Глава 18. Институциональное и субинституциональное

В моем представлении, последняя глава должна быть чем-то похожа на первобытную оргию после сбора урожая. Работа, может, и подошла к концу, но работник не может сразу все бросить. Он еще полон энергии, которая будет его донимать, если не дать ей внешнего выхода. Поэтому ему даруется период вседозволенности, когда он может говорить все, о чем дважды бы подумал перед тем, как сказать, в моменты большей рассудительности, период, когда он не связан более логикой и фактами, а свободен поразмыслить над тем, что же в итоге он сделал.

Я предлагаю воспользоваться моей оргией для заключения этой книги в некую рамку. В этой последней главе я вернусь к вопросу, поставленному мною в начале, когда я попытался дать в некотором роде определение элементарного социального поведения. Это обмен вознаграждениями (или наказаниями) между как минимум двумя лицами; это скорее прямой обмен, нежели косвенный; и это действительное поведение, а не просто норма, уточняющая, каким должно быть поведение. Каковы отношения между элементарным социальным поведением и более сложными его формами, между неформальным и формальным, между субинституциональным и институциональным при условии, что они постепенно переходят одно в другое и граница между ними может быть лишь условной?

Группа как микрокосм

В прошлом некоторые социологи в своих частных рассуждениях были склонны мыслить маленькую, неформальную группу как микрокосм общества в целом: они считали, что в первой присутствуют те же явления, что и во втором, но в значительно уменьшенном масштабе — причем в таком масштабе, который делает возможным их детальное исследование. И, несомненно, между первым и вторым имеются удивительные сходства. Мы увидели, как члены малой группы, обладающие в ней примерно одинаковым статусом, склонны сотрудничать друг с другом по разным «социальным» поводам чаще, чем с высшими или низшими по статусу; и их поведение имеет очевидные аспекты сходства с более броскими чертами классовой и стратификационной систем, где члены семей, в признании более широкого общества равных по статусу, особенно склонны наносить друг другу визиты, устраивать совместные вечеринки и даже вступать друг с другом в брак. Несомненно, сходства здесь не случайны: в обоих случаях действуют некоторые общие процессы. Но сказать, что в двух явлениях есть что-то общее, вовсе не значит, что одно есть микрокосм другого, или просто его уменьшенная копия. Две сущности, о которых идет речь, не похожи хотя бы потому, что в неформальной группе человек завоевывает статус через свои прямые обмены с другими ее членами, тогда как в более широком обществе он получает статус благодаря наследованию, денежному состоянию, роду занятий, должности, правовому господству — и во всех этих случаях благодаря своей позиции в той или иной институциональной схеме, часто имеющей за собой долгую историю.

Возьмем еще один пример. Когда несколько последователей получают помощь от неформального лидера, которому делегируют власть, позволяющую контролировать их поведение, ситуация выглядит очень похожей на ту, когда есть назначенный начальник, перед которым отчитываются его подчиненные и который, в свою очередь, отдает им приказы. Возможно, в далеком прошлом, когда впервые сознательно проектировались формальные организации, область контроля, т.е. множество людей, находящихся под началом одного офицера, моделировалась по некоему образцу, самопроизвольно возникающему в малой группе. Но реально эти ситуации, разумеется, не тождественны. Разницу между ними составляет тот факт, что некоторая высшая власть назначила формального лидера, который перед нею ответствен, и применяемые им наказания становятся возможны благодаря ее поддержке. Об этом знает каждый, кому довелось быть формальным и неформальным лидером. Более того, в формальной ситуации и лидер, и его подчиненные получают часть своих вознаграждений не из обменов друг с другом, а из обмена труда на оплату с организацией, частью которой они являются. Обе стороны здесь более независимы друг от друга, нежели в малой, неформальной группе. Правда, формальный лидер может успешнее справляться со своей работой, если в нем присутствуют черты неформального лидера; но это лишь дополнительно подчеркивает, что первый и второй — не одно и то же.

Сложность вознаграждений

Если неформальная группа, как и элементарное социальное поведение вообще, не есть подлинный микрокосм большого общества, то причина этого не в том, что фундаментальные процессы поведения — т.е. то, как выполнение деятельности управляется ее наградами и стимулами, — в этих двух случаях различаются: они вовсе не различны, а, наоборот, идентичны. Причина кроется скорее в том факте, что в институтах большого общества связи между этими фундаментальными процессами имеют более сложный характер. Повышение сложности принимает, видимо, две основные формы, которые сами по себе друг с другом связаны. Во-первых, конкретная деятельность поддерживается в своем протекании не просто тем, что я буду называть ее естественным, первичным вознаграждением, но и другими, более сложными вознаграждениями, особенно такими обобщенными подкрепляющими стимулами, как деньги и социальное одобрение. Скажем, человек рубит деревья не потому, что ему нужны дрова для разведения огня, а потому что некая фирма ему за это заплатит. Во-вторых, процесс обмена, посредством которого деятельность приносит вознаграждение, становится не прямым, а окольным. Например, в конце недели человек получает зарплату не от своего непосредственного начальника или кого-то еще, для кого он рубил лес, а от клерка, который, в свою очередь, получает вознаграждение от какого-то другого члена фирмы. Что роднит эти два процесса по сравнению с элементарным социальным поведением, так это возрастание опоры на ясно установленные нормы и распоряжения: человеку говорят, что он должен рубить лес, и говорят, как он будет в конце недели получать зарплату. Эти и другие различия между институциональным и субинституциональным поведением — всего лишь различия в степени. Если угодно, мы можем рассматривать эти различия в степени как настолько огромные, что в итоге возникают различия в типе, пока не заметим — а мы всегда можем это заметить, — как из одного вида поведения вытекает другой. Тогда нам становится понятна непрерывная связь этих двух деятельностей.

Рассмотрим первый процесс, как он должен протекать на низшем уровне; возьмем для примера выражение горя. В любом обществе некоторые люди (не все) должны находить для себя вознаграждающим издание каких-либо плачей отчаяния, когда умирает их любимый друг. Если бы это было не так, если бы это было не общей человеческой особенностью, а всего лишь чем-то принятым в качестве условности членами конкретного общества, мы вряд ли обнаружили бы во всем человечестве широкое распространение траура по случаю кончины, какое на самом деле имеет место. Культуры не могут принимать любые старые виды поведения и надеяться без лишних хлопот переносить их из поколения в поколение. То, что ими принимается, должно быть совместимо с некоторым фундаментальным репертуаром человеческой природы, хотя эта совместимость, конечно, может быть сложной.

