Гарфинкель г. Понятие «доверия»: доверие как условие стабильных согласованных действий и его экспериментальное изучение908
Объясняя устойчивость и преемственность свойств согласованных действий, социологи обычно отбирают некоторый набор стабильных черт организации деятельностей и занимаются поиском переменных, вносящих вклад в их стабильность. Альтернативная процедура оказалась бы более экономичной: начать с системы, обладающей стабильными чертами, и задаться вопросом, что бы можно сделать такого, чтобы создать проблему. Операции, которые необходимо было бы выполнить для производства и поддержания аномийных черт воспринимаемых сред и дезорганизованного взаимодействия, должны кое-что рассказать нам о том, как обыденным и рутинным образом поддерживаются социальные структуры.
Точка зрения
Решение Парсонса (1953) инкорпорировать всю целостность общей культуры в суперэго имеет в качестве своего очевидного интерпретативного следствия то, что способ, посредством которого организуется система деятельностей, означает то же самое, что и способ, посредством которого производятся и поддерживаются ее организационные характеристики. Структурные феномены, такие, как распределение доходов и родов занятий, семейные упорядочения, классовые страты и статистические свойства языка, являются эмерджентными продуктами обширной суммы коммуникативной, перцептуальной, мыслительной и прочей “приспособительной” работы, посредством которой люди, действуя сообща и сталкиваясь “изнутри общества” со средами, с которыми общество их сталкивает, устанавливают, поддерживают, восстанавливают и изменяют социальные структуры, являющиеся сборными продуктами темпорально расширенных курсов действия, направленных на эти среды, какими люди их “знают”. Одновременно эти социальные структуры являются также и условиями согласованного управления людей этими средами909.
Эту концепцию можно переформулировать в виде нескольких правдоподобных допущений, на которых и основывается описываемая здесь программа.
1. Организационные и операциональные свойства согласованных действий в значительной степени определяются всем тем, что личный состав системы трактует в качестве актуальных и потенциальных внешних проявлений воспринимаемо нормальных событий их межличностных сред и отношений взаимодействия.
2. Человек отвечает не только на воспринимаемые поведение, чувства, мотивы, взаимоотношения и иные социально организованные черты окружающей жизни, но — что более релевантно для целей этой программы — столь же отзывчив и к воспринимаемой нормальности этих событий. Под “воспринимаемой нормальностью” событий я имею в виду воспринимаемые формальные черты, которыми обладают для воспринимающего лица события среды как случаи некоего класса событий, т. е. их типичность; их “шансы” произойти, т. е. вероятность; их сопоставимость с прошлыми или будущими событиями; условия их осуществлений, т. е. каузальную текстуру; их место в некоем наборе взаимоотношений “средства — цели”, т. е. инструментальную эффективность; и их необходимость в соответствии с естественным или моральным порядком, т. е. моральную требуемость.
3. В случаях расхождений между ожидаемыми и актуальными событиями люди включаются в многогранную перцептуальную и мыслительную работу, посредством которой такие расхождения “нормализуются”. Под “нормализацией” я понимаю восстановление воспринимаемо нормальных ценностей типичности, сопоставимости, вероятности, каузальной текстуры, инструментальной эффективности и моральной требуемости.
4. Случаи “неприятного сюрприза”, как и работа по их нормализации, не происходят ни идиосинкратически, ни независимо от рутинизированных социальных структур группы. Такие случаи и такая работа не только детерминируются рутинизированными структурами, но и детерминируют их.
5. Устойчивость, непрерывность, воспроизводимость, стандартизация, единообразие социальных структур — т. е. их “стабильность” во времени и вопреки изменению действующего персонала — являются эмерджентными продуктами тех воспринимаемо нормальных ценностей межличностных событий, которые члены группы пытаются своими приспособительными деятельностями поддержать.
6. Примирение стабильных черт социальных структур, с одной стороны, с трактовкой межличностных сред, “видимых изнутри”, с другой, рекомендуется проводить с помощью двух теорем, которые эксплицирует систематическая теория Парсонса (1961): (а) Социальные структуры состоят из институционализированных образцов нормативной культуры; (б) стабильные черты социальных структур как скоплений согласованных действий гарантируются мотивированным согласием с законным порядком.
Наша задача — узнать, что требуется предпринять членам группы, имеющей стабильные черты, для того, чтобы произвести воспринимаемые среды событий, являющиеся “специфически бессмысленными”. Этот термин, позаимствованный мною у Макса Вебера (1946), обозначает такие события, которые воспринимаются членами группы как нетипичные, каузально неопределенные и произвольные в своем протекании, лишенные релевантной истории или будущего, характера средств или моральной необходимости.
В идеале, т. е. в терминах, согласующихся с такой теорией социальной организации, как, например, у Дюркгейма (1951), поведенческие состояния, сопровождающие воспринимаемые среды с такими свойствами, состояли бы в тотальном прекращении деятельности. Кроме этого идеального конечного состояния, человек должен был бы сталкиваться с такими поведениями, как замешательство, нерешительность, внутренний конфликт, массивная неконгруэнтность, психосоциальная изоляция, обостренная общая тревога, потеря идентичности и различные симптомы деперсонализации. Короче говоря, он столкнулся бы с тем, для обозначения чего Пол Шилдер (1951) придумал блестящее выражение “амнезия социальной структуры”. Дезорганизованные черты социальных структур должны соответственным образом варьировать. Острота этих эффектов должна изменяться в прямой зависимости от принудительных приверженностей людей, т. е. тех условий, которые гарантируют мотивированное согласие с легитимным порядком. Такая приверженность проявляется изнутри вовне как схватывание “естественных фактов жизни в обществе” и их подтверждение. Поскольку такие “естественные факты жизни”, т. е. общая культура, описываются с точки зрения члена как мир, знаемый и принимаемый на веру сообща с другими членами, то острота этих эффектов должна варьировать независимо от личностных характеристик, какими они воспринимаются и выявляются большинством конвенциональных механизмов оценки личности.
Разрабатывая программу, на которой базируется эта статья, я руководствовался представлением о том, что аномийные состояния в ходе рутинизированных действий мимолетны, непродолжительны и неравномерно распределены как в биографии взаимодействий того или иного человека, так и между социальными структурами. Я ищу такие операции, которые будут повышать и регуляризовывать частоту и длительность таких состояний так, чтобы их появление можно было убедительно обнаруживать с помощью грубых методов непосредственного наблюдения.
Что можно сделать со сценой событий, чтобы произвести для некоего человека такую ситуацию, в которой он был бы неспособен “схватить”, что собственно происходит?
Оперирование понятием “доверие”
Я приму предпочтительную установку теоретика и буду говорить, что значимые события суть всецело и исключительно события, происходящие в поведенческой среде человека, как она была определена Халлоуэлом (1955). Поэтому нет никаких причин заглядывать под черепную коробку, поскольку там мы не найдем ничего интересного, кроме мозгов. “Кожная оболочка” человека останется целой и невредимой. Вместо этого, все вопросы будут ограничиваться операциями, которые можно осуществить над событиями, являющимися для человека “сценическими”. Ради обнаружения событий, которые необходимо изменить, чтобы произвести аномийные состояния, я и замыслил феномен доверия. Для начала я обращусь к играм. На основе анализа их правил будет разработано понятие “конститутивного порядка событий” игры. Согласие на этот порядок будет развито в качестве общего определения термина “доверие”. Затем я подкреплю это понятие изложением некоторых открытий, полученных из игры в крестики и нолики. После нескольких необходимых критических замечаний по поводу использования игр я распространю то, что мы выясним относительно того, каким образом доверие является условием “схватывания” событий в играх, на общий случай того, каким образом доверие является условием “схватывания” событий повседневной жизни. Затем будут приведены предварительные результаты в поддержку и критику этой концепции.
Базисные правила как определения составных событий игры.
Стабильной ситуацией, с которой мне бы хотелось начать, является игра (game). Игра выбрана потому, что базисные правила игры служат для каждого игрока схемой опознавания и интерпретации как своих собственных поведенческих проявлений, так и поведенческих проявлений других игроков в качестве событий игрового взаимодействия. Базисные правила игры определяют для людей, стремящихся действовать в согласии с ними (для игрока), ситуации и нормальные события игры.
Если проанализировать правила любой данной игры, например, бейсбола, шахмат или любой другой, описанной в книге игр, то можно будет отграничить один набор правил этой игры от всех прочих на основании того факта, что они проявляют следующие три свойства.
(1) С точки зрения игрока, из всех альтернативных территорий игры, численностей игроков, последовательностей ходов и т. д. они заключают в рамку некоторый набор, выбора которого игрок ожидает независимо от своих желаний, обстоятельств, планов, интересов или последствий этого выбора для него самого или для других игроков.
(2) Игрок ожидает, что тот же самый набор требуемых альтернатив будет обязательным для других игроков так же, как он обязателен для него.
(3) Игрок ожидает, что как он ожидает вышеуказанного от другого лица, так и другое лицо ожидает этого от него.
Назовем эти три качества конститутивными ожиданиями.
Некоторые определения и замечания
1. Эти три свойства конституируют правила, к которым они присоединяются, в качестве набора. Назовем набор таких правил базисными правилами. Например, базисные правила крестиков и ноликов таковы: Игра проводится на поле размером три на три клетки двумя игроками, которые ходят поочередно. Первый игрок помещает знак в одну из незанятых клеток. Второй игрок, в свою очередь, помещает свой знак в одну из оставшихся незанятых клеток. И так далее. Термин “игрок в крестики и нолики” обозначает человека, который старается действовать в согласии с этими возможными событиями как конститутивно ожидаемыми.
2. Возможно приписать конститутивные ожидания любому числу игроков, любым последовательностям ходов, территориям игры и т. п. Я буду иметь в виду, что три конститутивных ожидания приписываются некоторому особому набору возможных событий и не приписываются другим в качестве конститутивного акцента тех событий, которым они приписываются.
3. Назовем связный набор возможных событий, которому приписываются конститутивные ожидания, конститутивным порядком событий игры.
4. Фон Нойман и Моргенштерн (1947) указывают, что игра определяется перечислением ее базисных правил. В наших терминах игра определяется перечислением ее базисных правил, к которым прилагаются конститутивные ожидания. В добавление к базисному правилу, существуют по крайней мере еще три другие черты, необходимые для того, чтобы описать игру как нормативный порядок, или дисциплину: (а) оговорка “и так далее”, (б) перечисленный набор правил предпочтительной игры и (в) перечисленный набор условий “окончания игры”. Сверх того, есть еще две дополнительные черты, которые описывают игру такой, как люди в нее актуально играют: (а) “надежность” этой дисциплины, т. е. вероятность того, что люди будут действовать в мотивированном согласии с этой дисциплиной, и (б) не-игровые условия, которые, в чем бы они ни состояли, определяют вероятность мотивированного согласия.
5. Конститутивный акцент может быть снят с одного набора возможных событий и приписан другому. Эта операция производит новую игру. Например, базисное правило крестиков и ноликов гарантирует, что первое появление “трех в ряд” является победой и прекращает игру. Если это правило изменяется, оговаривая в качестве конститутивной возможности, что победой будет считаться появление трех в ряд только на четвертом ходу игрока или после него (и если делается оговорка, что игроки используют только три знака в качестве знаков, которые они могут один раз стереть, чтобы сделать ход в незанятую клетку), то получающаяся в итоге игра известна как “нолики и крестики”*. Аналогичным образом, в шахматах конститутивный акцент придается возможности того, что фигуры сохраняют свои цвета идентичными на протяжении всей игры. Сделав оговорку, что в то время, пока игрок выбирает ход, заранее отобранная комбинация фигур оппонента может быть объявлена переменившей цвет, Ф. Р. Клинг изобрел игру “шахматы с предателями” (1958).
6. Правила, остающиеся после того, как опознаны базисные правила, относятся исключительно к одному или другому из двух типов. Это либо правила предпочтительной игры, либо обстановочные условия игры. Правила предпочтительной игры отличаются от базисных правил тем свойством, что выборы альтернативных территорий, последовательностей игры, числа фигур, числа игроков — т. е. любых возможностей, включая и те, которые в “другой игре” могли бы быть конститутивными для той игры, — трактуются как отданные на усмотрение игрока, имеющего право выбирать, действовать ли ему в согласии или не в согласии с любыми из определений “правильной процедуры”, какие он только мог бы представить, например, соображениями полезности, эффективности, эстетической предпочтительности, принятой игры, прецедентной игры и всего остального. Возможности, которых могут касаться правила предпочтения, обеспечиваются базисными правилами. Например, базисные правила шахмат предусматривают, что при первом ходе белых можно ходить любой пешкой или любым конем, но никакими другими фигурами. Однако какую именно из этих альтернатив выберет игрок — дело выбора игрока. За исключением того, что правила предпочтения должны иметь дело с возможностями, которые предусмотрены базисными правилами, определения правильной игры, предоставляемые правилами предпочтения, никоим образом не обязательно контролируются базисными правилами.
Если базисными правилами заданы определяющие критерии законной игры, то правила предпочтительной игры задают определяющие критерии эффективной, эстетичной, конвенциональной или, на худой конец, слабой игры, если игрок пытается играть слабо. Решения, принимаемые игроком, должны удовлетворять базисным правилам и будут удовлетворять некоторому набору правил предпочтения. Этот набор правил предпочтения, разумеется, может состоять из самых причудливых смесей эффективности, эстетической правильности, конвенциональности и т. п. Базисные правила и правила предпочтения служат теми условиями, которым выборы игрока либо должны, либо будут удовлетворять.
