Хьюз э.Ч. Работа и человеческое я495

Есть общества, где обычай или санкционированное правило определяют, какой работой человек данного статуса может заниматься. В нашем обществе по крайней мере одно мощное течение в идеологии устанавливает, что человек может делать любую работу, которую он компетентен делать, или даже что он имеет право на обучение и опыт, необходимые для достижения компетентности в любом виде работы, который он сделал целью своих устремлений. Равенство возможностей формулируется у нас в значительной степени в терминах права на вхождение в любой род занятий, какой только понравится. Хотя до конца эту веру мы не практикуем, мы — народ, культивирующий целеустремленность. Огромная часть нашей целеустремленности облекается в форму приобретения подготовки к таким видам работы, которые несут в себе больше престижа, чем те, которыми были заняты наши отцы. Таким образом, работа человека — это одна из тех вещей, по которым о нем судят, и, разумеется, одна из важнейших вещей, по которым он судит о себе сам.

Многие люди в нашем обществе работают в именованных родах занятий. Их названия — своего рода ярлыки, комбинация ценника и визитной карточки. Иной раз достаточно услышать случайный разговор, чтобы понять, насколько эти ярлыки важны. Прислушайтесь к торговому агенту, говорящему в ответ на вопрос, чем он занимается: «Я занимаюсь продажами», — или: «Я занимаюсь продвижением товара на рынке», — а не: «Я продаю сковородки». Школьные учителя иногда превращают преподавание в школе в образовательную работу, а воспитание молодых оболтусов и сопровождение классов на экскурсиях — в работу с личным составом. Ведение уроков в воскресной школе преобразуется в религиозное образование, а секретарь отделения YMCA занимается «групповой работой». Социальные ученые особо подчеркивают в своем названии научное окончание. Эти ограждающие утверждения, в которых люди подбирают самое благозвучное из нескольких возможных названий своей работы, предполагают аудиторию. И одна из важнейших вещей, касающихся любого человека, — это как раз его аудитория или его выбор нескольких наличных аудиторий, которым он может адресовать свои притязания на то, что он чего-то стоит.

Этих замечаний должно быть достаточно, чтобы привлечь внимание к тому, что работа человека — это одна из важнейших частей его социальной идентичности, его Я и, по сути, его судьбы в той единственной жизни, которую ему предстоит прожить, ведь в выборе рода занятий есть нечто почти столь же необратимое, как в выборе супруга. И поскольку язык, которым говорят о работе, так сильно нагружен ценностными и престижными суждениями, а также оборонительным выбором символов, нас не должно удивлять, что понятия социальных ученых, изучающих работу, несут аналогичную нагрузку, ибо связь социально-научных понятий с народной речью остается тесной, невзирая на все наши попытки их разделить. Разница же состоит в том, что если в народной речи ценностная нагрузка естественна и уместна (ведь сокрытие и эго-защита относятся к самой сути социальных взаимодействий), то в научном дискурсе ценностно нагруженные понятия становятся шорами. И одна из проблем метода при изучении трудового поведения заключается в том, что люди, обладающие наибольшими знаниями о данном роде занятий (скажем, медицине), у которых, следовательно, должны браться данные для анализа, — это люди, вовлеченные в данный род занятий. Они могут соединять в себе самое изощренное и сложное оперативное знание соответствующих социальных отношений с весьма сильно мотивированным подавлением и даже вытеснением глубочайших истин об этих отношениях, а в родах занятий более высокого статуса — еще и с незаурядным вербальным умением оставлять эти отношения недоступными для мышления и обсуждения других людей. Отчасти это делается за счет использования при обсуждении их работы ценностно нагруженных слов и настаивания именно на этих словах.

Позвольте мне для иллюстрации тезиса, что понятия могут быть шорами, вкратце поделиться с вами моим собственным опытом изучения родов занятий. Возможно, одна из причин того, что мы, социальные ученые, легко попадаем в их ловушку, состоит в том, что многие из таких родов занятий имеют более высокий статус по сравнению с нашим.