Как только несколько людей несколько раз в нескольких случаях смерти издали плач отчаяния, они начинают превращать это в норму — говорить, что люди так делают или должны делать, — и вербальная формулировка правила становится первым шагом в создании института. Потом другие члены группы, чьи глаза в противном случае остались бы сухими, тоже могут обнаружить себя плачущими, потому что появились другие вознаграждения и наказания, которые санкционируют поведение. Если они не плачут, они не выказывают уважения к умершему и тем самым утрачивают высокую оценку в глазах людей, искренних в своих рыданиях. Поскольку сами они не испытывают сильных чувств, они будут готовы принять как условность любую идиому траура, которую другие им предложат. И что вы в первую очередь узнаете, так это что формальное выражение горя по случаю утраты стало институтом, передаваемым младшим членам общества в качестве составной части их манер поведения.

Несомненно, многие институты имеют такое происхождение. Поведение, однажды подкрепленное для некоторых людей способом, который я называю первичным, поддерживается в более широкой массе людей другими видами подкрепления, в частности, такими общими подкрепляющими стимулами, как социальное одобрение. Поскольку это поведение не рождается у других людей естественным образом, им должны рассказать, как они должны себя вести; а это уже вербальное описание поведения, т.е. норма.

В действительности мы можем увидеть этот процесс происходящим на наших глазах, и мы коснулись этого в первой части книги, хотя коснулись лишь слегка, поскольку тем, что нас прежде всего интересовало, были не институты. Ограничение выпуска продукции в промышленной группе, несомненно, в самом начале появилось потому, что некоторые ее члены находили результаты этого вознаграждающими. Но данное ограничение приносит свои результаты лишь при условии, что достаточно большое число членов соблюдает норму выпуска, и, следовательно, нонконформисты оставляют остальных без вознаграждения. Соответственно, те члены, которые относились бы безразлично к первичному вознаграждению, будут тем не менее склонны к конформности, так как боятся потерять уважение своих товарищей; и тогда ограничение выпуска выходит на путь превращения в институт, передаваемый новым членам и даже новым поколениям как один из законов жизни на фабрике. Такие комбинаторные процессы могут расти как снежный ком и давать жизнь институциональным образованиям. На самом деле, вторичные санкции института могут стать столь многочисленными и столь явными, что люди, следуя нормам, могут перестать сознавать первичное вознаграждение, которое продолжает делать свою работу, но уже незаметно для глаз.

В моменты откровенности некоторые антропологи, как мне казалось, говорили так, будто считали, что члены общества или какого-то его сектора поддерживают институциональное правило просто потому, что это правило, преподанное им в молодые годы как нечто, чему они должны подчиняться, и санкционированное социальным одобрением. Если бы это действительно было так, я думаю, мы бы наблюдали в обществе гораздо меньше изменений, нежели фактически наблюдаем. Ибо социальное одобрение не действует в отрыве от всего остального: его санкционирующая сила держится на сохраняющейся энергии первичного вознаграждения. Социальное одобрение может действовать подкрепляюще на соблюдение правила лишь до тех пор, пока члены группы продолжают находить подчинение ему вознаграждающим по иным причинам, нежели одобрение, которое оно им приносит. Как только они перестают находить его вознаграждающим, член группы, не соблюдающий его, уже ничего их не лишает, а стало быть, не теряет от этого их уважение. Несомненно, норма может управлять поведением еще какое-то время после того, как ее первичное вознаграждение утратит свою силу, хотя бы потому, что каждый конформист — жертва заговора молчания. Например, никто не осмеливается признать, что не чувствует ни малейшего горя, из страха оскорбить других, а те по подобным же причинам не дают ему ни малейшего намека на то, что они неискренни.

Однако, достигнув этой стадии, институт становится уязвим, и его может постигнуть катастрофа, если не представится в качестве возможности какое-то альтернативное поведение с новым первичным вознаграждением. Тогда какой-то человек с очень высоким или очень низким статусом, который мало получает от конформности или которому нечего терять от противоположного поведения, отходит от правила, и вскоре после этого становится очевидной пустота веры в то, что неподчинение приносит всеобщее социальное неодобрение. Разумеется, альтернатива может долгое время не появляться, поскольку в силу той или иной причины общество оставалось защищенным от изменений в физической или социальной среде. Первое, что мне хотелось бы подчеркнуть относительно связей между институтами и элементарным социальным поведением, это что институты как эксплицитные правила, управляющие поведением многих людей, встречают подчинение потому, что подчинение им приносит вознаграждения, иные, нежели первичное, однако эти другие вознаграждения не могут работать в одиночку. Рано или поздно должны обеспечиваться первичные вознаграждения. Институты не воспроизводятся только в силу собственной инерции.

Некоторые антропологи, когда их просят объяснить, почему институты общества таковы, каковы они есть, видимо, не хотят указывать на первичные вознаграждения поведения, соответствующего институциональным правилам. Вместо этого они, как мне представляется, склонны указывать на тот факт, что новых членов общества по мере их прибытия учат этим правилам. Далее, когда антропологов спрашивают, почему учат именно этим правилам, а не другим, они указывают на связи, существующие между одним правилом и другим. Если в матрилинейном обществе (возьмем один совершенно гипотетический случай) есть правило, согласно которому имущество мужчины наследуется сыном его сестры, то правило брака, устанавливающее, что сын сестры должен жениться на дочери брата своей матери, могло бы в случае его соблюдения означать, что дочери данного мужчины достанется некоторая часть имущества ее отца. Первое правило — правило наследования — обеспечивает вознаграждение за подчинение второму правилу, правилу брака. Но как бы убедительно ни звучал этот аргумент, он оставляет кое-что молчаливо не объясненным. Почему отец находит вознаграждающим то, что дочь должна получить некоторую часть его имущества? Или даже так: почему дочь находит вознаграждающим то, что ей причитается часть имущества отца? Над такого рода вопросами антропологи надолго задумываются. Они могут утверждать, как и раньше, что общество — а в действительности конкретные его члены — научило мужчину, что он должен любить свою дочь и заботиться о ней, но это не объяснение, а всего лишь иное описание происходящего. Опять-таки, мы вправе спросить, почему общество научило человека этому, а не чему-либо другому.