Вдобавок к этим условиям, существует еще некоторое множество дальнейших условий, которым должны удовлетворять его решения. Эти дополнительные условия, однако, не являются критериями, определяющими правильность решения, и обеспечиваются не базисными правилами и не правилами предпочтения. Тем не менее, дело обстоит таким образом, что решения игрока будут с необходимостью ими ограничиваться. Эти условия обладают следующими свойствами: (а) они описывают характерные черты играния в рамках игры; (б) они независимы от шансов игрока на победу или проигрыш в игре; (в) они инвариантны к изменяющимся состояниям игры в том смысле, что остаются условиями принятия решений в любой ситуации, в которой решение должно быть принято; (г) они остаются в силе постольку, но лишь постольку, поскольку игрок трактует базисные правила игры как максимы, касающиеся и его действования, и действования его оппонента, что означает: они остаются в силе постольку и лишь постольку, поскольку человек при определении и интерпретации своих действий и действий других игроков соотносит их с тем нормативным порядком возможных событий, который определяется базисными правилами игры.
Каждому набору базисных правил игры специфически соответствует некоторый набор обстановочных условий игры. Обстановочные условия игры иллюстрируются в шахматах тем фактом, что каждая ситуация игры есть ситуация завершенной информации, или что каждое наличное состояние игры изменяется на манер “все или ничего” актуальной игрой и никогда — предполагаемой. Военно-тактические учения на карте в этом и иных отношениях отличаются от шахмат; например, в них ситуации ведения игры суть ситуации несовершенной информации, а текущее состояние игры может быть изменено предполагаемой игрой910.
7. Для теоретика предлагается интерпретативное правило, согласно которому все до единого события игры являются членами определенного набора конститутивных или предпочтительных возможностей, или набора обстановочных условий игры. Когда мы говорим, что с какого-то одного набора событий “удаляется” конститутивный акцент, это синонимично утверждению, что эти события были перенесены в набор предпочтительных возможностей. И наоборот, из утверждения, что события были выведены из набора предпочтительных возможностей, с необходимостью вытекает, что они стали членами набора конститутивных возможностей. Случай, когда все возможности являются конститутивными, так что набор предпочтительных возможностей остается пустым, определяет церемониализированную игру911. Говорить о наборе конститутивных возможностей как о пустом множестве и одновременно иметь интенцию на игру — формальный нонсенс912.
8. О людях, когда их трактовки межличностных сред — будь то игровых или каких-то иных — управляются конститутивными ожиданиями, будем говорить, что они доверяют друг другу.
9. Понятие доверия связано с понятием воспринимаемо нормальных сред следующим образом. Высказывание, что один человек “доверяет” другому, означает, что этот человек старается действовать таким образом, чтобы произвести своим действием или почтить в качестве условий игры такие актуальные события, которые согласуются с нормативными порядками событий, отображенными в базисных правилах игры. Иными словами, игрок принимает на веру базисные правила игры в качестве определения своей ситуации — а это, разумеется, означает, что и в качестве определения своих взаимоотношений с другими.
Воспринимаемо нормальные среды событий игры
Теперь необходимо назвать еще несколько черт базисных правил, дабы показать, что события, изображаемые в базисных правилах игры (т. е. конститутивном порядке событий игры), предоставляют человеку, который старается действовать в согласии с этими базисными правилами, определение нормальных событий ведения игры.
1. События, изображаемые базисными правилами, суть категорические возможности. Являясь таковыми, они определяют среду событий игры как область возможных соблюдаемостей (observables), которые — точно таким же образом, как и события идеализированного эксперимента, в том смысле, в каком использует это понятие при обсуждении образцового пространства Феллер (1950), — состоят в правилах релевантности, посредством которых распознаются существенные черты конкретных актуальных соблюдений. События, которые предусматриваются базисными правилами, являются преднамеренными событиями — такими событиями, которые очерчивают сущностное единообразие во всех актуальных соблюдениях, могущих быть подведенными под юрисдикцию преднамеренных событий в качестве частных случаев этих преднамеренных событий.
2. Представляя собой категорические возможности, события, предусматриваемые базисными правилами, обладают свойством оставаться инвариантными к изменяющимся актуальным состояниям игры.
3. Будучи инвариантными к актуальным курсам ведения игры, эти ожидаемые единообразия служат стандартами, то есть определениями правильной игры. Тем самым они служат и основой для опознания странного хода — хода, находящегося “вне игры”.
4. Суть подведения актуальных соблюдений под юрисдикцию преднамеренных соблюдений, обеспечиваемых базисными правилами, состоит в процедурах обоснования притязания на то, что актуальные-соблюдаемые-внешние-явленности-намерения и намерение-которое-имелось-в-виду-конкретными-актуальными-внешними-явленностями соответствуют друг другу. Проблематичный характер этого соответствия заключается в предусмотрении правил, с помощью которых относительно этих двух [вещей], на самом деле находящихся в отношении обозначения, т. е. знаковом отношении, может быть принято решение касательно того, в чем именно это отношение обозначения состоит. Например, является ли указанное знаковое отношение отношением метки, знака, символа, индекса, иконы, документа, тропа, глоссы, аналогии или свидетельства? Или, прежде всего, актуальное соблюдение не является событием “в игре”?
Базисные правила обеспечивают решение проблемы юрисдикции, наделяя себя значением “адекватного опознания” актуальных явленностей как признанных явленностей-намерения. Специфицируя область возможных в игре действий, базисные правила определяют область “возможных в игре действий”, которым может приписываться переменная “просто поведений”913. Базисные правила заключают в рамку набор тех возможных событий ведения игры, которые могут обозначаться наблюдаемыми поведениями.
Например: игроки в бридж реагируют на действия друг друга как на события бриджа, а не как на поведенческие события. Они не истолковывают тот факт, что другой игрок выпускает из своей руки карту и кладет ее на стол, как событие “бросания на стол игральной карты” или “осуществления перемещения положения карты”. Вместо этого, посредством перемещения положения карты игрок сигнализирует, что “сыграл тузом пик как первой картой, берущей взятку”. С точки зрения игрока, вопрос: “Что на самом деле может происходить?” — правильным образом решается для него в терминах базисных правил.
5. Каждый различный набор базисных правил определяет отличную область возможных событий игры, с которой может быть приведена в соответствие идентичная в иных отношениях поведенческая явленность.
6. С точки зрения игрока, в терминах этих правил правильным образом определяется, насколько это касается игрока, не только “Что может происходить?”, но и “Что произошло?”. Базисные правила служат теми рамками, в которых характер событий ведения игры не только может быть осознан, но и, насколько это касается игроков, с необходимостью должен осознаваться. В более общем плане, они служат набором тех пресуппозиций — названных Шютцем (1945) “схемами интерпретации и самовыражения” игрока, — посредством которых как собственное поведение игрока, так и поведение другого лица идентифицируется игроком как данное (datum) действия.
Это свойство в его общей форме можно сформулировать в виде следующей теоремы. Знак правильным образом соответствует референту в рамках принятого конститутивного порядка, который сам по себе определяет “правильное соответствие”.
Что касается отношения между знаком и референтом, касается также отношений между термином и словом, термином и понятием, фонемой и лексемой, словом и значением, поведением и действием, предложением и пропозицией, явленностью и намерением. Все эти пары формально эквивалентны. Поведение обозначает действие в категориях принятого нормативного порядка.
Последние несколько моментов можно обобщить следующим образом: Базисные правила придают поведению смысл действия. Они суть те термины, в рамках которых игрок принимает решение, правильно или неправильно он определил “Что произошло?” Именно в рамках этих правил поведение “наделяется” “субъективным смыслом”.
Поскольку игрок обращается к другим игрокам в целях обеспечения правильности своих решений относительно значений правил как значений, знаемых им сообща с ними, постольку мы можем говорить об объективном характере правил, а тем самым и об объективном характере событий игры. Поскольку игрок обращается в целях обеспечения правильности своих решений относительно значений правил к персональным интерпретациям правил — либо своим, либо других игроков, — постольку мы можем, как это делает Кауфман (1944), говорить о субъективном характере правил, а тем самым и о субъективном характере событий игры.
7. Для человека, старающегося быть в согласии с конститутивным порядком игры, действие — а оно обязательно должно быть только одно, — которое нарушает базисные правила, особым образом неконгруэнтно, и его проявление вносит нарушение в игру как порядок деятельностей.
(А) Действие, которое осуществляется вразрез с предписываемыми базисными правилами игры, специфическим образом лишено смысла; иначе говоря, оно приобретает воспринимаемые свойства непредсказуемости, произвольности, неопределенности, отсутствия в нем каузальной текстуры, характера средства и моральной необходимости. О человеке, поведенческая среда событий которого проявляет эти свойства, мы говорим, что он “в замешательстве”. В поведенческом плане от него нам следует ожидать, что он будет действовать так, как было описано в начале этой главы.
(Б) Свойством действия, нарушающего конститутивное ожидание, является то, что игрок не может опознать это действие, не изменив при этом “конститутивный акцент”, который придается событиям игры, т. е. не сделав их преференциальными. Допустим, например, что конститутивный порядок последовательного играния в “крестики-нолики” таков — А,В,А,В,... Игрок В мог бы ходить А,В,В,В. Когда конститутивный порядок предусматривает, что игроки делают ходы в последовательности А,В,А,В,А..., обеспечивается ожидание того, что эта нормативная последовательность будет соблюдаться и актуальная последовательность будет производиться независимо от мотивов игрока, его желаний, калькуляций личного интереса и т. п. Игрок, делающий свой ход “вне очереди” — т. е. А,В,В..., — презентирует своему оппоненту неконгруэнтную возможность того, что последовательность А,В,А,В,А... отдается на личное усмотрение игрока.
(В) Беспорядок заключается в следующем: Действие, нарушающее базисное правило, приглашает к истолкованию самого себя в качестве конститутивного для порядка игры. Однако наделение его конститутивным акцентом синонимично изменению правил игры. Говоря социологическим языком: оно приглашает к переопределению “социальной реальности” или, иными словами, “нормальной игры”.
8. Поле событий игры может быть лишено смысла даже при условии устойчивости и определенности поля физических стимулов.
Здесь нам, возможно, сумеет оказать помощь проведение различия между двусмысленностью и бессмысленностью. Говоря, что поле событий игры становится двусмысленным, я имею в виду, что распределение разных вариантов определения игроком того, “что произошло”, в наборе альтернативных возможностей становится более равновероятным.
Под состоянием бессмысленности поля событий игры подразумевается то, что игрок лишен рамки возможностей, относительно соответствии которой поля физических стимулов могло бы быть принято решение. В случае двусмысленного поля событий игры человек неспособен решить, какую из набора альтернатив имел в виду другой в своем игровом ходе или высказывании. В бессмысленном поле человек хотя и слышит высказывание, сделанное на ясном и правильном английском языке, не распознает его как английское высказывание. Что верно для высказывания, верно и для любого другого поведения, поскольку отношение “знак — референт”, имеющее силу в отношении связи между высказываниями и пропозициями, в равной степени обладает силой и в отношении связи между поведением и действием.
Разницу между двусмысленностью и бессмысленностью можно проиллюстрировать при помощи следующей процедуры. Испытуемым предлагалось сыграть в крестики и нолики. После того, как испытуемый делал свой ход (Х), экспериментатор делал свой ход (О) таким образом:
Х
|
|
|
|
|
|
|
|
|
В некоторых случаях испытуемые отвечали упреками в адрес экспериментатора: “Кончай дурить. Ставь значок в клетку”. В других случаях, однако, испытуемые реагировали вопросом: “В какую ты играешь игру?”
9. Если игрок придерживается конститутивного порядка игры, аномические эффекты нарушения базисного правила не смягчаются знанием игроком того, что было нарушено базисное правило.
10. Независимо от того, чтo конкретно предусматривается правилами в качестве возможных событий — специфицируются ли ими девять клеток в крестиках и ноликах, 64 позиции на доске в шахматах, пять карт на руку в покере, скрытые планшеты в тактических учениях на карте и т. п., — для актуального содержания правил инвариантны три определяющих свойства базисных правил.
Из этой их черты вытекают два важных следствия. (а) Что касается вопроса о том, что должно быть сделано для производства замешательства, то она позволяет нам распознавать в различных полях событий игры, т. е. в разных играх, события, нарушение которых будет приводить к идентичным последствиям — как мы надеемся, это будет замешательство. (б) Условием замешательства является то, что участники должны быть взаимно идентифицированными членами одного и того же сообщества, т. е. должны трактовать друг друга как лиц, предположительно связанных одним и тем же конститутивным порядком действий, т. е. “игрой в одну и ту же игру”.
11. Игру определяет набор “Все базисные правила”. Из этого свойства вытекают важное следствие и важная задача. (а) Важное следствие — это то, что конститутивные структуры являются неотъемлемыми составляющими всех игровых событий. (б) Важная невыполненная задача — задача исследования логических свойств набора “Все базисные правила” игры.
Относительно каждого из этих пунктов необходимо высказать дополнительные замечания.
(А) Важное следствие. Понятие о том, что конститутивные структуры являются неотъемлемыми составляющими всех событий игры, отличается от практикуемых ныне социологических концепций правил действия. Согласно нынешнему социологическому обычаю, правила действия классифицируют действия как дизъюнктивные наборы. Например, события действования, изображаемые в правиле, запрещающем инцест, являются членами “нравов”. Правила, которые предписывают распределение обязанностей в домашнем хозяйстве, являются членами “народных обычаев” (folkways). Инструкции, сопровождающие комплект радиоаппаратуры, представляют собой технические правила. Эмили Пост описала правила этикета.