Моей первой вылазкой в поле было исследование агентов по продаже недвижимости в Чикаго. Эти люди, одержимые духом конкуренции, находились как раз в той точке своего путешествия к респектабельности, в которой желали подчеркнуть отход от прежней торгашеской подозрительности друг к другу и переход к профессиональной установке, предполагающей уверенность друг в друге и притязание на доверие публики. Я начинал исследование с намерением найти ответ на привычный вопрос: «Являются ли эти люди профессионалами?» Вопрос был ложный, ибо понятие «профессия» в нашем обществе является не столько описательным термином, сколько обозначением ценности и престижа. Снова и снова происходит то, что люди, практикующие некоторый род занятий, пытаются пересмотреть представления, которые их различные публики имеют относительно этого рода занятий и людей, в него вовлеченных. Делая это, они также пытаются пересмотреть собственное представление о себе и своей работе. Образец, который эти роды занятий ставят перед собой в качестве цели, — это образец «профессии»; таким образом, термин «профессия» является символом желаемого представления о собственной работе и, стало быть, о собственном Я. Движение в направлении «профессионализации» рода занятий является, таким образом, коллективной мобильностью некоторых их тех, кто в этот род занятий вовлечен. Одна из целей этого движения — избавить род занятий от тех, кто недостаточно мобилен, чтобы идти в ногу с изменениями. Есть два возможных вида профессиональной мобильности. Один — индивидуальный. Индивид делает некоторое множество выборов и достигает мастерства, позволяющего ему подняться на некоторую позицию в профессиональной и, следовательно, как он надеется, в социальной и экономической иерархии. Его выбор ограничен несколькими условиями, в т. ч. социальным знанием, которым он располагает на момент принятия критического решения (для разных видов работы этот момент различен).

Другой вид профессиональной мобильности — это мобильность группы людей, включенных в род занятий, т.е. самого рода занятий. Он имел важное значение в нашем обществе, где произошли великие изменения в технологии и где этому сопутствовали увеличение числа новых родов занятий и изменение техники и социальных отношений в старых. Ныне порою случается, что к тому времени, когда человек обладает всем социальным знанием, необходимым для как можно более толкового выбора рода занятий, он уже оказывается привязан к какому-то и всерьез в него вовлечен. Насколько сильно это может влиять на тягу к профессионализации родов занятий, я не знаю. Подозреваю, что такой мотив возникает. Во всяком случае, для нашего общества обычное дело, когда группы, объединенные родом занятий, поднимают свой род занятий на более высокую ступень в иерархии, превращая его в профессию. Не буду описывать здесь этот процесс. Укажу лишь, что в своих исследованиях от ложного вопроса «Является ли данный род занятий профессией?» я перешел к вопросам более фундаментальным: «При каких обстоятельствах люди некоторого рода занятий пытаются превратить его в профессию, а самих себя — в профессионалов?» и «Посредством каких шагов они пытаются породить идентификацию со своим ценимым образцом?»

Даже с этой новой ориентацией термин профессия продолжал сохранять свое зашоривающее воздействие. Ибо, когда я начал читать курсы и вести семинары по родам занятий, я использовал целый набор понятий и заголовков, пагубно отражавшихся на понимании того, что такое трудовое поведение и трудовые отношения. Одним из них было понятие «кодекс этики», которое все еще подталкивало к сортировке людей на хороших и плохих. Только когда мне представился случай провести исследование расовых отношений в промышленности, я, как мне кажется, наконец избавился от этой предвзятости в используемых понятиях. Чернокожие промышленные рабочие, бывшие главным объектом нашего исследования, выполняли виды работы, имевшие наименьший престиж и связанные с наименьшими притязаниями; тем не менее оказалось, что даже в низших родах занятий люди развивают коллективные притязания на то, чтобы придать своей работе и, следовательно, самим себе ценность в глазах друг друга и в глазах посторонних.