Дело в том, что некоторые антропологи настолько увлеклись культурной уникальностью отдельных обществ, что утратили видение того, что есть между людьми общего. Чтобы мысль антропологов не двигалась по кругу, они, на мой взгляд, должны признать, что не смогут дать полного объяснения собственных открытий, не приняв некоторых допущений касательно того, что люди находят вознаграждающим не просто как члены конкретного общества, а как члены биологического вида. Например, я не думаю, чтобы кто-нибудь смог объяснить, почему столь многие общества, в которых законная власть в семье отдана отцу, являются также и обществами, в которых мальчик входит в близкие отношения с братом своей матери, не приняв допущения, что люди — именно как люди — реагируют на власть примерно так, как мы описали в этой книге⁹⁰². Конечно, рассматриваемые общества учат младших своих членов, как следует вести себя по отношению к братьям матери. Но почему они учат их «близости», а не чему-то другому? Да потому что при данных обстоятельствах «близость» является вознаграждающей, причем вознаграждающей для многих людей независимо от нормы и прилагающихся к ней санкций. А иначе как возникла сама норма?

Из моего рассуждения вовсе не следует, что социальных ученых должны особенно интересовать «культурные универсалии», если под ними имеются в виду действительные институты, проявляющиеся во всех обществах, как, по имеющимся утверждениям, проявляются брак и табу инцеста, хотя на самом деле они сильно меняются по форме от одного общества к другому. Но из него следует, что их должны всерьез интересовать основополагающие механизмы человеческого поведения, подобные тем, которые мы описали в главе 4, ибо эти основополагающие механизмы могут сами давать жизнь огромному множеству действительных институтов. Человеческая природа — единственная подлинная «культурная универсалия».

Мы, социальные ученые, рассуждаем так, как если бы «общество» было большой вещью. Но институт функционален для общества лишь потому, что он функционален для людей. Для выживания общества нет иных функциональных предпосылок, кроме того, что общество должно давать своим индивидуальным членам достаточно вознаграждений, чтобы они продолжали вкладывать свои деятельности в его поддержание, и при этом вознаграждать их не как членов данного общества, а как людей⁹⁰³. Даже когда мы говорим в том духе, что будто бы «общество» дает вознаграждения, мы в конечном счете имеем в виду, что их предоставляют люди. Несомненно, это люди, чьи предки научились — да и они сами научились — находить конкретные виды поведения вознаграждающими в конкретных исторических обстоятельствах, какие-то из которых давно остались в прошлом; и они могут продолжать находить какие-то из видов поведения вознаграждающими вплоть до настоящего времени. Поскольку их исторический опыт, возможно, отличался от опыта членов другого общества, их сегодняшние институты вполне могут отличаться от институтов другого. Но чему бы они ни учились, они учились этому потому, что были людьми, а не только членами; а стало быть, институциональные различия или сходства следует объяснять через соединение человеческой природы и человеческих обстоятельств. Легко об этом сказать, но, разумеется, нелегко это сделать.

Если достаточно долго искать тайну общества, то она предстанет перед вами со всей ясностью: тайна общества в том, что оно было создано людьми, и ничего, кроме того, что вложили в него люди, в нем нет.

Сложность обменов

Позвольте мне теперь бросить взгляд на второй из двух процессов, посредством которых из элементарного социального поведения развиваются институты, — возрастание косвенности обмена вознаграждениями, которое иногда называют возрастающим разделением труда. В некоторых примитивных обществах достигнутая ими сложность организации, видимо, почти не выходит за рамки того, что в нашем обществе явлено, например, в уличной компании. И там, и там отчетливо видны одни и те же простые типы трансакций. Общество настолько нуждается (и в физическом, и в социальном смысле), что не смогло позволить себе сколь-нибудь сложное институциональное развитие. Одна из причин зачарованности исследователей элементарного социального поведения самыми примитивными обществами заключается в том, что те являют взору человечество, социально разоблаченное до самых своих оснований. Как говорил антрополог Леви-Стросс, вернувшись от намбиквара центральной Бразилии: «Я искал общество, сведенное к его простейшей формуле. Общество намбиквара было им до такой степени, что я обнаружил в нем просто людей»⁹⁰⁴.

В истоках даже самого современного индустриального общества лежит примерно такая же по типу социальная единица. Взгляните, к примеру, назад, на самое раннее описание общества, которое, на мой взгляд, больше, чем любое другое — больше, чем Греция, Рим и Израиль, — должно считаться основным предшественником нашего общества: взгляните на сделанное Тацитом описание крошечных германских племенных королевств I в. н. э.⁹⁰⁵ Конечно, это общество уже в высокой степени институционализированное и в значительной степени управляемое правилами, унаследованными из прошлого — возможно, далекого прошлого. Но эти правила очерчивают организацию, которая ближе к тому, что естественно и спонтанно возникает в любой малой группе, нежели к чему-либо, известному нам из более современных эпох. Возьмем саму по себе королевскую власть. Теоретически это нечто такое, что человек наследует, а не приобретает посредством собственных действий, хотя, если он некомпетентен, его высокое происхождение вряд ли его спасет. Однако связь короля с «приближенными» (gesiths, comites), которые пьянствуют в его дворце в мирное время и следуют за ним на войне и коих он награждает едой, драгоценностями и, наконец, землей, гораздо больше напоминает отношение между неформальным лидером группы и его последователями, нежели большинство политических систем, которые нам с тех пор стали известны в нашем обществе. За спиной (в историческом смысле) любого крупного современного общества мы найдем общество вроде этого: оно, разумеется, институционализировано, но институционализировано по образцу, выдающему его родство с первобытной малой группой.