Как следствие такого обычая, в текущих представлениях об условиях социального порядка — и это общая их черта — в качестве решающего условия стабильного социального порядка подчеркивается та степень, в какой правилам оказывается сакральное уважение. Однако окажись дело так, что конститутивные свойства событий не ограничиваются играми, и тогда пришлось бы предположить, что единообразные черты событий, находящие отражение в нравах, народных обычаях и т. п., конституируются посредством набора “более фундаментальных” пресуппозиций, в рамках которых поведенческие случаи привлекают внимание актеров как случаи преднамеренных действий, которые, как полагает член группы, “может увидеть каждый”. Далее линия рассуждения пролегает как непосредственное следствие этого и ввиду того, что она не поддается примирению с текущими понятиями, предлагает нам перспективу решающего эксперимента. Альтернативное рассуждение таково. Если эти конститутивные свойства распространяются на повседневные события, то решающим феноменом, с точки зрения проблематичного взаимоотношения между нормативным регулированием действия и стабильностью согласованного действия, является не “интенсивность аффекта”, “инвестируемая” в “правило”, и не уважаемый, сакральный или моральный статус правила, а воспринимаемая нормальность окружающих событий, поскольку эта нормальность есть функция тех пресуппозиций, которые определяют возможные события.
Когда мы приступали к работе с играми, мы принимали как само собой разумеющееся, что всерелевантность нормативного регулирования специфична для игр и что именно эту черту часто имели в виду ученые, в частности Хёйзинга (1950), когда противопоставляли хорошо регулируемый и упорядоченный характер событий игры характеру событий “серьезной жизни”. Однако когда процедуры, индуцирующие неконгруэнтность, были применены в ситуации “реальной жизни”, мы с расстройством для себя обнаружили кажущееся бесконечным многообразие событий, вносивших свой вклад в производство реально неприятных сюрпризов. Эти события располагались в диапазоне от тех, которые, согласно социологическому здравому смыслу, являются “пограничными” — как, например, стояние в непосредственной близости к человеку при одновременном поддержании непринужденной беседы, — до других, которые, согласно социологическому здравому смыслу, являются “тривиальными” — как, например, произнесение приветствия “здравствуйте” по завершении разговора. Обе процедуры возбуждали тревогу, негодование, сильные чувства со стороны экспериментатора и испытуемого, а равно с тем унижение и сожаление, требования испытуемыми объяснений, и т. д. Отсюда было выдвинуто предположение, что конститутивную структуру могут иметь все действия как воспринимаемые события и что, возможно, именно угроза нормативному порядку событий как таковому служит решающей переменной в возбуждении негодования, а вовсе не пробоина в “священности” правил. Концепция эта правдоподобна, по крайней мере если учесть, что общим фактором, присущим как угрозе нормативному порядку событий, так и попранию священности, является допущение человеком того, что он, также как и его партнер, является компетентным членом того же самого сообщества, а это сокращенная отсылка к трем определяющим свойствам базисных правил.
(Б) Невыполненная задача. Что касается набора “Все базисные правила”, то относительно него хотелось бы узнать, каковы свойства границ этого набора. Точнее говоря, является ли этот набор хорошо упорядоченным или упорядоченным лишь частично? И имеет ли какое-нибудь значение для осуществления актуальными игроками легитимных играний в узнаваемые игры то, упорядочен этот набор или нет?
Здесь, по-видимому, стоило бы зафиксировать несколько моментов.
Что касается хорошо упорядоченного характера, то я не смог найти ни одной игры, чьи официально признанные правила были бы достаточны для того, чтобы охватить собой все проблематичные возможности, которые только могли бы возникнуть и которые не мог бы создать в царстве игры человек, проявив минимум остроумия. Взять, к примеру, шахматы: хотя они, казалось бы, защищены от такого рода манипуляций, человек может, когда подойдет его очередь делать ход, поменять фигуры, повернув доску на 180 градусов — так чтобы, хотя положения фигур в целом не изменились, клетки оказались бы заняты другими фигурами, — и уже затем делать свой ход. В нескольких случаях, когда я так поступал, мои оппоненты утрачивали присутствие духа, пытались меня остановить, требовали от меня объяснения того, что это я такое задумал, чувствовали неуверенность относительно законности произошедшего (но, несмотря на это, стремились отстоять его незаконность), недвусмыленно давали мне понять, что я порчу им всю игру, а на следующем этапе игры заставляли меня обещать, что я не буду “на этот раз ничего делать”. Их не удовлетворяло, когда я просил их показать, где те правила, которые запрещают делать то, что я сделал. Не удовлетворялись они и моими указаниями на то, что я не изменил физические расположения фигур и что, более того, данный маневр никак не влияет на мои шансы выиграть. Если они не были удовлетворены, то они не могли также и сказать к своему удовлетворению, что именно здесь было неправильно. Явно пытаясь справиться с ситуацией, они говорили о непонятности моих мотивов. Один испытуемый заметил, что это напомнило ему о том, как играли в баскетбол “Гарлемские Бродяги”, и что он никогда не считал, что они играют в настоящий баскетбол.
Я предполагаю, что здесь человек находится в области игровой версии “невысказанных условий соглашения”, состоящих, возможно, еще из одного правила, которое завершает любое перечисление базисных правил, подводя их под статус соглашения между людьми играть в соответствии с ними, — правила, которое формулирует такой перечень как соглашение с помощью заключительного “четко пропечатанного” признания: “и так далее”.
Что касается вопроса о том, имеет ли его хорошо упорядоченный характер какое-нибудь значение для осуществления узнаваемой игры или нет, то я поражен тем фактом, что, хотя правила научного исследования легко сопоставимы с базисными и преференциальными правилами в играх, во всех научных исследованиях фигурирует знание исследователями тех условий, при которых им позволено ослаблять базисные и преференциальные правила и вместе с тем претендовать на то, что конечный продукт является адекватным научным решением проблемы исследования. В играх же еще только необходимо было найти те условия, при которых игроки могут ослаблять базисные и преференциальные правила и вместе с тем признавать свою игру как легитимное играние в игру. По крайней мере, до сих пор мне не удалось найти ни одного случая, в котором было бы так, и это странно, если учесть, что определяющий эффект правила “и так далее” легко различим в каждой игре, которую я рассматривал.
И наконец, мне не удалось обнаружить ни одной игры, позволяющей определять время осуществления, длительность и фазирование ходов всецело как вопрос предпочтения игрока.
Окажись вдруг так, что границы набора сущностно неопределенны, что степень эксплицитности правил не имеет никакого значения, что их набор упорядочен по существу лишь частично, что каждая игра содержит свои “невысказанные условия соглашения” и что время является параметром смысла хода, — и у нас были бы существенные основания для оптимизма. Это свойства именно тех ситуаций событий, на которые социологи ссылались как на “определения ситуаций” “серьезной” жизни актерами и которые были настолько запротоколированы исследователями, что наличие этих свойств можно с надежностью допустить. Также остается открытой чрезвычайно важная возможность: что конститутивный акцент является неотъемлемой чертой всех событий независимо от того, идет ли речь о событиях в царстве (у Шютца — “конечной области значения”) игр, научного теоретизирования, театра, спонтанной игры, сновидения или чего-то еще.
И вновь проблема
Независимо от того, что именно предусматривают базисные правила в качестве специфически возможных событий, специфицируют ли они девять клеток в “крестиках и ноликах”, 64 позиции в шахматах или пять карт на руку в покере, — для актуального содержания правил инвариантны три конститутивных ожидания. Они позволяют нам опознавать в разных играх те события, которые функционально тождественны с точки зрения вопроса о том, что надо сделать, чтобы произвести замешательство. Следовательно, операция, которая должна произвести замешательство в одной игре, будет производить его и в любой другой игре. Если вести речь о конститутивных ожиданиях в повседневных ситуациях, то операция, которая производит замешательство в одной конкретной обстановке, будет производить его и в любой другой конкретной обстановке. Действенность этих конститутивных ожиданий в играх или в повседневных ситуациях служит, тем самым, важным условием стабильных черт согласованных действий.
Моя цель — показать с помощью экспериментальных демонстраций, что события, нарушающие конститутивные ожидания, умножают аномийные черты среды игровых событий, а также дезорганизованные черты структур игрового взаимодействия; что эти эффекты варьируют в непосредственной связи со степенью мотивированного согласия с конститутивным порядком игры; что эти эффекты проявляются независимо от личностных качеств игроков; и что эти суждения верны не только для игровых взаимодействий, но и для взаимодействий “серьезной жизни” тоже.
Итак, мы спрашиваем:
1. Является ли нарушение базисного правила в игре первоочередной детерминантой аномийных эффектов?
2. Является ли аналогичной первоочередной детерминантой нарушение базисного правила в повседневной жизни?
Изучение базисных правил на примере “крестиков и ноликов”
В роли экспериментаторов (Э) выступили 67 студентов-гуманитариев, посещавшие некоторые из моих курсов. Каждый сыграл в крестики и нолики с тремя или более лицами, составившими в сумме 253 испытуемых (И), среди которых были дети, подростки, молодые люди и взрослые обоих полов. Испытуемого, который находился в различных степенях знакомства с Э (от членства в одной семье и различных степеней дружбы до полной чуждости), просили — после того, как он принимал предложение Э сыграть, — делать ход первым. После того, как И помещал в поле свой значок, Э стирал этот значок, переносил его в другую клетку и ставил в освободившееся место свой собственный значок, пытаясь в то же время ничем не показывать И, что игра каким бы то ни было образом необычна. Экспериментаторов попросили документально зафиксировать поведенческие детали того, что делали и говорили испытуемые, а также получить от испытуемых — и представить относительно себя — информацию о том, какие чувства они испытывали, когда происходило приглашение сыграть, когда делался некорректный ход, на протяжении всего хода игры и после игры. 67 экспериментаторов представили отчеты о 253 случаях игры.
Процедура подсчета. Для описания поведения И непосредственно после хода Э всеми экспериментаторами использовалась стандартная форма отчета.
Если Э сообщал, что И:
(1) выказывал удивление, был встревожен, поднимал взгляд — то сообщение засчитывалось как “да”; в противном случае — как “нет”;
(2) проявлял или выражал замешательство или был озадачен — то сообщение засчитывалось как “да”; в противном случае — как “нет”;
(3) выказывал раздражение, мучение или гнев — то сообщение засчитывалось как “да”; в противном случае — как “нет”;
(4) ухмылялся, улыбался или смеялся — то сообщение засчитывалось как “да”; в противном случае — как “нет”;
(5) выражал подозрение или требовал объяснений — то сообщение засчитывалось как “да”; в противном случае — как “нет”;
(6) выказывал какую-либо реакцию, не перечисленную выше, — то сообщение засчитывалось как “да”.
Когда протоколы не содержали информации, достаточной для того, чтобы вынести определенное суждение, сообщение засчитывалось как “нет информации”.
Степень замешательства И рассчитывалась далее следующим образом:
(1) Если не отмечалось никакой реакции и смеха и/или испытуемый выказывал удивление, был встревожен или поднимал глаза, но не более того, то замешательство классифицировалось как “отсутствующее или слабое”.
(2) Если И выказывал реакции (1) и любые две другие из числа альтернатив (2), (4) и (5), то замешательство классифицировалось как “среднее”.
(3) Если И выказывал реакции (1), (2), (4) и (5), замешательство классифицировалось как “сильное”.
Иногда смысл, вкладываемый испытуемым в ход экспериментатора, можно было извлечь из поведения испытуемого и его спонтанных замечаний по окончании игры. Иногда экспериментатору приходилось выявлять его, задавая испытуемому вопрос: “Что ты об этом думаешь?” Экспериментаторы поступали по-разному: одни спрашивали об этом до того, как раскрывалось экспериментальное намерение, другие — после.
Замечания испытуемых оценивались следующим образом:
(1) Если И: (а) действовал так, словно ничто не требовало объяснений или словно не возникло никакой проблемы, и/или (б) если он, по его словам, чувствовал, что экспериментатор испытывает новый способ игры, помешан на крестиках и ноликах либо играет в новую игру или ее испытывает, — это засчитывалось как отказ испытуемого от “крестиков и ноликов” как порядка и избрание им нового порядка.
(2) Если И говорил, (а) что тут содержится какая-то скрытая хитрость (например, что это был обманный прием, что экспериментатор действовал как незаурядный чудак или шутник, что это был тест или какого-то иного рода эксперимент) и/или (б) что экспериментатор играл в какую-то “неведомую игру” (например, что экспериментатор водил И за нос или играл на самом деле не в крестики и нолики, что это была какая-то хитроумная уловка или шутка, сыгранная над И, что экспериментатор использовал этот способ ведения игры как завуалированный сексуальный намек или указание на тупость испытуемого, или что экспериментатор действовал как этакий зазнавшийся наставник), испытуемый засчитывался как воспринимающий экспериментатора играющим в неизвестную игру. Оба пункта 2 — (а) и (б) — рассматривались как отказ испытуемого от порядка крестиков и ноликов, но без принятия решения в пользу альтернативного порядка.
(3) Если И говорил, что Э играет в крестики и нолики, но при этом жульничает, это засчитывалось как удержание испытуемым порядка крестиков и ноликов.
И мог играть дальше, отказаться от продолжения игры или играть в “не-игру”, т. е. отомстить аналогичным ведением игры или начать взаимно вредничать (например, дублировать способ игры Э или действовать, словно бы говоря своими действиями: “ты играешь как тебе вздумается, ну так и я могу играть как мне вздумается”, “ты срываешь игру мне, ну так и я буду срывать игру тебе”, или “ты думаешь, что сможешь таким образом выиграть, ну так и я сейчас поставлю сразу все мои значки и выиграю”).