Именно благодаря этим людям мы узнали, что общая облагораживающая рационализация людей во всех позициях трудовой иерархии, за исключением самой верхней, принимает следующий вид: «Мы, занимающие эту позицию, спасаем людей, занимающих позицию непосредственно над нами, от их собственных ошибок». Представление человека о том, что он спасает человека, обладающего более признанным умением и, несомненно, более признанным престижем и властью по сравнению с ним, от его ошибок, доставляет особое удовлетворение. Итак, в трудовой организации складываются правила взаимной защиты между лицами, относящимися к данной категории и данному рангу, и между рангами и категориями. Если использовать термин «кодекс этики», мы скорее всего так и не увидим истинную природу этих правил. Эти правила с необходимостью имеют отношение к ошибкам, ибо в самой природе работы заложено, что люди допускают ошибки. Вопрос о том, как справляются с ошибками, проникает гораздо глубже, чем любой вопрос, содержащий понятие «профессиональная этика», как обычно его понимают. Ибо при выявлении того, как справляются с ошибками, мы неизбежно подбираемся к фундаментальным психологическим и социальным механизмам, благодаря которым люди могут продолжать вести свои дела, жить с другими и с самими собой, зная, что то, что для них в их профессиональных ролях является повседневной рутиной, может быть для других судьбоносным, и зная, что их рутинные ошибки, причем даже те ошибки, на которых они учатся, могут затронуть в решающих точках другие жизни. Это отчасти проблема рутинного обращения с кризисами других. Люди низших рангов, следовательно, пользуются мощным психологическим оружием, когда рационализируют свою ценность и незаменимость как нечто, заложенное в защите ими лиц высших рангов от их ошибок. На мой взгляд, почти трюизм, что люди, принимающие больше ответственности и полномочий, должны быть людьми, способными смело смотреть в лицо допущенным ошибкам, в то время как скрупулезность в делах отходит на второй план. Между тем, насколько мне известно, это не принимается всерьез во внимание в исследованиях социальной драмы работы.

Правила, которые создаются людьми для регуляции своего поведения на работе, охватывают, разумеется, иные проблемы, нежели проблема ошибок. В сущности, эти правила классифицируют людей, ибо для того, чтобы определить ситуации и надлежащее поведение в ситуациях, необходимо приписать роли вовлеченным людям. Таким образом, к числу важнейших элементов правил относится установление критериев, позволяющих опознавать действительного сотрудника и определять, кто надежен и кого, возможно, даже нужно посвятить в мы-группу (in-group) ближайших равных, а кого необходимо удерживать на некотором расстоянии. Эта проблема обычно прячется от внимания термином «коллеги» (colleague-ship), который, хотя его этимология идеально подходит для рассматриваемого дела, заключает в себе представление о высшем статусе или респектабельности. (В догитлеровской Германии социал-демократические рабочие называли друг друга «товарищ». Христианские профсоюзы настаивали на термине «коллега».)

Позвольте мне назвать еще один ценностно нагруженный термин, который может зашоривать наш взгляд при изучении социальной психологии работы, а именно «ограничение производительности». Этот термин содержит ценностное допущение иного рода: допущение, будто есть человек, знающий и имеющий право определять правильный объем выработки для других людей. Если кто-то делает меньше, то он ограничивает производительность. Мэйо и другие исследователи много сделали для анализа рассматриваемого явления, но Макс Вебер еще сорок лет назад указывал на «торможение» как естественный результат борцовского матча между человеком и его работодателем за ту цену, которую первый должен платить своим телом за получаемую заработную плату. Короче говоря, Вебер говорил о том, что ни один человек не уступает другому без боя полный контроль над прилагаемыми усилиями и особенно над суммой физических усилий, которые он должен прилагать ежедневно. Вместе с тем нет ничего более характерного для человека, чем решительное и даже героическое усилие по выполнению задачи, которую человек каким-то образом воспринял как свою собственную. Я не собираюсь делать абсурдного вывода, будто могла бы быть ситуация, в которой каждый человек был бы своим единственным и полноправным бригадиром. Но, мне кажется, мы могли бы понять социальное взаимодействие, определяющее меру затрачиваемых усилий, если бы держались подальше от терминов, предполагающих, что делать меньше, чем требуется каким-то резонным авторитетом, ненормально.