Теперь представим, что такое общество сформировало некоторого рода капитал. Под капиталом я имею в виду все, что позволяет ему откладывать действия, ведущие к тому или иному непосредственному вознаграждению, дабы предпринимать другие действия, чьи вознаграждения, хотя потенциально выше, являются одновременно неясными и отложенными на будущее. Капитал может принимать форму необычайно дисциплинированных солдат, может принимать форму прибавочного продукта как в натуральном, так и в денежном выражении; но, что важнее всего, он может принять форму морального кодекса, особенно кодекса, поддерживающего доверие между людьми и их уверенность друг в друге: подлинную веру в то, что они не будут всякий раз бросать вас в беде ради получения кратковременной выгоды.

Без какого-нибудь капитала никакое институциональное усложнение не может начаться. Но если есть капитал, то общество — а реально некий человек или группа людей внутри общества (пожалуй, в конечном счете это всегда один человек) — склонно его вложить, опробовав некоторый набор деятельностей, отклоняющихся от исходного, или первозданного институционального образца. Новый образец предусматривает более сложное и непрямое взаимное сцепление поведения более широкого круга людей, нежели до сих пор входило в обычай. Например, покорив с помощью своих компаньонов новую территорию, король может пытаться удерживать над ней постоянный контроль, и с этой целью он будет вынужден полагаться — поскольку теперь под его правлением оказалось больше людей — не только на собственные связи со своими компаньонами, но и на связи своих компаньонов с подчиненными им компаньонами. Иначе говоря, он может быть должен поощрять развитие некоторого рода феодальной системы, и когда он будет это делать, ему придется словесно описывать — т.е. делать предметом эксплицитных норм — поведение по отношению друг к другу тех людей, которые стали теперь взаимозависимыми. Ему придется делать это по той же самой причине, которая заставляет современную фабрику, выросшую сверх определенного размера, начинать эксплицировать свою организационную схему. Однако всегда остается вопрос, окупится ли новое упорядочение раньше, чем закончится капитал. Вероятно, большинство таких попыток, предпринятых большинством человеческих обществ, заканчивалось неудачей.

Вместо того, чтобы самому заниматься финансами и собственноручно отправлять правосудие, король может назначить казначея и судей, работающих полный рабочий день. Эти институты могут в конечном счете повысить эффективность его управления, завоевать перспективами быстрого правосудия симпатии людей, которых могло бы в противном случае тянуть куда-то еще, и поддерживать мир, на котором в конечном счете держится его способность взимать все большие налоги. Они могут даже избавить его от исключительной и, следовательно, опасной зависимости от лояльности его компаньонов. Но для того, чтобы пришли эти вознаграждения, требуется время; и пока он их ждет, он должен вкладывать капитал, выплачивая казначею и судьям жалованье, достаточное и даже более чем достаточное для того, чтобы компенсировать им потерю времени, оторванного от других дел. Он должен сделать так, чтобы вознаграждения, получаемые ими от выполнения своего долга, превышали вознаграждения, которые они получали бы от использования королевских фондов для удовлетворения собственных нужд или от продажи королевской справедливости за деньги, согревающие их собственные карманы. Но для всего этого королю нужен капитал; например, он должен иметь возможность держать часть земли свободной от иных использований, дабы с арендной платы за нее можно было оплачивать труд чиновников, а это значит, что он должен иметь эффективный контроль над землей. Во всех этих предприятиях король так же безусловно идет на риск, как и любой сегодняшний авантюрный капиталист: например, институт королевских судей может себя не окупить. На самом деле риски, на которые идет король, даже больше, ибо в них включается и его жизнь.

Как только королю удалось установить мир в своем королевстве, так что простые люди чувствуют, что просто анархия не представляет опасности для их предприятий, на низшем уровне общества могут происходить иного рода вещи. Человек, который раньше делал шерстяную ткань, выполняя все операции — от начальных стадий прочесывания и скручивания до конечной стадии розничной продажи, — может решить специализироваться на одной операции, скажем, на ткачестве. Поступив так, он может получить преимущества в применении более специализированного умения к большему объему работы, но эти преимущества он может получить лишь при условии, что он уверен как в своих поставщиках, прядильщиках, так и в своих сбытовиках, завершающих цикл, которые теперь тоже должны стать специалистами. Если не может поддерживаться вся цепочка трансакций, позволяющая потребителю получать в конце свою ткань, каждую отдельную специализацию постигает катастрофа. В конце концов объемы этого бизнеса могут вырасти настолько, чтобы обеспечить вознаграждение человеку, чьей специализацией является координация специалистов, — в средневековом ткацком ремесле его называли draper или clothier^*, — и тогда мы оказываемся на пороге современного общества. Кроме того, мы оказываемся в той точке, где выросшие налоги на ткань могут обеспечить вознаграждение самому королю за поддержание мира в королевстве.

Конечно, я не могу рассмотреть здесь все детали, да и не в них дело. Все эти нововведения, будь то политические или экономические, происходящие на вершине общества или в его основании, имеют следующие характеристики. Они требуют какой-то формы капитала, чтобы вообще быть предпринятыми, ибо их результаты приходят не сразу, а с отсрочкой. И капитал должен все более приобретать форму генерализованных подкрепляющих стимулов, таких, как деньги и социальное одобрение. Однако при этом нужно иметь в виду, что даже способность общества предоставлять вознаграждения такого рода зависит от предшествующего накопления хотя бы какого-нибудь капитала. В деньгах нет никакого проку, если люди не уверены в том, что их можно конвертировать в блага, а человек, обеспокоенный тем, где бы в следующий раз перекусить, вряд ли найдет особенно вознаграждающим социальное одобрение.

Нововведения, как правило, требуют более длинной цепочки трансакций, предваряющих достижение конечного вознаграждения (например, получение заказчиком ткани), нежели требовали системы, на смену которым они пришли. И это цепочка более опосредованная: если человек хочет прогуляться пешком из одного места в другое, он просто встает и идет, но если он хочет добраться туда на метро, сначала кто-то должен построить сталелитейный завод. Длина и опосредованность цепочки трансакций означают, что нововведения связывают больше людей, чем раньше: прежде заказчик зависел в получении своей ткани от одного-единственного ткача, теперь зависит от целой команды работников ткацкой промышленности. Но нововведение предполагает рост специализации, и по мере того как растет число связанных друг с другом людей, возрастает, как правило, и богатство каждой отдельной связи. После промышленной революции люди обычно жаловались, что взаимоотношение между мастером и работником обеднело и свелось к простой денежной связи. Чем больше, в конечном счете, затронутых лиц и чем сложнее их взаимозависимость, тем невозможнее бросить задачу их взаимных приспособлений на произвол неровного и беспорядочного контакта лицом-к-лицу. Они должны руководствоваться правилом, работать по книге, а это, кроме всего, означает, что институциональное поведение тяготеет к безличности. Хотя любое повторяющееся поведение тяготеет к тому, чтобы его рано или поздно описали и освятили в эксплицитных нормах, ныне этот процесс ускоряется. И одним из институциональных нововведений, без которого другие не могут успешно развиваться, должна быть организация, специализирующаяся на санкционировании норм, т.е. правовая система.