Открытия. В таблицах 7-1 — 7-7 содержится отчет о полученных результатах. Нижеследующие простые открытия прорисовались достаточно очевидно, чтобы отнестись к ним, по крайней мере, с предварительным доверием.
ТАБЛИЦА 7-1
Какое значение имел “неправильный” ход?
|
Возрастные группы |
|||||||||
|
5-11 |
12-17 |
18-35 |
36-65 |
Все испы-туемые |
|||||
|
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Те или иные реакции на необычный характер хода, отмечаемые в отчетах
|
54 |
94,7 |
19 |
95,0 |
138 |
94,5 |
29 |
96,7 |
240 |
94,9 |
Отсутствие реакции на необычный характер хода, отмечаемое в отчетах
|
3 |
5,3 |
1 |
5,0 |
8 |
5,5 |
1 |
3,3 |
13 |
5,1 |
Все испытуемые |
57 |
100,0 |
20 |
100,0 |
146 |
100,0 |
30 |
100,0 |
253 |
100,0 |
ТАБЛИЦА 7-2
Мотивировал ли ход немедленную попытку понять, что происходит?
|
Возрастные группы |
|||||||||
|
5-11 |
12-17 |
18-35 |
36-65 |
Все испы-туемые |
|||||
|
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Все в диапазоне от запроса до требования объяснений
|
20 |
35,1 |
14 |
70,0 |
82 |
56,2 |
15 |
50,0 |
131 |
51,8 |
Предъявляет обвинение; разгадывает ход; критикует или отвергает экспериментатора
|
29 |
51,0 |
0 |
0,0 |
28 |
19,2 |
9 |
30,0 |
66 |
26,1 |
Свидетельства воздействий, отличных от вышеперечисленных
|
5 |
8,7 |
5 |
25,0 |
28 |
19,2 |
5 |
16,7 |
43 |
17,0 |
Не отмечается никакого непосредственного изменения или реакции
|
3 |
5,2 |
1 |
5,0 |
8 |
5,4 |
1 |
3,3 |
13 |
5,1 |
Все испытуемые
|
57 |
100,0 |
20 |
100,0 |
146 |
100,0 |
30 |
100,0 |
253 |
100,0 |
Все испытуемые, которые делали запросы, предъявляли требования и выдвигали обвинения |
49 |
86,1 |
14 |
70,0 |
110 |
75,4 |
24 |
80,0 |
197 |
77,9 |
ТАБЛИЦА 7-3
На кого испытуемый возлагал ответственность за характер игры?
|
Возрастные группы |
|||||||||
|
5-11 |
12-17 |
18-35 |
36-65 |
Все испы-туемые |
|||||
|
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Ты играешь неправильно
|
43 |
75,5 |
14 |
70,0 |
101 |
69,2 |
26 |
86,6 |
184 |
72,7 |
Я играю неправильно
|
6 |
10,5 |
2 |
10,0 |
12 |
8,2 |
0 |
0,0 |
20 |
7,9 |
Мы оба могли бы играть правильно, но не играем (порча игры)
|
8 |
14,0 |
4 |
20,0 |
33 |
22,7 |
4 |
13,4 |
49 |
19,4 |
Все испытуемые |
57 |
100,0 |
20 |
100,0 |
146 |
100,0 |
30 |
100,0 |
253 |
100,0 |
ТАБЛИЦА 7-4
Как зависела степень замешательства испытуемого от природы
присоединения испытуемого к определенному нормативному порядку?
|
Испытуемый нормализовывал неправильный ход с помощью:
|
|||||||
Степень замешательства испытуемого |
выбора нового порядка
|
отказа от крестиков и ноликов, но без принятия решения в пользу альтернативы |
удержания порядка крестиков и ноликов |
Все испытуемые |
||||
|
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Отсутствующее или слабое
|
26 |
86,7 |
36 |
30,8 |
20 |
19,4 |
81 |
32,8 |
Среднее
|
3 |
10,0 |
46 |
40,3 |
32 |
31,1 |
81 |
32,8 |
Сильное
|
1 |
3,3 |
33 |
28,9 |
51 |
49,5 |
85 |
34,4 |
Все испытуемые
|
30 |
100,0 |
114 |
100,0 |
103 |
100,0 |
247 |
100,0 |
Нет информации |
|
|
|
|
|
|
6 |
|
Х2 = 55,43 при 6 d.f. p < 001 при условии, что степень замешательства и выбор нормативного порядка изменялись независимо друг от друга.
ТАБЛИЦА 7-5
Как зависела степень замешательства испытуемого
от возрастной группы испытуемого?
|
Возрастные группы |
|||||||||
Степень замешательства испытуемого |
5-11 |
12-17 |
18-35 |
36-65 |
Все испы-туемые |
|||||
|
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Отсутствующее или слабое
|
14 |
25,5 |
3 |
15,0 |
54 |
37,2 |
11 |
36,7 |
82 |
32,8 |
Среднее
|
14 |
25,5 |
8 |
40,0 |
51 |
35,2 |
9 |
30,0 |
82 |
32,8 |
Сильное
|
27 |
49,0 |
9 |
45,0 |
40 |
27,6 |
10 |
33,3 |
86 |
34,4 |
Все испытуемые
|
55 |
100,0 |
20 |
100,0 |
145 |
100,0 |
30 |
100,0 |
250 |
100,0 |
Нет информации |
|
|
|
|
|
|
|
|
3 |
|
Х2 = 11,39 при 6 d.f. .10 < p > .05 при условии, что возрастная группа и степень замешательства варьировали независимо друг от друга.
ТАБЛИЦА 7-6
Как зависела степень замешательства испытуемого от степени знакомства
между испытуемым и экспериментатором?
|
Степень знакомства:
|
|||||||||
Степень замешательства испытуемого |
Посторон-ние |
Знакомые |
Друзья |
Члены одной семьи |
Все испы-туемые |
|||||
|
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Отсутствующее или слабое
|
17 |
32,7 |
29 |
31,8 |
25 |
38,4 |
10 |
25,7 |
81 |
32,8 |
Среднее
|
18 |
34,6 |
27 |
29,7 |
21 |
32,3 |
16 |
41,0 |
82 |
33,2 |
Слабое
|
17 |
32,7 |
35 |
38,5 |
19 |
29,2 |
13 |
33,3 |
84 |
34,0 |
Все испытуемые
|
52 |
100,0 |
91 |
100,0 |
65 |
100,0 |
39 |
100,0 |
247 |
100,0 |
Нет информации |
|
|
|
|
|
|
|
|
6 |
|
Х2 = 3,89 при 6 d.f. .70 < p > .50 при условии, что степень знакомства и степень замешательства варьировали независимо друг от друга.
ТАБЛИЦА 7-7
Как зависела степень замешательства испытуемого от того, были ли
испытуемые и экспериментаторы одного или разного пола?
|
Соотношение полов испытуемого (И) и экспериментатора (Э):
|
|||||||||
Степень замешательства испытуемого |
МИ и МЭ |
МИ и ЖЭ |
ЖИ и МЭ |
ЖИ и ЖЭ |
Все испы-туемые |
|||||
|
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Кол-во |
% |
Отсутствующее или слабое
|
26 |
32,9 |
20 |
33,3 |
12 |
30,0 |
20 |
29,9 |
78 |
31,6 |
Среднее
|
27 |
34,2 |
18 |
30,0 |
13 |
32,5 |
24 |
35,8 |
82 |
33,4 |
Сильное
|
26 |
32,9 |
22 |
36,7 |
15 |
37,5 |
23 |
34,3 |
86 |
35,0 |
Все испытуемые
|
79 |
100,0 |
60 |
100,0 |
40 |
100,0 |
67 |
100,0 |
246 |
100,0 |
Нет информации |
|
|
|
|
|
|
|
|
7 |
|
Х2 = 0,67 при 6 d.f. p > .99 при условии, что соотношение полов испытуемого и экспериментатора и степень замешательства варьировали независимо друг от друга.
1. То, что “неправильный” ход оказывал воздействие на поведение испытуемых, ясно видно из таблицы 7-1.
2. Таблица 7-2 показывает, что три четверти испытуемых были непосредственно мотивированы неправильным ходом на попытку понять, что происходит.
3. Таблица 7-3 показывает, что три четверти игроков возлагали ответственность за характер игры на экспериментатора.
4. Таблицы 7-4 — 7-7 побуждают нас пойти еще дальше. В идеале, нам достаточно было одного лишь факта неправильного хода, чтобы произвести аномийные эффекты — при условии, что человек пытался восстановить нормальный характер хода в рамках нормативного порядка крестиков и ноликов.
Таблица 7-4 показывает, что лица, интерпретировавшие этот ход как ход, относящийся к новой игре, выказывали низкую степень замешательства. Те, кто отказывался от крестиков и ноликов, но без принятия решения в пользу альтернативного порядка, выказывали большее замешательство. Те, кто предпринимал попытку нормализации в рамках порядка крестиков и ноликов, выказывали наибольшее замешательство.
Таблицы 7-5 — 7-7 показывают, что степень замешательства варьировала независимо от возрастной группы испытуемых, степени знакомства между испытуемым и экспериментатором, а также того, были ли испытуемые и экспериментаторы одного или разного пола.
Открытия, полученные с помощью крестиков и ноликов, поддержали два важных теоретических положения. Во-первых, поведение, расходившееся с конститутивным порядком данной игры, сразу же мотивировало попытки нормализовать это расхождение, т. е. истолковать наблюдаемое поведение как частный случай легально возможного события. Во-вторых, при условии нарушения легальной игры несогласующееся с ней событие казалось лучшим способом произвести бессмысленную ситуацию, если игрок пытался нормализовать расхождение, пытаясь одновременно оставить без изменения конститутивный порядок, т. е. не отказываясь от этой игры и не принимая ориентации на “новую игру”.
Кроме того, мы обнаружили, что крестики и нолики производили убедительное и устойчивое недоумение у детей, особенно в возрасте от 5 до 11 лет. Менее эффективной была эта процедура для производства недоумения у взрослых, хотя в этом случае она была очень эффективной в производстве двусмысленной ситуации событий. Между тем, протоколы экспериментов как со взрослыми, так и с детьми были полны выражений недоверия. Это положение дел сохраняется независимо от их возраста, пола и степени знакомства с экспериментатором.
Ограничение, накладываемое на дальнейшее использование игр
В конечном счете, нас интересует не производство замешательства в играх, а производство замешательства в “серьезных” ситуациях. Поскольку в крестиках и ноликах конститутивные ожидания доказали свою полезность, мы зададим теперь вопрос, можно ли обнаружить конститутивные ожидания в событиях повседневной жизни.
Обнаружить их можно, однако для этого мы должны обратиться к иным ситуациям, нежели игры.
Мы не можем прибегнуть к помощи игр, потому что события игры не гомологичны по своей структуре событиям повседневной жизни. В ряде своих особенностей ситуации событий игры настолько заметно отличаются от ситуаций событий повседневной жизни, что не только сложно обосновать допущение об их структурной эквивалентности, но и сами эти различия делают всякий разговор о нормах повседневных ситуаций как “правилах игры” простой фигурой речи. Если бы этого было недостаточно, то от использования открытий, касающихся крестиков и ноликов, для получения данных о том, как преумножать замешательство в повседневных ситуациях, нас все-таки удержало бы то обстоятельство, что многие взрослые были способны отказаться от этой игры без разрушения своего взаимоотношения с экспериментатором.
Если воспользоваться как отправной точкой анализом ситуаций игры, представленным Хёйзингой (1950), то с ситуациями, заключающими в себе рутинное социальное структурирование событий повседневной жизни, находятся в очевидном контрасте следующие особенности ситуаций игр.
1. В отличие от событий повседневной жизни, события игры — как в процессе их протекания, так и в ретроспективе, как уже свершившиеся продукты — обладают особой временной структурой, суть которой составляет тот факт, что для всех теперешних (present) состояний игры время, в котором ведется игра, является сущностно ограниченным (circumscribed). На протяжении всего набора теперешних состояний игры — либо пребывающей в процессе протекания, либо уже сыгранной — неотъемлемый смысл любого теперешнего события обеспечивается предполагаемым будущим, коим является определенное время, к которому игра будет закончена, например, через некоторое число ходов, или когда бегуны достигнут финишной ленточки, или по истечении шестидесяти минут игры. Тем самым, свершившееся играние в игру состоит из замкнутого во времени эпизода. Базисные правила и актуальный осуществляемый ход игры придают этому эпизоду его целостный характер как структуру релевантностей. Что также характерно, успех и неудача являются ясно определимыми, так что тот или иной исход почти не подлежит переистолкованию в качестве бывшего чем-то иным. Равно как не подчинены оценки успеха или неудачи ожиданию последующих событий вне этого эпизода, ведения игры или самой игры, при принятии решений относительно того, чтo этот эпизод “реально означает”. И наконец, знание того, что к какому-то времени игра будет завершена, идентичным образом наличествует актуально и потенциально для каждого игрока в каждом теперешнем состоянии игры.
2. Любое расхождение между “официальным” определением игры и частными представлениями и умолчаниями отдельного лица почти никак не влияет на определение спектра возможных игровых событий и исходов. Для игроков игра представляет собой публичное мероприятие, чьи возможности существуют благодаря мотивированному согласию человека с его базисными правилами, и эти правила определяют консенсуально понимаемую область. Базисные правила — это по существу объективные правила, в том смысле, в каком определил “объективное” Кауфман (1944). События, которые ими предусматриваются, — это сущностно объективные события.