У вас, несомненно, сложится впечатление, что я обращаюсь с обычным призывом к свободной от ценностей науке, т.е. к нейтральности. У меня нет такого намерения. Наша цель — глубже проникнуть в личную и социальную драму работы, понять социальные и социально-психологические упорядочения и средства, при помощи которых люди делают свою работу терпимой или даже делают ее величественной для себя и для других. Я полагаю, что в значительной мере наша терминология и, следовательно, постановка проблемы ограничивает поле нашего восприятия некоторой претенциозностью и некоторой ценностной нагрузкой. Если говорить конкретно, нам нужно избавляться от любых понятий, мешающих нам увидеть, что коренные проблемы работающих людей везде одинаковы и не зависят от того, выполняют ли они свою работу в лабораториях знаменитого института или в загаженном до безобразия помещении безвестной фабрики. До тех пор, пока мы не сумеем найти точку зрения и понятия, которые помогут нам провести сравнения между старьевщиком и профессором без намерения развенчать одного и превознести другого, мы не сможем наилучшим образом выполнить нашу работу в этой области.

Прикладывая к высокопрестижным профессиям понятия, естественным образом приходящие на ум при изучении людей в самых низких видах работы, можно узнать о них, по всей видимости, так же много, как много мы узнаем о других родах занятий, прилагая к ним понятия, разработанные в связи с высоко ценимыми профессиями. Более того, я пришел к выводу, что изучение любого социального феномена плодотворно начинать в точке наименьшего престижа. И вот почему. Поскольку престиж есть в значительной мере вопрос символов и даже претензий — пусть даже заслуженных, — рядом с престижем всегда имеется тенденция сохранять фронтальную видимость, скрывающую под собой внутреннюю начинку вещей: фронтальную пелену названий, уклончивости, секретности (во многом необходимой секретности). С другой стороны, в менее престижных вещах легче докопаться до сути.

В последние годы несколько моих студентов изучали более или менее низко ценимые занятия: уборщиков в многоквартирных домах, старьевщиков, боксеров, джазовых музыкантов, остеопатов, фармацевтов и т.д. Они делали это во многом благодаря своим связям с данными родами занятий и, возможно, в силу каких-то собственных проблем. Сначала я считал эти исследования просто интересными и информативными, так как они могли кое-что поведать о людях, выполняющих свою неказистую работу; я видел в этом просто американскую этнологию. Теперь я пришел к убеждению, что, хотя проблемы людей в этих направлениях работы так же интересны и важны, как и любые другие, их более глубокая ценность кроется в тех прозрениях, которых они позволяют достичь в отношении трудового поведения во всех и любых родах занятий. Дело не в том, что они позволяют разоблачить других. Вовсе нет. Просто процессы, скрытые в других родах занятий, в этих низко ценимых занятиях гораздо легче увидеть. Здесь мы, возможно, имеем дело с фундаментальной проблемой социальной науки: проблемой нахождения лучшего лабораторного животного для изучения данного ряда механизмов.

Позвольте привести иллюстрацию. Уборщик в многоквартирном доме — это человек, которому приходится ради заработка делать много грязной работы за других. Это очевидно. Он не смог бы этого скрыть, даже если бы захотел. Так вот: каждый род занятий — это не одна, а несколько деятельностей, некоторые из которых составляют в этом деле «грязную работу». Она может быть грязной одним из нескольких способов. Она может быть просто физически неприятной. Она может быть символом унижения, чем-то таким, что ставит под удар чувство собственного достоинства.