За исключением немногих историков экономики, специализировавшихся в последнее время на изучении экономического развития, ученые, как мне кажется, редко исследуют в деталях процессы институционального роста. И прежде всего, они их не объясняют. Они, например, говорят нам, что Генрих II был первым королем Англии, который регулярно посылал королевских судей объезжать страну. Они никогда не спрашивают, какой капитал, социальный или экономический, позволил ему предпринять это нововведение, с какими рисками оно было связано, какая отдача заместила капитал и позволила этому институту сохраниться. Но только ответы на эти вопросы объяснили бы самые важные процессы в человеческой истории. В конце концов, кроме экономических есть еще другие предприниматели, и экономические далеко не всегда самые важные. Располагая капиталом, каждое общество пробует разные институциональные нововведения. Если они оказываются окупаемыми — а прежде чем появится отдача, может быть израсходован огромный капитал, — они сохраняются. Они могут даже занять место капитала и позволить обществу перейти к другому нововведению. Но обязательно должна быть отдача; она никогда не появляется автоматически и всегда проблематична; кроме того, она может прекратиться. Могут измениться внешние обстоятельства; какие-то другие части социальной организации могут дать сбой и похоронить институт под своими руинами; сам институт может исчерпать источники собственного вознаграждения, например, когда развитое сельское хозяйство истощает доступную для него почву.

Вся история служит напоминанием о том, насколько ненадежен процесс цивилизации. Упадок Римской империи напоминает нам об этом, ведь это был первый масштабный опыт западной цивилизации. Однако даже выздоровление Запада от постигшей Рим катастрофы вовсе не было непрерывным. Феодализм в северо-западной Европе испытывал трудности с самого начала. На самом деле, он не мог бы даже близко соответствовать тому, каким он должен был быть согласно доктрине, если бы его не поддерживали внешние для него источники: национальные лояльности, превосходившие феодальные узы, и королевская власть, которой удалось остаться чем-то большим, нежели верхней ступенькой феодальной лестницы. Вслед за экспансией XII—XIII веков пришла стагнация XIV-го, как будто сам успех средневековых институтов в извлечении некоторых видов вознаграждения полностью израсходовал их наличный запас. В XVI веке английская промышленность совершила робкие попытки подойти к фабричной организации, которые не могли закрепиться в условиях рыночного коллапса и не дожили до XVIII века, когда применение паровой энергии дало фабричной организации такую окупаемость, которую не могла дать никакая другая форма промышленного производства. И этот самый рефрен повторяется снова и снова: институты не воспроизводятся всего лишь потому, что они заключены в нормы, и кажется удивительным, что вообще есть люди, говорящие о них так, словно они это делают. Они воспроизводятся, потому что приносят вознаграждение, в конечном счете вознаграждение для индивидов. Да и само общество не вечный двигатель, сам себя снабжающий топливом. Оно не может воспроизводить себя, прививая молодым людям стремление к тем и только тем благам, которыми оно оказалось в состоянии их обеспечить. Оно должно предоставлять людям блага, которые они находят вознаграждающими не только в силу своей причастности к конкретной культуре, но и просто потому, что они люди.

Живучесть элементарного социального поведения

По мере того как институты цивилизации все более и более отделяются от элементарного социального поведения, последнее не исчезает. Напротив, оно сохраняется очевидно и повсюду, готовое взять реванш. Оно может продолжать существовать в самой развитой своей форме в областях, где институциональные упорядочения потерпели крах и оставили после себя вакуум. Я утверждал, что уличные компании демонстрируют развитие неформального образца, мало чем отличающегося от образца примитивной группы охотников. Если бы уличные компании включали девушек и допускали брак, это сходство было бы еще более близким. И свойства элементарного социального поведения восстанавливаются тем полнее, чем дальше заходит институциональный крах в случае стихийного бедствия, революции или поражения в войне.

Однако меня не очень интересует элементарное социальное поведение, лежащее вне институциональной системы; сюда относятся, наряду с прочим, и уличные банды. Гораздо важнее поведение, лежащее внутри этой системы. Оно разрастается на манер «винограда»; оно так же развито в личных лояльностях некоторых высших руководителей и политических лидеров, как и в бригаде рабочих, которые не будут позволять избыточной производительности труда кого-то из их числа выставлять напоказ недостатки остальных. Оно проявляется в изобретении и уважении внешних и видимых знаков ранга и статуса, которого никогда не гарантирует сама формальная организация. Иногда деятельности, обмениваемые в элементарном социальном поведении, черпают свою ценность в правилах института. Так, помощь, которую люди обменивали на уважение в федеральном бюро, которое я в этой книге столь часто описывал, не имела бы никакой ценности, если бы люди, о которых шла речь, не нанимались в него для выполнения определенного типа организованной работы. Но хотя ценность помощи давал институт, сам процесс обмена оставался таким же элементарным и таким же субинституциональным, как и все, что можно наблюдать в уличной компании. Элементарное социальное поведение не вырастает в пробелах между институтами; оно липнет к институту, как вьюнок к опорному растению. Оно вырастает везде — хотя бы потому, что нормы, устанавливаемые в качестве институтов, и приказы, отдаваемые в установленных организациях, никогда не могут предписать человеческое поведение до мельчайших деталей, даже при условии точного и неукоснительного их соблюдения, чего никогда не бывает. Более того, элементарное поведение помогает объяснить, как и почему нормы и приказы встречают неподчинение.