3. Пребывание “в игре” предполагает, по определению, подвешивание пресуппозиций и процедур “серьезной” жизни. Многие комментаторы игр обращали внимание на эту черту, говоря об игре как об “искусственном мире в микрокосме”.
4. Такое подвешивание, как правило, — дело личного предпочтения. Сущностно возможно осуществление выбора “играть в игру”. Кроме того, человек — например, если дело примет неблагоприятный для него оборот, — типичным образом располагает сущностной возможностью“выйти” из игры или сменить эту игру на другую, и это, опять-таки, вопрос его личного предпочтения.
5. Как правило, “выход из” игры синонимичен восстановлению мира повседневной жизни как среды событий и установки повседневной жизни, которая эту среду конституирует. Пресуппозиции игры, по-видимому, являются продуктом некоторых модификаций пресуппозиций повседневной жизни, которые временно и по личному выбору подвешиваются, т. е. делаются нерелевантными для протекания игры.
6. Хотя в ходе игры стратегии могут быть в значительной степени импровизированными, а условия успеха или неудачи — неясными для игроков, базисные правила известны им на протяжении всего хода игры; они не зависят от изменяющихся теперешних состояний игры и отбора стратегий; они наличествуют для применения игроками и пред-полагаются игроками как наличные в качестве того требуемого знания, которым игроки обладают еще до того, как представится случай прибегнуть к этим правилам для принятия решения о выборе той или иной из законных альтернатив.
7. Базисные правила игры не изменяются актуальным протеканием игры. Что касается игр, в обычном их понимании, то игроки не только знают базисные правила игры прежде, чем в нее вступить, но и не получают более никакого знания об этих правилах в качестве функции своего участия в игре. Ясно, что такую ситуацию следует отличать от ситуации, когда сами базисные правила изучаются игроком только в ходе игры, в качестве функции его участия в игре, и лишь постольку, поскольку он в ней участвует, т. е. той ситуации, которая подчиняет его действия узнаванию неизвестного набора базисных правил и пересмотру и коррекции поведения в соответствии с ними.
8. Что касается базисных правил игры, то существует практически совершенное соответствие между нормативными описаниями действования в игре и актуальным действованием в игре. Эмпирически это соответствие обнаруживается не только в самом ведении игры, но и между ведениями этой игру. Подобное соответствие между нормативными описаниями повседневного действования и актуальным повседневным действованием является исключительным случаем.
9. В той мере, в какой игроки придерживаются согласия с базисными правилами, эти правила обеспечивают игроков определениями рациональных, реалистических, понятных действий в среде игровых событий. Действия, пребывающие в согласии с базисными правилами, определяют в играх “честную игру”, тогда как возможные в игре исходы определяют “справедливость”.
10. В рамках базисных правил, которые заранее предполагаются каждым из участников в качестве более или менее одинаково обязательных как для него, так и для других участников, каждым из игроков в принципе914 могут приниматься такие стратегии, которые наистрожайшим образом согласуются с нормами инструментальной эффективности. Кроме того, перед каждым игроком открыта сущностная возможность принять эти стратегии или настойчиво требовать их принятия от самого себя или своего партнера, не подрывая при этом своего схватывания смысла той игры, в которую они играют.
Конститутивный порядок событий повседневной жизни
Можно ли обнаружить “конститутивный акцент” в ситуациях событий “серьезной” жизни? Я предполагаю, что три свойства, определяющие для базисных правил игры, не являются специфической особенностью игр, а обнаруживаются как свойства тех “допущений”, которые Альфред Шютц в своих работах, посвященных конститутивной феноменологии ситуаций повседневной жизни (1945, 1951), назвал “установкой повседневной жизни”.
Прежде чем перечислить свойства, которые придает событиям эта установка, будет полезно рассмотреть тот момент, что допущения и правила могут быть переведены на язык ожидаемых событий. Например, сказать, что игрок принимает правило крестиков и ноликов, согласно которому игроки ходят поочередно А,В,А,В..., значит сказать, что его действия управляются в своем протекании нормативной последовательностью событий А,В,А,В... Что именно человек, как говорят, “принимает”, эквивалентно тому, чтo он, как говорится, “принимает относительно возможного выпадения событий”, а это, опять-таки, все равно что сказать, что его действия управляются некоторым ограниченным способом, каким могут происходить возможные события. Следовательно, тем, что он, как говорится, “принимает”, служат атрибутированные свойства событий, которые являются для него “сценическими”. Он схватывает во внимании их смысл как ограниченную рамку альтернативных спецификаций сцены событий. Следовательно, актер способен переживать “изумление”, когда актуальные события нарушают эти ожидания.
Следующая далее формула определяет конститутивный акцент. Она может быть применена к каждой из черт той ситуации событий, о которой говорит Шютц, когда перечисляет допущения, свойственные установке повседневной жизни. Каждая из этих черт несет в себе предварительную атрибуцию: “Исходя из альтернативных возможностей, человек (а) ожидает, что ... (вставить релевантную черту); (б) ожидает, что если она обладает силой для него, то она будет обладать силой и для другого человека тоже; и (в) ожидает, что как он ожидает, что она будет оставаться в силе для другого человека, так и другой человек будет ожидать, что она будет оставаться в силе для него”.
Установка повседневной жизни
В ряде классических работ по социологической теории, посвященных конститутивной феноменологии ситуаций повседневной жизни (1932, 1943, 1944, 1945(а), 1945(б), 1951, 1953, 1954, 1955), Шютц описал те пресуппозиции, благодаря которым актер наделяет сценические события конституирующими значениями, коими обладает для него та или иная черта сцены, “знаемыми им сообща с другими”. В соответствии с программой, установкой и методом гуссерлевской феноменологии (Spiegelberg, 1960), Шютц стремился найти такие пресуппозиции и соответствующие черты среды, на которые они интенционально направлены, которые были бы инвариантны для специфических содержаний действий и их объектов. Их список не является исчерпывающим. Дальнейшее исследование должно выявить и другие. Как и любой продукт наблюдения, они имеют предварительный статус “таких до тех пор, пока не доказано, что они другие”.
1. Шютц обнаружил, что в повседневных ситуациях “практический теоретик” достигает упорядочения событий, пытаясь в то же время удержать и санкционировать пресуппозицию, что объекты мира суть такие, какими они являются. Улаживая повседневные дела, человек ищет интерпретацию этих дел, удерживая в то же время линию “официальной” нейтральности в отношении того воззрения, что относительно любых объектов мира можно осуществить правило сомнения по поводу того, суть ли они то, чем они кажутся. Вместо такого сомнения, человек принимает допущение, состоящее в ожидании того, что между конкретной явленностью-объекта и объектом-интенции-который-является-этим-конкретным-образом будет существовать отношение несомненного взаимного соответствия. Из набора возможных отношений между актуальными явленностями объекта и объектом интенции, как, например, отношения сомнительного соответствия между ними, человек ожидает, что санкционированным является предположенное не подлежащее сомнению соответствие. Он ожидает, что другое лицо использует более или менее идентичным образом то же самое ожидание, и ожидает, что как он ожидает, что это отношение будет в силе для другого лица, так и другое лицо ожидает, что оно будет оставаться в силе для него.
2. Второе допущение Шютц обозначает как практический интерес человека к событиям мира. Релевантные черты событий, отбираемые его интересом к ним, несут с собой для человека в качестве своего инвариантного свойства то, что они могут актуально и потенциально влиять на его действия и подпадать под влияние его действий. При этом пред-полагаемом свойстве событий, человек принимает точность своих упорядочений событий как проверенную и проверяемую без подвешивания релевантности того, что ему известно в качестве факта, предположения, гипотезы, фантазии и прочего благодаря его телесным и социальным позициям в реальном мире. События, отношения между ними, их каузальная текстура не становятся для него предметами теоретического интереса. Он не санкционирует представление о том, что при обращении с ними правильно подходить к ним с тем правилом, что он ничего не знает или может допустить, что ничего не знает, “просто чтобы увидеть, к чему все это приведет”. В повседневных ситуациях то, чтo он знает, есть неотъемлемый элемент его социальной компетенции. Он полагает, что то, чтo он знает таким, каким он его знает, персонифицирует его как социальный объект — и для него самого, и для других — в качестве bona fide* члена группы. Он санкционирует компетентность самого себя как bona fide члена группы (то есть, он и другие члены принимают его компетентность как само собой разумеющееся) в качестве условия своей уверенности в том, что его понимание своих повседневных дел будет реалистическим пониманием.
3. Шютц дает описание временнoй перспективы повседневной жизни. В своих повседневных деятельностях человек реифицирует поток опыта и делит его на “временные куски”, пользуясь схемой временных отношений, которую, как он полагает, эквивалентным и стандартизированным образом используют он и другие люди. Разговор, который он ведет, складывается для него не только из событий его потока переживания, но и из того, что было сказано или может быть сказано во время, обозначаемое последовательными положениями часовых стрелок. Не только “смысл разговора”, постепенно реализованный через последовательную вереницу реализованных значений осуществленного до-сих-пор течения разговора, но и каждое “до-сих-пор” наполняется его предвосхищениями. Кроме того, как в каждом здесь-и-сейчас, так и на протяжении всей последовательной вереницы здесь-и-сейчас разговор обладает для человека как своими ретроспективными, так и перспективными значимостями. Сюда входят идущие из здесь-и-сейчас референции к началу, длительности, темповой организации, фазированию и завершению. Эти детерминации “внутреннего времени” потока переживаний он приводит в соответствие с социально применяемой схемой темпоральных детерминаций. Он использует схему стандартного времени как средство временнoго планирования и координации своих действий с действиями других, приспособления своих интересов к интересам других и соизмерения темпа своих действий с темпом действий других. Его интерес к стандартному времени направлен на проблемы, которые решаются такими спецификациями при временнoм упорядочении и координации взаимодействия. Он полагает также, что схема стандартного времени является целиком и полностью публичным делом, своего рода “одними большими часами, идентичными для всех”.
Существуют и другие способы темпорального пунктуирования потока опыта, контрастирующие с указанным, которые производят воспринимаемое и знаемое-сообща упорядоченное протекание событий во “внешнем мире”. Например, человек, занятый деятельностями, связанными с научным теоретизированием, пользуется стандартным временем как средством конструирования одного из альтернативных эмпирически возможных миров (если, разумеется, принять, что теоретик проявляет интерес к фактичности). Таким образом, тo, что исходя из его интересов, направленных на контроль над практическими делами, должно было бы заключать в себе использование этим человеком времени для приспособления его интересов к действованию других, становится для него интересным в качестве научной проблемы, которая состоит в ясной формулировке таких программ координированных действий в виде причинно-следственных связей. Другой контрастирующий пример можно обнаружить в слежении за событиями театрального представления. Интересы к стандартному времени отодвигаются в сторону как нерелевантные. Когда человек присутствует своим вниманием в социальных структурах, изображаемых, например, в пьесе “Этан Фром”*, посетитель театра позволяет выйти на передний план судьбе влюбленных и — в качестве условия понимания — той последовательности ступеней, которые привели к осуществлению этой судьбы.
4. Шютц описывает допущение “и так далее”. Под этим имеется в виду полагание того, что как события происходили в прошлом, так же они вновь будут происходить и в будущем.
5. С этим допущением тесно связано другое: что явленности событий вновь могут быть схвачены актером в интенции как ансамбль составных явленностей. Постоянство интенционального объекта, проходящее сквозь вариации в актуальных явленностях, состоит, тем самым, в его темпоральной идентичности. Человек полагает, что объект интенции сейчас тот же самый, каким он был в интенции в прошлом и каким он вновь может стать в интенции в будущем, несмотря на факты временнoй апробации и изменения, происходящие в контексте, обстоятельствах и актуальных явленностях.
6. Человек принимает некоторую общепринятую схему коммуникации. Относительно смысла сценических событий его информирует заранее предположенный фон вещей, которые “Каждый, подобный нам, знает”. Он полагает, что такой фон используется им самим и другими людьми на манер правил кодирования, в рамках которых решается вопрос о правильном соответствии между явленностью объекта и объектом-интенции-который-является-этим-особым-образом.
7. Шютц обнаружил “тезис взаимности перспектив”. Этот тезис складывается из двух допущений: (а) допущения “взаимозаменяемости точек зрения” и (б) допущения “совпадения релевантностей”.
(а) Под допущением взаимозаменяемости точек зрения имеется в виду, что человек принимает как само собой разумеющееся, полагает, что другой делает то же самое, и полагает, что как он полагает в отношении другого, так и другой полагает в отношении него, что если бы они поменялись местами так, чтобы здесь-и-сейчас другого стало его здесь-и-сейчас, а его здесь-и-сейчас стало здесь-и-сейчас другого, то он увидел бы события тем же самым типичным образом, что и другой, а другой увидел бы их тем же самым типичным образом, что и он.
