму из четырех моих исходных вопросов, который, однако, был не столько вопросом, сколько утверждением. Маршалл, как уже я отмечал, оговаривал, что меры, призванные поднять общий уровень цивилизации рабочих, не должны посягать на свободу рынка. Если бы они на нее посягнули, они могли бы стать неотличимыми от социализма. И я говорил, что это накладываемое на политику ограничение было с тех пор очевидным образом отброшено. Социалистические меры, в маршалловском смысле, были приняты всеми политическими партиями. Это навело меня на простую мысль, что при всякой попытке перенести социологическую гипотезу Маршалла в современную эпоху надо анализировать конфликт между эгалитарными мерами и свободным рынком.

Я в нескольких местах уже касался этой обширной темы и здесь, подводя итог, ограничусь одним аспектом проблемы. Единая цивилизация, делающая социальные неравенства приемлемыми и грозящая сделать их экономически нефункциональными, достигается за счет все большего расхождения между реальными и денежными доходами. Это проявляется со всей наглядностью в основных социальных услугах, таких, как здравоохранение и образование, предоставляющих блага в натуральной форме без какой-либо их оплаты ad hoc. В случае субсидий на обучение и правовой помощи шкальное соотнесение цен с денежными доходами сохраняет реальный доход относительно постоянным, поскольку удовлетворение соответствующих потребностей на нем сказывается. Ограничение платы за жилье, сочетающееся с гарантией крыши над головой, достигает иными средствами схожего результата. То же самое делают в разной степени нормирование продажи товаров, субсидии на питание, дешевые товары невысокого качества и регулирование цен. Преимущества, получаемые за счет большего денежного дохода, не исчезают, но переходят в рамки ограниченной сферы потребления.

Ранее я говорил о конвенциональной иерархии структуры заработных плат. Здесь различиям в денежном доходе придается значение, и ожидается, что более высокие заработки будут приносить реальные и ощутимые преимущества, что, разумеется, они до сих пор и делают, несмотря на тенденцию к уравниванию реальных доходов. Но важность различий в зарплате, я уверен, отчасти символическая. Они функционируют как ярлыки, прикрепленные к промышленному статусу, а не только как орудия подлинной экономической стратификации. И также мы видим признаки того, что принятие этой системы экономического неравенства самими рабочими – особенно теми, кто находится в нижней части шкалы, – иногда компенсируется требованиями большего равенства в тех формах реального пользования благами, которые оплачиваются не из зарплаты. Работники физического труда могут принимать как правильное и подобающее, что должны зарабатывать меньше, чем некоторые категории клерков, но одновременно люди, работающие за зарплату, могут добиваться тех же общих благ и услуг, которыми пользуются клерки, получающие жалованье, поскольку они должны отражать фундаментальное равенство всех граждан, а не неравенства заработков или профессиональных слоев. Если менеджер может взять отгул для посещения футбольного матча, то почему этого нельзя сделать рабочему? Общее пользование благами – общее право.

Недавние исследования мнений взрослых и детей показали, что, если ставить вопрос в общей форме, интерес к зарабатыванию больших денег падает. Дело, на мой взгляд, не только в тяжелом бремени прогрессивного налогообложения, но и в неявном убеждении, что общество должно – и будет – гарантировать все нужное для достойной и обеспеченной жизни всем слоям населения, независимо от денежных заработков. Среди учеников средних школ, опрошенных Бристольским институтом образования, 86% хотели получить интересную работу с приемлемым уровнем зарплаты, и только 9% – работу, на которой они могли бы заработать много денег. И средний коэффициент интеллекта во второй группе был на 16 пунктов ниже, чем в первой³⁵⁷. В опросе, проведенном Британским институтом изучения общественного мнения, 23% респондентов желали получать как можно более высокую заработную плату, а 73% предпочитали надежность при более низкой зарплате³⁵⁸. Но в любой данный момент в ответ на конкретный вопрос о текущих обстоятельствах большинство людей, как можно предположить, признались бы в желании получать больше денег, чем они получают сейчас. Другой опрос, проведенный в ноябре 1947 г., говорит о том, что это ожидание преувеличенное. Ибо 51% опрошенных сказали, что их заработки находятся на уровне, достаточном для покрытия семейных нужд, или выше этого уровня, и только 45% сказали, что их заработки неадекватны. На разных социальных уровнях эта установка неизбежно варьирует. Можно ожидать, что классы, которые больше всего выигрывают от социального обеспечения и для которых реальный доход в целом возрастает, будут меньше озабочены разницей в денежных доходах. Но мы должны быть готовы обнаружить другие реакции в том секторе средних классов, в котором паттерн денежных доходов в данный момент наиболее несуразен и для которого элементы цивилизованной жизни, традиционно наиболее ценимые, становятся не достижимыми ни при тех денежных доходах, которыми они располагают, ни какими-либо другими средствами.

С этим же общим тезисом выступил здесь два года назад в своей лекции проф. Роббинс. Он говорил: «Мы проводим политику, которая сама себе противоречит и сама себя уничтожает. Мы уменьшаем налоговое бремя и пытаемся везде, где только можно, вводить системы выплат, колеблющихся вместе с выработкой. И в то же время наша фиксация цен и вытекающая из нее система нормирования диктуются эгалитарными принципами. В итоге из обоих миров мы получаем самое худшее»³⁵⁹. И далее: «Мнение, что в нормальные времена особенно разумно попытаться соединить эти принципы и развивать бок о бок эгалитарную систему реального дохода и неэгалитарную систему денежного дохода, кажется мне несколько simpliste»³⁶⁰. Для экономиста это, быть может, и верно, поскольку он пытается судить о ситуации в соответствии с логикой рыночной экономики. Но это не обязательно верно для социолога, знающего, что социальное поведение не подчиняется логике и что человеческое общество способно приготовить из парадоксальной мешанины сносную пищу, не получив при этом расстройства пищеварения – или, по крайней мере, не получая его довольно долго. На самом деле, политика вообще не может быть simpliste; она может быть только тонким, свежим применением старой максимы divide et impera – сталкивать одно с другим для сохранения мира. Но, если серьезно, слово simpliste предполагает, что данная антиномия есть всего лишь результат «каши» в головах наших правителей и что, как только они прозреют, ничто не помешает им изменить их линию действия. Я же, напротив, считаю, что этот конфликт принципов заложен в самой основе нашего социального порядка в нынешней фазе развития демократического гражданства. Эти мнимые противоречия являются на самом деле источником стабильности, достигаемой с помощью компромисса, продиктованного вовсе не логикой. Эта фаза не будет длиться вечно. Возможно, какие-то из конфликтов внутри нашей социальной системы становятся слишком острыми, чтобы компромисс достигал своей цели слишком долго. Но если мы хотим помочь их разрешить, нужно попытаться понять их глубинную природу и осознать те глубокие и разрушительные последствия, к которым привела бы всякая поспешная попытка обратить вспять нынешние и недавние тенденции. Цель этих моих лекций состояла в том, чтобы слегка осветить один из элементов, имеющий, на мой взгляд, фундаментальное значение, а именно: влияние быстро развивающегося понятия прав гражданства на структуру социального неравенства.