Нам не следует видеть в субинституциональном обязательно какую-то помеху, которая тянет институциональное назад и избавление от которой пойдет последнему только на пользу. Напротив, мотивы, характерные для элементарного социального поведения, часто мобилизуют прочную поддержку институциональных целей. Очевидным примером является то, как решимость солдат не дать погибнуть своим товарищам способствует больше, чем что бы то ни было, боеспособности пехотного подразделения. Разумеется, это пример того самого явления, с которого я начал эту главу: пример того, как институты поддерживаются иными вознаграждениями, нежели то, которого прежде всего каждый пытается достичь. Пехотный бой нацелен на то, чтобы разбить врага; это несомненно вознаграждение, хотя часто такое, ждать которого приходится долго, однако эффективный бой может быть также вознагражден, причем более непосредственно, одобрением ваших боевых товарищей, которых вы прикрыли, равно как и они вас. Иной раз элементарное социальное поведение ухитряется поддержать институт даже вопреки самому институту. Помощь, обмениваемая в федеральном бюро, вполне в состоянии сделать работу этого учреждения более эффективной, чем она была бы в противном случае; но она обменивалась лишь за счет пренебрежительного отношения к правилу, которое ее запрещало.

Конфликт институционального и субинституционального

Элементарное социальное поведение, следовательно, не вытесняется институционализацией, а сохраняется наряду с ней, черпая в ней новые причины для своего существования. Иногда оно вносит вклад в поддержание института. Но иногда, насколько мы знаем, они работают друг против друга. Поскольку сравнительно скверные ситуации — это такие ситуации, к которым мы проявляем наибольший интерес, поскольку мы могли бы желать что-то с ними сделать, я посвящу остаток времени условиям, в которых элементарное социальное поведение и институты не согласуются друг с другом.

Рассмотрим рабочую группу в какой-нибудь американской конторе или на предприятии — группу наподобие тех, которые мы так часто изучали в этой книге. Обмен, бывший главным предметом нашего интереса, составляет основу (признаваемую или не признаваемую) большой части человеческого поведения, и каждый член группы явно вступал в обмен с компанией. Но обмен как нечто институционализированное и подчиненное эксплицитным правилам есть обмен ограниченный: каждый член согласился в обмен на денежное вознаграждение предоставлять свой труд компании, действуя под ее руководством. Разумеется, кроме денег он может получать от своего труда массу других вознаграждений: приятное рабочее место, высоко котируемую в сообществе должность и иногда интересную работу. Но наиболее институционализированный аспект обмена —это труд за деньги: компания не имеет правового обязательства предоставлять в рамках заключенной сделки другие вещи. Индустриализация специализировала обмены. Развившись, она перестала признавать многое из того, что входило в обмен между вышестоящим и подчиненным в то время, когда общество еще не отошло так далеко от элементарного социального поведения. Теперь ни одна трансакция не вовлекает человека так полно, как она это делала раньше.

Тогда мы можем задать вопрос: что происходит с поведением, которое было упрощено и рационализировано, но при этом остается институционально не признанным? Действительно ли оно исчезло или только было загнано «под ковер»? Когда работник оказывается на своем рабочем месте в отделе, он сталкивается с многочисленными деятельностями своих коллег по работе, которые вознаграждают или наказывают его, и осваивает деятельности, которые вознаграждают или наказывают их. Хотя характер этих деятельностей может зависеть от принятых фирмой порядков, они трактуются как институционально иррелевантные для обмена труда на деньги. Так, сотрудники бухгалтерского отдела «Истерн утилитиз Ко» обнаруживали, что их работа является более квалифицированной и ответственной, чем работа операционистов, но приносит такое же денежное вознаграждение и допускает меньше самостоятельности. По стандартам элементарного социального поведения, в отношении них это было несправедливо, и вследствие этого их статусу угрожала опасность. Однако ничто из этого не было институционально релевантным для сделки между ними и компанией.

Я никоим образом не имею в виду, что управленческий аппарат «Истерн утилитиз Ко» не заботился о справедливости. Он не меньше, чем профсоюз, верил в «честную дневную работу за справедливую дневную зарплату», хотя и мог с ним не соглашаться относительно точного значения, которое должен был принимать каждый член этого уравнения. Но в той мере, в какой представление о справедливом обмене институционализировалось, оно почти не принимало в расчет ничего, кроме работы и денег, и трактовало как внешние для него многие аспекты справедливости, порождаемые элементарным социальным поведением. Это легко увидеть в ответах начальства на жалобы сотрудников бухгалтерского отдела. В конечном итоге оно указывало, что бухгалтеры заключили с фирмой договор, обязавшись выполнять порученную работу в обмен на справедливое денежное вознаграждение. Пока менеджмент соблюдал свою часть сделки, чего еще клерки были вправе от него требовать? Институционализация усложняет цепи трансакций между людьми, но достигает этого ценой упрощения каждого отдельного звена. Элементарное социальное поведение может компенсировать это упрощение, как иногда делает это в воинских подразделениях, но может также и находить это упрощение нетерпимым, как произошло в данном случае. Бухгалтеры ожидали, что компания поддержит справедливость вообще, а не справедливость в частности. Безнадежно и вразрез со всем ходом человеческой истории они ожидали, что управленцы компании будут вести себя как люди, а не как актеры, играющие институционализированную роль. И слава Богу, что они это делали; но в моменты вроде этого элементарное социальное поведение начинает вмешиваться в институционализацию и вместо того, чтобы быть для нее опорой, становится для нее угрозой. Это только один пример возможного расхождения между ними.