Если сформулировать это иначе, человек обращает свое внимание на ситуацию, обладающую таким “фоновым” свойством, что если — при заданных специфических актуальных явленностях сцены — каждый поменялся бы местом с другим, то каждый из них опознал бы сцену более или менее подобным для всех практических целей их взаимодействия способом. Когда человек обращает свое внимание на сцену, конкретные, здесь-и-сейчас актуальные явленности сцены для него иные, нежели для другого. Человек это знает. Но даже в то время как он это знает, сцена одновременно обладает для него таким характерным свойством, что то, что ему актуально здесь-и-сейчас является, есть потенциальная-явленность-которую-бы-оно-имело-для-другого-если-бы-они-поменялись-позициями. Он полагает, что то, чтo каждый из них актуально видит, потенциально может быть увидено обоими при обмене позициями. Таким образом, обнаружил Шютц, человек полагает, что имеются разные явленности, но также допускает, что они обусловлены разными перспективными позициями в мире, идентичном для них обоих. Однако этот идентичный мир, как выяснил Шютц, есть осуществление заранее допущенной возможности взаимозаменяемости позиций (физических и социальных), при которой предположенная взаимозаменяемость может быть принята вместе с контролируемым несоответствием. Поэтому свойство сцены для актера, состоящее в том, что она есть идентичная сцена для него и другого человека, может модифицироваться модификацией этой пресуппозиции, например, изменением интереса, церемониальной договоренностью, такими инструментальными манипуляциями, как хирургическая операция на мозг, прием наркотических препаратов и т. п. Идентичный мир гарантируется “способностью” человека удерживать эту пресуппозицию в непредвиденных обстоятельствах, навязываемых ему фактуальным миром. Далее в статье мы этот момент еще обсудим.
(б) Под допущением совпадения релевантностей подразумевается, что человек полагает, полагает, что другой человек полагает то же самое, и полагает, что как он полагает это в отношении другого, так и тот полагает это в отношении него, что различия перспективы, которые, как этот человек знает, имеют происхождение в его собственной и другого человека частных биографических ситуациях, нерелевантны для наличных целей каждого из них и что оба они выбрали и проинтерпретировали актуально и потенциально общие объекты и их свойства “эмпирически идентичным” способом, достаточным для всех их практических целей.
8. Человек принимает особую “форму социальности”. Помимо всего прочего, форма социальности включает в себя полагание человеком того, что существует некоторое характерное расхождение между тем “образом” его Я, который он приписывает другому человеку в качестве знания этого человека о нем, и тем знанием, которым он обладает о самом себе в “глазах” этого другого. Также он полагает, что изменения этого характерного расхождения остаются под его автономным контролем. Данное допущение служит правилом, с помощью которого обыденный теоретик группирует свои переживания относительно того, что собственно с ним происходит. Общему интерсубъективному миру коммуникации, тем самым, соответствует неразглашаемое знание, которое — в глазах данного лица — распределяется между людьми в качестве оснований их действий, т. е. в качестве их мотивов, или, в радикальном смысле слова, их “интересов” как конституирующих черт социальных взаимоотношений взаимодействия. Человек полагает, что есть вещи, которые какой-то один человек знает и которых, как он полагает, не знают другие. Неведение одной стороны состоит в том, что известно другой стороне в качестве мотивационно релевантного для первой. Тем самым, вещи, знаемые сообща, наполняются в своем смысле личными умолчаниями, избирательными утаиваниями. Таким образом, события повседневных ситуаций наполняются этим целостным фоном “утаиваемых смыслов”, знаний о самом себе и о других, которые не являются ничьим более делом: одним словом, являются частной жизнью.
Определяющие свойства событий, являющихся членами обыденной среды
Каждая из вышеперечисленных пресуппозиций наделяет набор сценических событий некоторым свойством, которое является общим для членов этого набора. Обыденная среда определяется присущим всем членам этого набора свойством быть “знаемыми сообща с любым добросовестным членом коллектива”. Открытия Шютца проясняют составной характер свойства “знаемое сообща”. Это свойство было аналитически разделено Шютцем на несколько черт, которые являются конституирующими значениями “знаемого сообща”.
В чем бы конкретно ни состояло событие и какими бы ни были его детерминации — мотивы людей, их жизненные истории, распределение доходов в населении, условия достижения успеха на работе, родственные обязательства, организация промышленности, планировка города, то, что делают духи с наступлением ночи, или мысль, посетившая Бога, — событие является событием обыденной среды тогда и только тогда, когда оно имеет для очевидца следующие дополнительные детерминации.
1. Детерминации, которые приписываются событию обывателем (user), являются, с его точки зрения, такими наделениями, производить которые он обязан; другой человек обязан производить те же самые наделения; и в то время как обыватель требует, чтобы те же самые наделения имели силу для других людей, он полагает, что и другой требует от него того же самого.
2. С точки зрения обывателя, санкционированным отношением между презентированной-явленностью-объекта-интенции и объектом-интенции-который-является-в-этой-презентированной-явленности служит отношение неоспоримого соответствия.
3. С точки зрения обывателя, событие, которое знается так, как его знают, может актуально и потенциально воздействовать на действия и обстоятельства знающего и может претерпевать воздействие со стороны его действий и обстоятельств.
4. С точки зрения обывателя, значения событий являются продуктами стандартизированного процесса именования, реификации и идеализации потока переживаний обывателя, т. е. продуктами одного и того же языка.
5. С точки зрения обывателя, детерминации событий, наличествующие в настоящем, какими бы они ни были, — это детерминации, которые были даны в интенции прежде и которые могут быть даны в интенции снова и идентичным образом по бесконечному числу будущих поводов.
6. С точки зрения обывателя, данное в интенции событие удерживается как темпорально идентичное на всем протяжении потока переживания.
7. С точки зрения обывателя, событие имеет в качестве своих контекстов интерпретации:
(а) общепринятую схему коммуникации, состоящую из стандартизированной системы сигналов и правил кодирования,
и
(б) “То, что знает каждый”, т. е. заранее установленный корпус социально гарантированного знания.
8. С точки зрения обывателя, актуальные детерминации, которые событие ему представляет, суть потенциальные детерминации, которые оно представило бы другому человеку, если бы они поменялись местами.
9. С точки зрения обывателя, каждому событию соответствуют его детерминации, берующие начало в частных биографиях самого этого обывателя и другого человека. С точки зрения обывателя, такие детерминации нерелевантны для наличных целей каждого из них, и, с точки зрения обывателя, оба они отобрали и проинтерпретировали актуальные и потенциальные детерминации события эмпирически идентичным способом, достаточным для всех их практических целей.
10. С точки зрения обывателя, присутствует характерное расхождение между публично признаваемыми детерминациями событий и личными, неразглашаемыми, и это частное знание удерживается в тайне. С точки зрения обывателя, событие значит для обоих — для самого этого обывателя и для другого — больше, нежели обыватель может выразить словами.
11. С точки зрения обывателя, изменение этого характерного расхождения остается под его автономным контролем.
Обыденная среда событий
Дело обстоит следующим образом: то, что представляется событием в качестве его отличительных детерминаций, не есть условие членства в обыденной среде, при котором бы ее черты были увидены другими людьми, если бы они поменялись позициями; ее черты приписываются не исходя из личного предпочтения, а должны видеться каждым, и именно остальные, т. е. конституирующие черты “знаемого сообща с другими”, составляют условия членства.
Перечисленные выше одиннадцать черт, и только они одни, определяют обыденный характер события. Эти одиннадцать черт являются решающими условиями использования социетальными членами событий как подлежащих санкционированию оснований для дальнейших умозаключений и действий915. Для членов эти черты являются конституирующими “актуальные события в реальном и обыденном мире” независимо от того, какие бы иные детерминации эти события ни представляли. Следовательно, если о таких событиях, как “Мужья в первую очередь служат опорой своих семей”, “Если прыгнешь в воду, то промокнешь”, “Все евреи богаты” и “Христос придет во второй раз”, говорится как о членах обыденной среды, то это равнозначно утверждению, что для обывателей они представляют вышеуказанные 11 черт.
Для обывателей эти атрибутируемые черты необходимо релевантны. Иначе говоря, они суть неизменно пред-полагаемые, или, лучше сказать, неизменно понимаемые черты того, на что обыватели смотрят и что они видят. Например, картина на стене за спиной моего собеседника, которую вижу я, но не видит он до тех пор, пока он обращен лицом ко мне, имеет для меня в качестве одной из своих черт — наряду со сходством с той сценой, которую она изображает, — то, что она-была-бы-увидена-им-если-бы-он-повернул-свою-голову. Фактически, я истолковываю как доказательство ее “конкретного” характера — т. е. как потенциально поддающуюся проверке спецификацию этой картины, — то, что это картина-которую-бы-он-увидел-если-бы-повернул-свою-голову. Однако во множестве ситуаций, в которые я бываю вовлечен, такая спецификация картины может “просто приниматься как данность”, быть чертой, потенциально проверяемой с помощью множества всевозможных операций. Эта черта остается непроблематичной, причем выходит не только за пределы моего осознания, но даже, возможно, и за пределы моей склонности или способности ее вербализовать. То, что она, тем не менее, есть нечто такое, к чему я действительно восприимчив, можно доказать с помощью соответствующей операции (например, процедуры индуцирования неконгруэнтности).
Такие атрибутируемые черты сообщают обывателю о любой конкретной явленности межличностной среды, но без всякой необходимости ее сознательного, или обдуманного опознания. Напротив, эти атрибуции, как правило, представляют собой “видимые, но не замечаемые” черты социально структурированных сред. Хотя они доказуемо релевантны для узнаваемости событий среды — как для самого этого человека, так и, с его точки зрения, для других людей, его окружающих, — они редко привлекают его внимание. Как отмечает Шютц (1954b), требуется “особый мотив”, чтобы втянуть их в поле зрения. Чем более институционально регулируется и рутинизируется обстановка, тем более обыватель принимает их свойство “знаемости сообща с другими” как данность. Поэтому такие черты имеют решающее значение не только для задач этой статьи, но и для социологических исследований вообще, ибо вечная задача социологических изысканий заключается в том, чтобы выловить и определить те черты человеческих ситуаций, на которые люди, сами того не сознавая, откликаются, тем не менее, как на требуемые черты.
Допущения, составляющие в сумме установку повседневной жизни, конституируют ситуацию событий как мир, знаемый сообща и принимаемый как данность. Это значит, что для человека такая среда событий включает эти атрибуции как необходимо релевантные, т. е. как инвариантно пред-полагаемые, инвариантно понимаемые, в точности подобно тому, как игрок в крестики и нолики на протяжении всех перипетий игры понимает, что игровое поле состоит из девяти клеток. Эти атрибуции полю событий информируют игрока в крестики и нолики о любом конкретном событии игры, но не становятся сознательной частью его обдумываний. Аналогичным образом обстоит дело и с человеком в повседневных средах. И как в игре в крестики и нолики такие атрибуции доказуемо релевантны для суждений игрока, но редко становятся проблематичными, точно так же обстоит дело и с событиями повседневной жизни. Такие атрибуции являются свойствами наблюдаемых событий, которые “видятся, но не замечаются”. Они доказуемо релевантны для смысла, придаваемого актером тому, что с ним происходит, но редко привлекают к себе его внимание. В ситуации событий некоего лица такие черты являются неотъемлемыми спецификациями этих событий и имеют сущностное значение для опознания им среды как состоящей из реальных и понятных событий, а также для опознавания им рациональных и разумных действий, происходящих в этой среде, и воздействий, оказываемых на эту среду.
Эти ожидаемые черты событий, нами перечисленные, воспринимаются как черты тех областей событий, относительно которых актер, даже если он их не осознает, способен переживать сильное и неприятное удивление. И в самом деле, если предположить, что они суть черты, которые получают конститутивный акцент, то операция по преумножению бессмысленности его ситуации заключает в себе их разрушение. И, в соответствии с определением “доверия” в играх, конститутивный акцент, придаваемый этим событиям, дает нам общее определение “доверия” в повседневных ситуациях.
Какие условия должны быть установлены, чтобы вызвать замешательство?
Простое предпринятие действия, нарушающего конститутивное ожидание, само по себе не принесет нам результатов, которых мы желаем. Дабы убедиться, что это так, обратимся еще раз к картине на стене, которую мой партнер по разговору не видит до тех пор, пока он обращен лицом ко мне, но смог бы увидеть, если бы повернул свою голову. Представим себе, что когда я спрошу его: “Как тебе та картина, что у тебя за спиной?”, — он повернет назад свою голову, обведет взглядом стену, повернется обратно и спросит: “Какая картина?” Нет ничего менее очевидного, чем то, что я в таком случае должен впасть в смущение, даже если это процедура нарушения конститутивного ожидания взаимозаменяемости точек зрения. То, что результатом должно стать замешательство, совсем не очевидно, ибо до сих пор в этой статье не было представлено ничего, что позволяло бы решить относительно того, какие из моих альтернативных реакций на это замечание возможны, пусть даже всего лишь вероятно. Я мог бы пережить муки дезориентации, но мог бы принять его замечание и как грубый комментарий по поводу моего вкуса к картинам, или мог бы в шутливом тоне спросить его, давно ли он ослеп. До сих пор не было предложено никакого правила, которое бы каким-либо способом, кроме эклектичного здравого смысла, ограничивало набор альтернативных реакций. Например, для каждой альтернативы, которую я мог бы выбрать, необходимо, чтобы я принял некоторое допущение относительно того, какого рода отношение связывает меня с этим человеком. Если предположить, что он выше меня по статусу, то он мог бы быть склонен “предсказывать” иной ответ с моей стороны, нежели если бы он был моим близким другом.
Следовательно, требуются еще кое-какие дополнительные решения, чтобы прийти к таким условиям, при которых в качестве логической необходимости должно было бы быть предсказано замешательство.