Наконец, она может быть грязной работой в том смысле, что каким-то образом идет вразрез с нашими более героическими моральными понятиями. Та или иная грязная работа обнаруживается во всех родах занятий. Трудно даже представить род занятий, в котором бы человек в некоторых повторяющихся обстоятельствах не оказывался практически вынужденным играть роль, которой (как он считает) он должен немного морально стыдиться. Поскольку любой род занятий несет с собой некоторую Я-концепцию, или некоторое представление о личном достоинстве, вероятно, в какой-то момент человек будет чувствовать, что он вынужден делать нечто infra dignitatem. Уборщики в разговоре о своей физически грязной работе оказались весьма откровенными. На вопрос: «Какова самая тяжелая часть вашей работы?» — они почти по-приятельски отвечали в духе следующей цитаты: «Мусор. Он часто склизкий и воняет. Ну, вы же знаете, некоторые даже смотреть не могут на мусор, если он склизкий. Теперь-то я уже привык, а вот когда начинал, было очень противно». Или вот еще один ответ: «Самая тяжелая? Возиться в грязи перед мусоросжигателем. Это самая скверная вещь на этой работе. Жильцы не помогают, ублюдки поганые. Сегодня с ними говоришь, а завтра опять перед мусоросжигателем навалена куча».

Из второй цитаты ясно видно, что физическое отвращение уборщика — это нечто, имеющее место не просто между ним и мусором, но включающее в себя также и жильца. Жилец — это человек, который больше всего вторгается в повседневную трудовую деятельность уборщика. Именно жилец больше всего мешает его полному достоинства упорядочению своей жизни и работы. Если бы не жилец, который разбил окно, он мог бы вовремя завершить свою регулярную субботнюю уборку; если бы не жилец, который засорил мусоропровод, его бы не вытаскивали с позором для него прямо из-за обеденного стола в тот самый момент, когда он экспансивно предлагал критически посматривающим на него родственникам жены вторую порцию свиных котлет, продолжая тем временем рассказывать о важности своей работы. Именно жилец причиняет уборщику статусные страдания. Физически неприятная часть работы уборщика напрямую втянута в его отношения с другими действующими лицами его трудовой драмы.

В качестве contre coup, именно благодаря мусору уборщик становится судьей над жильцами, которые его третируют, и обретает над ними власть. По кусочкам разорванных писем уборщики узнают о тайных любовных интрижках, по наличию в выброшенном хламе множества невскрытых писем — о нависшей финансовой катастрофе или финансовых махинациях. Они могут уклоняться от требований срочно выполнить какую-то работу со стороны неблагоразумной женщины, о которой они по ее мусору знают, что она, по словам уборщиков, «ходит в тряпье». Мусор дает уборщику все необходимое для своего рода магической власти над этим претенциозным негодяем — жильцом. Я говорю «магическая власть», ибо не возникает даже мысли о том, чтобы кого-то выдать и тем самым превратить это знание в открытую власть. Он охраняет жильца, но, по крайней мере среди чикагских уборщиков, это охрана без любви.

Порассуждайте о том, что можно услышать от людей в некоторых других родах занятий; подумайте, дают ли они такие же откровенные и честные ответы, как уборщики. Я не говорю, да и не думаю, что было бы хорошо, если бы люди во всех родах занятий говорили так свободно о физическом отвращении, как эти люди. Делать это где-либо, кроме как в самом закрытом узком кругу, значит создавать невыносимые ситуации. Но обычно при изучении родов занятий, где практикуется сокрытие, мы об этом забываем, и это создает совершенно ложное представление о проблемах, с которыми приходится сталкиваться в таких родах занятий, и о возможных побочных психологических и социальных продуктах решений, вырабатываемых в отношении проблемы отвращения.