Давайте признаем, что ни бухгалтеры, ни другие, подобные им, не могли бы обнаружить свой статус столь ненадежным, а попытку сделать что-то, чтобы его улучшить, столь вознаграждающей, если бы не наслаждались прежде в сравнительном изобилии другими видами вознаграждения. Есть некая иерархия ценностей, и до тех пор, пока не достигнуты низшие, высшие не обретают своей притягательности: только богатый человек может позволить себе заботиться о собственном статусе. Только в немногих местах вроде Америки зарплаты столь высоки, что рабочие начинают проявлять интерес к более тонким аспектам распределительной справедливости; и это имеет последствия как для аппарата управления, так и для организованного труда. Бизнес здесь настолько преуспел в обеспечении людей деньгами, что возросла относительная значимость других ценностей; его старое, родившееся из прошлой нужды допущение, что денег вполне достаточно, чтобы привлечь на свою сторону всю энергию труда, уже не работает так хорошо, как раньше, и бизнес вообще не может выполнить своих задач, не сформировав спроса на новые продукты, которые должны покупаться за деньги. Что касается организованного труда, то чем успешнее он добивается повышения общего уровня зарплаты, тем вероятнее он подрывает собственное единство; ведь тогда рабочих может начать интересовать не просто абсолютный размер заработной платы, а разница в зарплатах, которая очевидным образом способствует настраиванию одной группы рабочих против другой. Пожалуй, наибольшего своего единства рабочий класс достигает тогда, когда его члены получают больше, чем нужно для простого воспроизводства их физического существования, чтобы боссы не могли купить их по одиночке (они могут быть готовы вместе выйти на забастовку), но не настолько больше, чтобы разница в зарплатах превзошла по относительной значимости общий уровень зарплаты. Реформаторы XIX века, между тем, в требовании всеобщего избирательного права должны были опираться на допущение, в то время верное, что беднейшие классы являются одновременно наибольшими по численности: если бы все эти люди получили право голоса, они смогли бы получить и все остальное, что им причиталось. Но теперь, когда кривая распределения доходов изменила форму и вверх поднялись столь многие семьи, что наибольшими по численности стали слои, обладающие средним доходом, мы, американцы, можем подавить бедных вполне демократическими методами: бедные получили право голоса, но теперь у них нет голосов. Я хочу этим сказать, что сам успех специализированного обмена денег на зарплаты является одним из тех условий, которые позволяют субинституциональному поведению прорваться в сферу институционального. Мы наконец стали достаточно богатыми, чтобы позволить себе проявить всю свою человечность.

Но позвольте мне вернуться к нашему офису. Бухгалтеры жаловались начальнику на несправедливость собственного положения в соотношении с положением операционистов, ожидая, что он обсудит это дело с чиновником, стоящим выше него в управленческой пирамиде. Когда он почти ничего или вообще ничего не предпринимал, они добавляли к своим жалобам жалобу на его поведение: «Он не отстаивает наших требований». Они ожидали от него такого рода действий, которые были бы естественными для неформального лидера: в ответ на лояльность, которую бы они ему предоставили, неформальный лидер определенно представлял бы их интересы перед лицом любой внешней для них стороны. Опять-таки, допущения субинституционального поведения восставали против допущений институционального: как бухгалтеры требовали от компании менее специализированной справедливости, так они требовали теперь и менее специализированного лидерства. Они опять взывали к человеку, а не к начальнику. Но как их начальник мог за них заступиться? Он тоже был скован институциональными правилами. Он мог доложить вышестоящему начальству о недовольстве бухгалтеров, но сверх этого не обладал никакой властью, чтобы что-то предпринять. Говоря институциональным языком, ему тоже платили за то, чтобы он делал то, что ему сказали. Чтобы реально чего-то добиться, ему, возможно, пришлось бы воспользоваться во взаимодействии с вышестоящим начальством скорее своими неформальными связями, нежели формальными.

На этой точке история бухгалтеров заканчивается. Хотя они подумывали о том, чтобы обратиться в профсоюз и попросить его заняться этим вопросом, на самом деле они этого не сделали. Да и сам по себе их случай не содержит ничего удивительного: я использую его лишь для иллюстрации того, что считаю большим классом случаев. Представьте себе, что в этом учреждении не было бы профсоюзной организации и многие группы накапливали недовольство, причем не только по поводу действительного размера зарплаты, т.е. вопроса, который сознательно обговаривается в рамках институционального торга, но и, как в случае упомянутых бухгалтеров, по поводу вопросов, которые не затрагиваются в рамках институционального торга. Конечно, сначала эти группы обращались бы к своим непосредственным начальникам; обнаруживая, что многие из этих начальников не могут эффективно отстоять их интересы, они попробовали бы сделать что-то другое. Во многих группах получило бы развитие неформальное лидерство, и если бы жалоба была глубоко прочувствованной, лидеры, чтобы сохранить свое положение, пытались бы донести эту жалобу до руководства. Первым делом они собрались бы вместе и организовали забастовку; и если бы их последователи располагали в достаточной мере тем, что я назвал социальным капиталом, будь то материальный или нематериальный, чтобы довести дело до конца, они заставили бы компанию принять профсоюз, коллективные договоры, процедуры разрешения спорных вопросов и т.д. Такое развитие событий часто дает начало профсоюзному объединению на заводе.

Обратите внимание, что произошло: субинституциональное поведение вошло в конфликт с институциональным. Результатом становится не коллапс старого института и возвращение к элементарному, а основание нового особого института — профсоюза, — призванного поддерживать субинституциональные ценности: заставить компанию принять менее специализированный взгляд на справедливость (процедуры рассмотрения жалоб в какой-то мере это и делают) и вернуть рабочим некоторый контроль над своей средой путем предоставления им более эффективного представительства, нежели могли им предоставить их непосредственные начальники или неформальные лидеры. Разумеется, новый институт, однажды сформировавшись, со временем может оказаться в таком же противоречии с элементарным социальным поведением, как и старый.

Я подозреваю, что многие из наших институтов имеют примерно такое происхождение. Более того, в предыдущей книге я утверждал это относительно комплекса институтов, который мы называем демократией⁹⁰⁶. В неформальных группах трудно осуществлять управление без согласия управляемых. Целью демократии является воссоздание этой элементарной ценности в гораздо более сложной институциональной среде. Это институт, перед которым стоит задача облагородить человеческие недостатки других институтов.

Изобретение новых институтов — не единственный способ справиться с конфликтом между субинституциональным и институциональным поведением. Этот конфликт может разрешаться, причем разрешаться надолго, «хорошим управлением» — тем самым, что получили бы наши бухгалтеры, если бы их непосредственный начальник сумел донести их жалобы до своего начальника, а тот, в свою очередь, начал бы рассматривать, как это дело можно уладить. Хорошее управление есть разумное поведение в более или менее неизменной институциональной рамке, и оно может смягчить многие дефекты последней. Если бы это было не так, мы не увидели бы столько автократий и тираний, достигших небывалого долговременного успеха, причем достигших его даже независимо от применения террора в управлении своими подчиненными.