За помощью я опять обращусь к Шютцу (1945b), приняв его открытия, согласно которым ситуации организованных игр (games), спонтанной игры (play), научного теоретизирования, погружения в сны и грезы, театральной постановки, посещения спектакля создаются модификацией пресуппозиций, входящих в установку повседневной жизни. Так же, как человек перестает обращать внимание на события, происходящие “обычным образом”, с тем чтобы “вовлечься в игру”, так и наоборот, “покидает” театр, “откладывает” научную проблему, “пробуждается” от грез, “прекращает” игру или “останавливает” разыгрывание представления всего лишь для того, чтобы вновь возвратиться к “повседневным” событиям социального порядка. Пресуппозиции, которые конституируют особое свойство ситуации событий быть “знаемой-сообща-с-другими-и-сообща-с-другими-принимаемой-как-данность”, являются “основополагающими” в том смысле, что все альтернативные царства событий — царства сновидения, научного теоретизирования, участия в игре — представляют собой модификации установки повседневной жизни. Например: пресуппозиции, которые конституируют для театрального зрителя смысл смерти Цезаря на руках равнодушных сенаторов, создаются трактовкой того промежутка времени, который занимает инсценировка представления о Юлии Цезаре, в качестве известного, но сущностно нерелевантного условия для “оценивания” событий пьесы, в частности, для опознания того, что реально говорит толпе Антоний об убийцах Цезаря. Но как только занавес опускается, сразу же восстанавливаются пресуппозиции “обыденного временного порядка вещей”, иначе говоря, “представление закончено”.
“Основополагающие” и “производные” акценты, придаваемые порядку событий, меняются по мере того, как человек курсирует между установкой повседневной жизни и альтернативными установками как ее модификациями. Итоговой средой каждого такого изменения становится, в зависимости от случая, область “игры”, “научной проблемы”, “сновидения”. Каждая есть “под-область” событий, смысл которых является продуктом модификации того смысла, который приобретают события в установке повседневной жизни.
Определяя условия замешательства, мы сталкиваемся прежде всего с тем фактом, что каждая из возможных модификаций “смысла ситуации” заключает в себе особое подвешивание нормативных порядков событий повседневной жизни. И следовательно, человек, сталкиваясь с разрушением конститутивного акцента повседневных ситуаций, может справиться с этой “неконгруэнтностью”, если “покинет поле”, например, если “обратит в игру” свою ситуацию или же превратит ее в “эксперимент”, “игровой обмен” и т. п. Но, как мы только что предположили, каждое из перечисленного заключает в себе подвешивание им релевантности обыденных структурных ограничений.
В случае игры в крестики и нолики мы увидели, что смущение и замешательство были наиболее заметны у тех, кто пытался разгадать “сюрприз”, удерживая в то же время порядок игры, т. е. не покидая игры и не переключая внимания на новую игру. Тем самым, само собой напрашивается, по крайней мере в первом приближении, первое условие. Если мы собираемся сбить нашего испытуемого с толку, мы должны не допустить, чтобы он мог покинуть поле. Конкретно это означает, что если исходной для нас будет ситуации, структурированная согласно пресуппозициям повседневной жизни, то мы должны как-то не допустить, чтобы человек превратил эту ситуацию в игру, истолковал ее как объект простого теоретического интереса, “увидел” ее как эксперимент, и т. п.
Но даже если это условие удовлетворено, перед нашим испытуемым все еще остается открытой важная альтернатива. Однако если допустить “основополагающий” характер допущений повседневной жизни, то это будет единственный другой курс, открытый для него, а именно: он может перенести конститутивный акцент повседневной жизни на новый набор событий. Как и в случае игр, это означает в точности то же самое, что и переопределение социальной реальности.
Однако, что касается возможности отдельного лица самостоятельно достичь такого переопределения социальной реальности, то многие данные говорят о том, что хотя такой процесс переопределения и может произойти, (а) он, по-видимому, лучше всего осуществляется сообща с другими; (б) он требует времени; и (в) он имеет в качестве своего продукта допущение этим человеком консенсуальной достоверности переопределенной реальности.
Итак, мы пришли к условиям, которые необходимо установить, если мы программируем набор манипуляций, призванных умножать аномические черты чьей-либо ситуации. Если человек не может покинуть поле и если он не может поместить конститутивный акцент на новый набор событий (потому что должен суметь самостоятельно переопределить [ситуацию] в условиях недостаточного запаса времени и невозможности допустить, что этот новый акцент будет консенсуально поддержан), то у него не должно остаться никакой другой альтернативы, кроме как нормализовать нарушение конститутивных ожиданий в рамках нормативного порядка событий повседневной жизни. Результатом этого должно быть замешательство.
Некоторые предварительные опыты и открытия
Поскольку каждая из пресуппозиций, образующих установку повседневной жизни, наделяет среду актера тем или иным ожидаемым свойством, то должно быть возможно экспериментально индуцировать нарушение этих ожиданий, сознательно модифицируя сценические события так, чтобы эти атрибуции оказались не оправдавшимися. По определению, удивление возможно в отношении каждого из этих ожидаемых свойств. Неприятность удивления должна изменяться в прямой зависимости от той степени, в которой актер соглашается с конститутивным порядком событий повседневной жизни как со схемой наделения наблюдаемых явленностей статусом событий воспринимаемо нормальной среды.
Процедуры использовались с целью увидеть, будет ли нарушение этих пресуппозиций создавать аномийные эффекты и повышать дезорганизацию. К этим процедурам следует относиться скорее как к демонстрациям, нежели экспериментам. В роли “экспериментаторов” выступали студенты старших курсов, посещавшие занятия автора. Их подготовка не включала почти ничего, кроме вербальных инструкций относительно того, как они должны себя вести. Демонстрации выполнялись как домашние задания и проводились без внешнего надзора. Студенты сообщали о полученных ими результатах в анекдотической форме и не были ограничены ничем, кроме требования избегать интерпретаций и просто записывать то, что актуально говорилось и делалось, максимально придерживаясь формы хронологического отчета.
Поскольку эти процедуры производили, тем не менее, массивные эффекты, они заслуживают, на мой взгляд, того, чтобы о них сообщить. Вместе с тем очевидно, что в оценке этих открытий следует соблюдать осторожность.
Демонстрация 1: Нарушение совпадения релевантностей. Это ожидание состоит в следующем. Человек ожидает, ожидает, что другой человек делает то же самое, и ожидает, что как он ожидает этого от другого, так и другой ожидает подобного от него, что различия в из перспективах, вытекающие из их особых индивидуальных биографий, нерелевантны для наличных целей каждого из них и что оба они выбрали и проинтерпретировали актуально и потенциально общие объекты “эмпирически идентичным” способом, достаточным для наличных целей. Так, например, беседуя об “общеизвестных вещах”, люди будут обсуждать их, используя поток высказываний, управляемых ожиданием того, что другой будет произносимое понимать. Говорящий ожидает, что другой будет наделять его ремарки тем смыслом, который говорящий имел в виду, и ожидает, что другой будет тем самым позволять ему придерживаться допущения, что оба они знают, о чем он говорит, без необходимости проверки и уточнения. Таким образом, осмысленность обсуждаемого вопроса устанавливается с помощью повелительного установления — которое каждый ожидает принять сам и ожидает, что его примет взаимным образом и другой, — что в качестве условия своего права беспрепятственно решать, что он знает, о чем он говорит, и что то, что он говорит, таковым и является, каждый будет представлять все требуемые непроговариваемые понимания, какие только потребуются. Следовательно, многое из того, о чем идет разговор, даже не упоминается, хотя каждый ожидает, что установлен адекватный смысл обсуждаемого вопроса. Чем более дело обстоит таким образом, тем больше обмен представляет собой обмен тривиальными замечаниями между людьми, которые друг друга “знают”.
Студентам было поручено вовлечь знакомого или друга в обычный разговор и, не подавая вида, что экспериментатор говорит что-то каким-либо образом необычное, настаивать на том, чтобы собеседник прояснил смысл этих тривиальных замечаний. Двадцать три студента представили отчеты о двадцати пяти случаях таких столкновений. Далее приводятся типичные выдержки из их отчетов.
Случай 1. Испытуемая рассказывала экспериментатору, с которым они вместе эксплуатировали автомобиль, о том, что у нее вчера спустилась шина, когда она ехала на работу.
(И) “У меня спустилась шина”.
(Э) “В каком смысле, спустилась шина?”
Какое-то мгновение она, казалось, была ошеломлена. Затем ответила с нотками враждебности в голосе: “В каком смысле? В каком смысле? Шина спустилась, вот в каком смысле! И больше ничего особенного. Что за глупый вопрос!”
Случай 2. (И) “Привет, Рэй! Как поживает твоя подружка?”
(Э) “В каком смысле, как поживает? Физически, умственно?”
(И) “Просто, как поживает. Чего это ты? (Выглядел раздраженным)
(Э) “Ничего. Ты только объясни получше, что имеешь в виду?”
(И) “Да ладно тебе. Как у тебя дела в мединституте?”
(Э) “В каком смысле, «как»?”
(И) “Сам знаешь, в каком.”
(Э) “Нет, не знаю.”
(И) “Что с тобой случилось? Ты что, заболел?”
Случай 3. В пятницу вечером мы с мужем смотрели телевизор. Муж сказал, что устал. Я спросила: “Как устал? Физически, умственно или просто заскучал?”
(И) “Не знаю. Физически, наверное, в основном.”
(Э) “Ты имеешь в виду, мышцы болят, или кости ломит?”
(И) “Да, наверное. Не надо так углубляться.”
(И) (После того, как какое-то время смотрел телепередачу.) “Во всех этих старых фильмах одни и те же старые железные кровати.”
(Э) “Что ты имеешь в виду? Во всех старых фильмах, в некоторых из них или в тех, которые ты видел?”
(И) “Что это сегодня с тобой? Ты сама знаешь, что я имею в виду.”
(Э) “Я хочу, чтобы ты говорил точнее.”
(И) “Ты знаешь, что я имею в виду! Заткнись!”
Случай 4. Во время разговора (с невестой) экспериментатор спрашивал о значении разных слов, которые употребляла испытуемая. В течение первых полутора минут испытуемая отвечала на вопросы так, как будто они были правомерными расспросами. Затем отреагировала словами: “Почему ты задаешь мне все эти вопросы?”, — и повторила это два или три раза после каждого вопроса. Она стала нервничать, дергаться, ее лицо и движения рук... вышли из-под контроля. Она выглядела озадаченной, пожаловалась, что я заставляю ее нервничать, потребовала от меня: “Прекрати!”... Испытуемая взяла журнал и спрятала за ним свое лицо. Опустила журнал и притворилась, что поглощена чтением. Когда я задал вопрос, почему она смотрит в журнал, она закрыла рот и далее отказывалась что-либо говорить”.
Случай 5. Мой друг сказал мне: “Быстрее, иначе опоздаем”. Я спросил его, что он имеет в виду под “опоздаем” и с какой точки зрения это имеет значение. На его лице появилось выражение растерянности и цинизма. “Зачем ты задаешь такие тупые вопросы? Разумеется, я не должен объяснять свои слова. Что стряслось с тобой сегодня? Я что, должен остановиться и анализировать то, что я говорю! Каждый понимает, о чем я говорю, и ты не исключение.”
Случай 6. Жертва радостно помахала рукой.
(И) “Как дела?”
(Э) “В каком смысле, как дела? Со здоровьем, деньгами, учебой, душевным равновесием...”
(И) (Покраснев и внезапно выйдя из себя.) “Послушай, ты! Я только попытался проявить вежливость. Да мне вообще глубоко плевать на все твои дела!”
Случай 7. Мы с другом беседовали о человеке, чьи высокомерные манеры нам сильно досаждали. Мой друг выразил свои чувства.
(И) “Меня просто тошнит от него.”
(Э) “Не объяснишь ли, что именно с тобой происходит, что тебя тошнит?”
(И) “Ты что, смеешься надо мной? Сама знаешь, что я имею в виду.”
(Э) “Нет уж, пожалуйста, объясни свое недомогание.”
(И) (Слушал меня с озадаченным видом.) “Какая муха тебя укусила? Мы ведь никогда с тобой подобным образом не разговаривали.”
Случай 8. Вечером в пятницу мой муж как бы невзначай спросил: “Ты не забыла сегодня отдать мои рубашки?”
Не принимая ничего в качестве само собой разумеющегося, я ответила: “Я помню, ты говорил что-то насчет этого утром. Какие рубашки ты имел в виду, и что ты имел в виду под словом «отдать»?” Он выглядел озадаченным, как будто бы я должна была ответить на какой-то другой вопрос, а не тот, который он задал.
Вместо того, чтобы начать давать объяснения, он, казалось, выжидал. Я проявила упорство: “Я подумала, что все твои рубашки в полном порядке; почему бы не обождать с ними еще немного?” Я испытала неприятное чувство, что слишком далеко зашла в своей роли.
Теперь он выглядел уже не озадаченным, а рассерженным. Он повторил: “Еще немного! Что это ты имеешь в виду, и что ты сделала с моими рубашками?”
Я тоже разыграла негодование. Я спросила: “Какие рубашки? У тебя есть спортивные рубашки, простые рубашки, шерстяные рубашки, выходные рубашки и грязные рубашки. Я не телепатка. Какие именно ты имел в виду?”
Муж снова принял растерянный вид, как будто пытаясь отыскать объяснение моему поведению. Он казался одновременно и обороняющимся, и агрессивным. Он взял очень спокойный, терпеливый тон и сказал: “Ладно, давай начнем все сначала. Ты отдала сегодня мои рубашки?”
Я ответила: “Я уже это слышала. Я хочу только, чтобы ты говорил более ясно. Что касается меня, то отдать твои рубашки — о каких бы ты ни говорил — могло бы означать отдать их в миссию доброй воли, оставить в прачечной, отдать в химчистку или выбросить. Я никогда не знаю, что ты имеешь в виду своими туманными выражениями”.