В настоящее время делегирование грязной работы кому-то другому — обычная вещь среди людей. Многие табу чистоты и, возможно, даже многие моральные заповеди зависят в своем соблюдении от успешного делегирования табуированной деятельности кому-то другому. Делегирование грязной работы является также частью процесса профессиональной мобильности. Тем не менее есть виды работ, в том числе некоторые с очень высоким престижем, в которых такое делегирование возможно лишь в ограниченной степени. Грязная работа может быть неотъемлемой частью той самой деятельности, которая наделяет профессию ее харизмой, как, например, работа врача с человеческим телом. В этом случае, как я предполагаю, грязная работа каким-то образом интегрируется в целое и входит в престижную роль лица, выполняющего эту работу. Какую роль в таком случае она играет в драме трудовых отношений, еще предстоит выяснить. Уборщик, между тем, не интегрирует свою грязную работу в какое-либо глубоко удовлетворяющее его определение своей роли, которое могло бы ликвидировать его антагонистическое отношение к людям, с грязью которых он возится. И, кстати говоря, мы нашли причины считать, что одним из глубинных источников антагонизмов в больницах является убеждение людей, занимающих скромные должности, в том, что пользующиеся властью врачи призывают их к выполнению их грязной работы, прикрываясь ролью «лечения больных», хотя ни отблески престижа, ни даже толика денежного вознаграждения не достигают тех, кто занимает в иерархии нижние ступени. Таким образом, рода занятий, содержащие грязную работу, можно разделить на те, в которых она вплетена в удовлетворяющее и дающее престиж определение роли, и те, в которых она в него не вплетена. На мой взгляд, можно подумать и о другой классификации: на те занятия, в которых грязная работа кажется человеку возложенной на него по чьей-то воле, и те, в которых она совершенно не связывается с кем-либо из лиц, вовлеченных в трудовую драму.

Среди тюремных охранников и санитаров в психиатрических больницах бытует ощущение, что общество в целом и их начальники лицемерно возлагают на них грязную работу, которая, как им (обществу и начальникам в тюрьме и больнице) известно, является необходимой, но которая, как они делают вид, не нужна. Здесь грязная работа принимает — в сознании людей в этих двух низких по статусу родах занятий — форму оставления их на двадцать часов (сутки на работе, сутки отдых) наедине с заключенными, которых публике не доводится видеть никогда и которых люди, стоящие во главе организации, видят лишь эпизодически. Здесь есть целый ряд проблем, которые не могут быть решены каким-то чудом в изменении социального отбора тех, кто нанимается на такую работу (а это обычное нереалистическое решение для таких случаев).

И это подводит нас к краткому рассмотрению того, что можно назвать социальной драмой работы. Большинство видов работы сводит людей воедино в поддающихся определению ролях: например, уборщика и жильца, врача и пациента, учителя и ученика, рабочего и его мастера, тюремного охранника и заключенного, музыканта и его слушателя. Во многих родах занятий имеется некоторая категория лиц, с которыми люди на работе регулярно вступают в ключевой контакт. В некоторых родах занятий наиболее важными отношениями являются отношения работника с собственными сослуживцами. Именно они больше всего способны подсластить или отравить ему жизнь. Часто, однако, это оказываются люди, занимающие какую-то другую позицию. И во многих родах занятий имеется категория лиц, которые являются, так сказать, потребителями работы или услуг работника. Вероятно, люди в этих занятиях будут вести свою хроническую борьбу за статус и личное достоинство с группой потребителей их услуг. Социально-психологическая проблема таких родов занятий заключена в какой-то степени в поддержании некоторой социальной дистанции и свободы от этих людей, самым решающим и непосредственным образом причастных к этой работе.