Между тем, указанная проблема вовсе не обязательно решается, будь то временно или постоянно. Общество может разрываться конфликтом на части без создания нового устойчивого института. Еще чаще проблема может просто потихоньку тлеть, не выливаясь в открытый конфликт, но и оставаясь в то же время без разрешения. Новые формы поведения, которые могли бы оказаться достаточно вознаграждающими, чтобы утвердиться, не изобретаются; либо никто не может рискнуть социальным капиталом, чтобы их опробовать. В итоге складывается общество людей, в той или иной степени пораженных апатией, с институтами, в той или иной степени «замороженными» в неестественном равновесии — неестественном в том смысле, что из элементов, разбросанных там и сям, представляется вполне возможным создать что-то лучшее.

Что-то вроде этого, как представляется некоторым из нас, произошло с американской промышленностью, даже там, где она охвачена деятельностью профсоюзов⁹⁰⁷. Исходная институциональная договоренность о выплате денег за подчинение установленным порядкам подталкивала управленческий аппарат к превращению рабочего не в раба машины, на что сетуют гуманисты, а в саму машину, т.е. в нечто, обладающее таким замечательным свойством, что если только вы будете его подкармливать необходимыми материалами и энергией, оно будет делать для вас именно то, чего вы от него желаете, не больше и не меньше. Стоит подкармливать рабочего деньгами, и вы будете извлекать из него именно то, что вам нужно. Когда вы не получаете желаемого — а поскольку элементарное поведение всегда вторгается в ваши планы, вы никогда в полной мере его не получаете, — вы никогда не заключаете из этого, что ваша теория неадекватна, а заключаете только, что вы не применили ее достаточно жестко. Вы перенастраиваете рычаги контроля над машиной, так что теперь, как вы надеетесь, она просто не может сбиться с предначертанного пути. Лучшее из всего, что было до сих пор изобретено для этой цели, — конвейерная линия, где человеческая энергия настроена на скорость работы машины. Но ведь это же так неестественно, что вы должны подкармливать ваши человеческие машины все большими деньгами, чтобы вообще заставить их на ней работать. А чем больше денег они получают, тем относительно более ценным становится для них то самое элементарное социальное поведение, искоренение которого вы сочли для них лучшим. Рабочий остается в такой апатии, столь многие деятельности в его репертуаре остаются без вознаграждения, что менеджмент, видимо, имеет все основания считать, что он неспособен к самостоятельности и ответственности и что к нему можно относиться лишь как к машине, которую следует заправлять деньгами и приводить в действие. Таким образом, круг замкнулся.

Промышленности часто недостает одной характеристики, присущей, как мы видели, сильным и жизнеспособным институтам: не какой-то обособленный мотив, а широкое многообразие мотивов, движущих людьми, чьи деятельности институт координирует, должно быть мобилизовано на поддержку его целей, а не оставлено в состоянии, когда оно могло бы препятствовать их достижению или, в лучшем случае, устанавливать другие цели. Промышленность могла бы попытаться объединиться с силами, которые она до сих пор показывала себя не способной превзойти. Как обычно, это легче сказать, чем сделать.

Конечно, вы вольны занять моральную позицию и одобрить нынешнюю ситуацию, хотя и по причинам, противоположным тем, которые мог выдвинуть промышленник. Вы можете утверждать, что рабочие не обязаны поддерживать цели менеджмента, которые не могут не расходиться решительным образом с их собственными. Они должны соблюдать условия исходного узкого договора и сделать так, чтобы он работал в их интересах. Они должны получать как можно больше денег за выполнение как можно меньшей работы. Они не будут вести себя в точности так, как, по вашему мнению, они должны себя вести, но ведь ценой, которую платит человек за поддержание высоких моральных стандартов, становится то, что их редко приходится видеть реализованными. И, по крайней мере, ваша моральная позиция позволит вам не обращать никакого внимания на непосредственно стоящую проблему: в плане решения всех практических задач вы будете таким же консерватором, как и самый жесткий бизнесмен. Но общую проблему вам трудно будет проигнорировать. Рано или поздно в этом обществе или каком-то другом вы найдете институт, чьи задачи вы одобряете, и тогда вам уже не уйти от вопроса о том, как множество мотивов множества людей может быть привлечено на его поддержку.

Проблема цивилизованных людей состоит в том, что они не могут жить с институтами, которые сами изобрели. Вознаграждая какие-то виды социального поведения лучше, чем когда-либо могло их вознаградить дикарское общество, новые институты загоняют другое поведение в подполье. Но оно не остается там навсегда. Иногда сам успех этих институтов открывает двери поведению, которого люди не могли себе позволить, когда они находились в становлении. Если бедное общество должно быть человечным, потому что у него ничего нет, а богатое общество может быть человечным, потому что у него все есть, то мы, современные, — nouveaux riches, пытающиеся приобрести аристократические вкусы. Иногда великие восстания и революции, взламывая институциональную скорлупу, выпускают из образовавшихся разломов элементарное социальное поведение, горячее и прямолинейное. Например, они неизменно апеллируют к простейшим принципам распределительной справедливости: когда Адам искал пропитание, а Ева пряла, кто был тогда джентльменом? Назвать их простыми, разумеется, не значит назвать их плохими: вопрос о ценности приходит позднее. Ибо институты, которые изобретают мятежники в попытке реализовать на земле справедливость, в такой же степени склонны жертвовать чем-то человеческим, как и институты, которые им предшествовали: они коррумпируются уже самой яростью, их породившей. И тогда люди дивятся, стоила ли борьба уплаченной за нее цены, коли она оставила их со старой проблемой: как примирить их социальные институты с их человеческой природой. Между тем, люди изобрели один особый институт, который вполне может помочь им выйти из состояния «крысиных бегов». Называть его наукой почти так же неудобно, как называть свою жену миссис Смит: это имя слишком официально для будуара. Если люди хотят почувствовать себя как дома в мире, который они создали, они придут к лучшему пониманию того, с чем им нужно примирить свои институты, и наука посвятила себя поиску «лучших» средств для этого. Это единственная причина для изучения знакомого хаоса, который являет собой элементарное социальное поведение, за исключением, разумеется, чистого удовольствия от этого занятия.