В наших разговорах о родах занятий мы очень часто предполагаем, что напряженность между производителем и потребителем услуг определяется так или иначе недоброжелательностью или недопониманием, которые легко можно устранить. Возможно, корни ее уходят гораздо глубже. Нередко со стороны производителя проявляется некоторая амбивалентность, которая может быть проиллюстрирована на примере профессиональных джазовых музыкантов. Музыкант нуждается в работе и в доходах. Он хочет также, чтобы ценилась его музыка, однако ставить свои заработки в зависимость от оценки ему не очень-то хочется. Ведь лучшими судьями своей игры ему нравится считать себя и других музыкантов. Игра на потребу аудитории, ублажение потребителей, которые, по его мнению, не являются хорошими судьями, становится для него источником раздражения. И дело не только в том, что слушатели, имеющие дурной вкус, требуют от него исполнения музыки, которую он не считает лучшим, на что он способен; даже когда они восхищаются им за исполнение, в которое он вложил свою душу, ему это не нравится, ибо в этом случае они слишком приближаются, слишком сильно наседают на его приватный мир. Соответственно, музыканты пользуются всевозможными маленькими средствами для сохранения границы, проведенной ими между самими собой и аудиторией: например, выступая в танцевальном зале без сцены, поворачивают стулья, на которых они сидят, так, чтобы создать нечто вроде барьера. Для многих родов занятий характерно, что от работающих в них людей — хотя они убеждены в том, что никто лучше них не может судить не только об их компетентности, но и о том, что будет лучше всего для людей, для которых они выполняют услуги, — требуется в некоторой мере считаться с суждением о том, что нужно этим любителям, получающим их услуги. Эта проблема дает о себе знать не только среди музыкантов, но также в преподавании, медицине, стоматологии, искусстве и многих других областях. Это хронический источник уязвления эго и, возможно, антагонизма.

С этим связана проблема рутины и ЧП. Во многих родах занятий рабочие и специалисты (употребим оба статусных термина, низкий и высокий) рутинно заняты тем, что для людей, получающих услуги, является ЧП. Это источник хронического напряжения между ними. Ибо человек, попавший в критическую ситуацию, чувствует, что другой пытается преуменьшить его проблему, что он воспринимает ее недостаточно серьезно. Сама его компетентность проистекает из того, что он имел дело с тысячей случаев того, что мне хочется считать моей уникальной проблемой. Работник считает, что знает из долгого опыта, что люди свои проблемы преувеличивают. Поэтому он создает средства, защищающие его от назойливости людей. Эту функцию выполняет жена уборщика, когда жилец звонит с просьбой или требованием срочно осмотреть протекающий кран; эту же функцию выполняет жена доктора и иногда даже жена профессора. Врач сопоставляет настоятельность одного вызова с неотложностью другого; причина того, что он не может прямо сейчас прибежать и осмотреть Джонни, у которого, возможно, корь, состоит в том, что он, к сожалению, в этот самый момент имеет дело со случаем чумы. Здесь есть нечто от той борьбы, которая выше упоминалась в разных контекстах: борьбы за поддержание некоторого контроля над собственными решениями о том, какую работу делать, а также над распоряжением собственным временем и рутиной собственной жизни. Было бы интересно узнать, что думает про себя приходской священник, когда его в десятый раз вызывают соборовать почти святую миссис О’Флагерти, которая за всю жизнь не совершила ни одного греха, за исключением того, что, опасаясь умереть в греховном состоянии, назойливо досаждала священнику. Сама миссис О’Флагерти чувствует опасность, что может умереть, не исповедовавшись, и у нее есть повод бояться, что люди, которые отпускают грехи, могут не принять всерьез грозящую ей физическую опасность, а потому не прибыть достаточно быстро, когда ее час наконец пробьет. В сознании получателей неотложных услуг может даже присутствовать обида на то, что нечто, столь для них важное, может быть предметом более холодного и объективного отношения, пусть даже они прекрасно знают, что такая установка необходима для компетентности, и не смогли бы вынести, если бы эксперт, которому они поведали свои проблемы, выказал какие-либо признаки волнения. Я не работал сколь-нибудь полно или систематически со всеми проблемами этой драмы «рутина versus ЧП». А, стало быть, не работал систематически и с теми проблемами, которые были подняты в этой дискуссии. Моей целью было привлечь внимание к некоторым проблемам, которые, как мне кажется, лежат на границе между социологией и психологией, проблемам, над которыми люди в этих двух дисциплинах должны работать сообща.