Он поразмыслил над тем, что я сказала, а затем переменил всю перспективу и стал действовать так, словно мы играем в игру, словно все это всего лишь шутка. И, похоже, эта шутка ему понравилась. Он обрушил мой подход, приняв ту роль, которая, как я полагала, была моей. Он сказал: “Ну ладно, давай будем действовать шаг за шагом. Отвечай только «да» или «нет». Видела ли ты грязные рубашки, которые я оставил на кухоньке, да или нет?”
Я не смогла найти никакого способа запутать его вопрос, а потому почувствовала себя вынужденной ответить: “Да”. Продолжая в том же духе, он спросил, собрала ли я эти рубашки, положила ли я их в автомобиль, оставила ли я их в прачечной и сделала ли я все это сегодня, в пятницу. Мои ответы были: “Да”.
Эксперимент, как мне показалось, был сорван тем, что он свел все части своего прежнего вопроса к простейшим категориям, которые были преставлены мне так, как будто я была ребенком, не способным справиться со сколь-нибудь сложными вопросами, проблемами или ситуациями.
Демонстрация 2: Разрушение взаимозаменяемости точек зрения. Для того, чтобы разрушить пред-полагаемую взаимозаменяемость точек зрения, студентам было дано задание войти в магазин, выбрать какого-нибудь покупателя и обращаться с покупателем как с продавцом, отказываясь в то же время признать, что испытуемый какое-либо другой лицо, нежели то, за которое экспериментатор его принял, и не подавая никаких признаков того, что трактовка экспериментатора представляет собой что-либо иное, нежели нечто совершенно разумное и законное.
Случай 1. Однажды вечером, зайдя вместе с другом за покупками в магазин Сиэрса, я (мужчина) очутился рядом с женщиной, совершающей покупки в секции кухонной посуды. Магазин был полон людей.., и отыскать клерков было нелегко. Женщина была всего в двух шагах от меня, друг же находился у меня за спиной. Указав рукой на чайник, я спросил у женщины, не думает ли она, что цена на него несколько высоковата. Этот вопрос я задал в дружеском тоне... Она взглянула на меня, потом на чайник и сказала “да”. Тогда я сказал, что все-таки собираюсь его взять, несмотря ни на что. Она сказала: “О!”, — и бочком-бочком начала отходить от меня подальше. Я быстро спросил ее, разве она не собирается мне его завернуть и принять от меня оплату. Все еще медленно отходя от меня и бросая взгляд то на меня, то на чайник, то на другую кухонную утварь, находившуюся от меня дальше, она сказала, что клерк “вон там”, и махнула куда-то рукой. Я с железными нотами в голосе спросил, не собирается ли она меня все-таки обслужить. Она сказала: “Нет, нет, я не продавщица. Она вон там”. Я сказал, что прекрасно знаю, что у дополнительных служащих недостаточно опыта, но это еще не повод не обслуживать покупателя. “Обслужите меня просто, и все. Тогда я успокоюсь”. При этих словах лицо ее гневно вспыхнуло, и она быстро удалилась, один раз обернувшись назад, словно для того, чтобы спросить, могло ли и вправду такое случиться.
Следующие три протокола являются работой сорокалетней студентки выпускного курса, специализирующейся в области клинической психологии.
Случай 2. Мы отправились в книжный магазин V, пользующийся известностью в определенных кругах не столько прекрасным обслуживанием и богатым выбором книг, сколько тем, что продавцами в нем работают мужчины-гомосексуалисты. Я подошла к джентльмену, листавшему какое-то издание у прилавка, на котором были плотно разложены книги.
(Э) “Я спешу. Не будете ли вы так любезны найти мне экземпляр “Социопатического поведения” Лемерта?
(И) (Оглядел Э с головы до ног, весь выпрямился, медленно отложил книгу, слегка отступил назад, затем подался вперед и шепотом произнес) “Я тоже интересуюсь социопатическим поведением. Поэтому я здесь и нахожусь. Я изучаю приходящих сюда людей, делая вид...”
(Э) (Перебивая) “Меня не особенно-то интересует, тот ли вы, за кого себя выдаете, или только делаете вид. Пожалуйста, найдите книгу, которую я попросила”.
(И) (Выглядел потрясенным. Более чем изумленным, поверьте. Обошел вокруг прилавка, на котором выставлены книги, умышленно прикасаясь к книгам руками, подался в мою сторону и крикнул) “Нет у меня такой книги! Я не продавец. Я — да ну вас!” (Гордо удалился из магазина.)
Случай 3. Когда мы зашли в магазин И. Магнина, там находилась одна женщина, которая ощупывала свитер, единственный товар, который в магазине можно было увидеть. Я предположила, что продавец, должно быть, на складе.
(Э) “Какой изумительный оттенок, но я ищу немного посветлее. Нет ли у вас из кашемира?”
(И) “Не знаю, на самом деле, видите ли, я...”
(Э) (Перебивая) “Ах, так вы здесь новенькая? Я не против подождать немного, пока вы поищите то, что я хочу”.
(И) “Не буду я ничего искать!”
(Э) “Разве вы здесь не для того, чтобы обслуживать покупателей?”
(И) “Нет! Я здесь, чтобы...”
(Э) (Перебивает) “Здесь вряд ли уместно такое отношение к клиентам, как у вас. Так вот, будьте любезны, покажите мне кашемировый свитер оттенком чуть-чуть посветлее, чем этот”.
(Входит продавец.)
(И) (Продавцу) “Любезный, эта — (повернулась лицом в сторону Э) — особа настаивает, чтобы ей показали свитер. Позаботьтесь-ка, пожалуйста, о ней, а я пока займусь своими делами. Я хочу убедиться, что вещь (свитер) подойдет, а она (опять повернула лицо в сторону Э) такая настойчивая”. (И взяла свитер, надменно прошествовала к большому задрапированному стулу, села на него, стряхнула со своих обтянутых в перчатки рук воображаемую пыль, порывисто передернула плечами, поправила на себе жакет и бросила свирепый взгляд в сторону Э.)
Случай 4. Гостя у своего друга в Пасадене, я рассказала ему об этом эксперименте-принятия-за-клерка. Друг — почетный профессор математики Калифорнийского технологического института, преуспевающий автор множества книг, нескольких специальных и ряда художественных, очень ироничный в своих размышлениях о людях. Он напросился сопровождать меня и помочь мне в выборе сцен действия... Сначала мы отправились позавтракать в Атенеум, где обслуживают студентов, сотрудников и гостей Калифорнийского политехнического института. Мы были еще в вестибюле, когда мой спутник указал на джентльмена, стоявшего в большой гостиной у входа в обеденный зал, и сказал: “Иди-ка туда. Этот испытуемый как раз тебе подойдет”. Сам же отошел в сторону, чтобы понаблюдать. Я решительным шагом направилась к этому человеку и действовала далее следующим образом. (Для обозначения себя я буду использовать значок Э, для обозначения испытуемого — И.)
(Э) “Будьте так любезны, мне нужен столик с западной стороны, в спокойном месте. И что у вас сегодня в меню?”
(И) (Повернулся к Э, но посмотрел куда-то мимо, в направлении фойе) сказал: “Э.., а.., мадам, однако”. (Посмотрел опять куда-то мимо Э, взглянул на карманные часы, положил их в карман и посмотрел в сторону обеденного зала.)
(Э) “Время завтрака ведь еще не истекло. Что вы посоветуете мне сегодня заказать?”
(И) “Не знаю. Видите ли, я жду...”
(Э) (Перебила) “Пожалуйста, не заставляйте меня здесь стоять, пока вы ждете. Будьте любезны, покажите столик”.
(И) “Но, мадам...” (Начал бочком отходить от двери назад в холл, по слегка искривленной траектории, огибая Э.)
(Э) “Любезный мой...” (При этих словах лицо И ярко вспыхнуло, глаза округлились и широко открылись.)
(И) “Но... вы... я... о, господи!” (Он, казалось, поник.)
(Э) (Взяла И за руку и потянула его в направлении двери, ведущей в обеденный зал, ведя его чуть впереди себя.)
(И) (Медленно шел, но, едва войдя в обеденный зал, остановился, повернулся кругом и в первый раз взглянул на Э прямо и очень оценивающе, вынул из кармана часы, взглянул на них, поднес к уху, убрал на место и промямлил) “Ох”.
(Э) “У вас займет не больше минуты показать мне столик и принять заказ. Потом вы сможете возвратиться и ждать своих клиентов сколько угодно. В конце концов, я тоже гость и клиент.”
(И) (Немного оправился, порывисто направился к ближайшему свободному столику, пододвинул стул для Э, чуть заметно поклонился, пробормотал “Всегда рад”, поспешил в сторону двери, остановился, повернулся, взглянул на Э с выражением смущения на лице.)
В этот момент к И подошел спутник Э, поприветствовал его, пожал руку и повел в направлении столика, за которым сидела Э. И остановился в нескольких шагах от стола, посмотрел на Э в упор, потом куда-то сквозь Э и начал было пятиться назад, в направлении двери. Мой спутник сказал ему, что Э молодая девушка, которую он пригласил вместе с ними позавтракать, (затем представил меня одному из крупных светил в области физики, одному из столпов института!). И неохотно присел и словно прирос к стулу, явно испытывая неловкость. Э улыбнулась, вежливо и ненавязчиво расспросила о его работе, упомянула различные достойные внимания достижения, принесшие ему славу, затем почтительно заметила, что, к своему стыду, не знала его до сих пор лично, а потому ошибочно приняла за метр-д-отеля. Мой спутник рассказывал что-то о его давней дружбе со мной, в то время как И беспокойно ерзал, снова взглянул на карманные часы, вытер лоб салфеткой, посмотрел на Э, но избегал встречаться с ней глазами. Когда мой спутник упомянул, что Э изучает социологию в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, И внезапно разразился громким смехом, сообразил, что все в обеденном зале смотрят в направлении нашего столика, внезапно затих, затем сказал Э: “Вы ошибочно приняли меня за метр-д-отеля, да?”
(Э) “Умышленно, сэр.”
(И) “Как это умышленно?”
(Э) “Вы только что были использованы в качестве ничего не подозревающего участника эксперимента”.
(И) “Что за черт! Но умно, я должен сказать, (нашему хозяину) никогда еще я не получал такой встряски, с тех пор как —— опроверг в 19— году мою теорию ——. А какие свирепые мысли носились в моей голове! Позвать секретаря из фойе, пойти в мужскую комнату, отправить эту женщину к первому попавшемуся. Будь прокляты все эти ранние едоки, никто не ходит сюда в такое время! И то ли время остановилось, то ли мои часы встали. Я поговорю об этом с ——, будьте уверены, такое происходит не с “каждым”. К черту эту упрямую женщину! Какой я для нее “любезный”! Я доктор ——, и никому не дано меня третировать. Быть такого не может. Ну, думаю я, отвести ее что ли к тому чертову столику, как она хочет, тогда я смогу от нее избавиться, и мне не будет больше до нее никакого дела. Вспоминаю —— (наследственную психопатку, жену одного из членов институтской “семьи”) и думаю: может быть, если сделать, что эта штучка хочет, то она не будет больше мне досаждать. Не похоже, чтобы она была «того». Она явно выглядит нормальной. Вот и подумайте, как поступить в такой ситуации?”
Демонстрация 3: Разрушение ожидания того, что знание отношения, заключенного во взаимодействии, будет общепринятой схемой коммуникации. Шютц предположил, что, с точки зрения члена, событие действования (conduct), подобно ходу в игре, представляет собой событие-в-социальном-порядке. Таким образом, для члена узнаваемо реальный характер события обеспечивается тем, что его проявление принимается во внимание в связи с корпусом социально санкционированного знания социальных отношений, который и сам член, и, как он полагает, другие люди используют в качестве одной и той же схемы выражения и интерпретации.
Было решено разрушить это ожидание, обязав студентов трактовать ситуацию как нечто, чем она “очевидно” и “реально” не является. Студентам было поручено провести от 15 минут до часа у себя дома, действуя так, как будто бы они были постояльцами. Им было дано задание вести себя вежливо и предупредительно: всячески избегать перехода на личности, использовать формальные обращения и заговаривать только тогда, когда с ними вступали в разговор домочадцы.
В 9 из 49 случаев студенты либо отказались выполнить это задание (5 случаев), либо попытка его выполнить закончилась “неудачей” (4 случая). Четверо из студентов, “отказавшихся даже попытаться”, объяснили, что боятся это делать; пятая сказала, что предпочитает не рисковать и не волновать свою мать, у которой плохо с сердцем. В двух из “неудачных” случаев семья с самого начала истолковала все это как шутку и отказалась изменить свое мнение, невзирая на продолжающиеся действия студента-экспериментатора. Третья семья приняла точку зрения, что за всем этим что-то кроется, но что именно это могло быть, ее не интересовало. В четвертой семье отец и мать заметили, что дочь “что-то уж чересчур сегодня любезна” и наверняка что-то хочет, так что вскоре замысел раскрылся.
В остальных 80 процентах случаев члены семьи были ошеломлены, настойчиво пытались сделать странные действия понятными и восстановить ситуацию, вернув ее к нормальным явленностям. Отчеты были полны описаний изумления, замешательства, шока, тревоги, растерянности и гнева, а также исходивших от разных членов семьи обвинений в том, что студент неприветлив, невнимателен к другим, самолюбив, отвратителен и невежлив. Члены семьи требовали объяснений: “В чем дело?”; “Что с тобой?”; “Тебя выгнали из университета?”; “Ты болен?”; “Почему ты держишься так высокомерно?”; “Что ты как с цепи сорвался?”; “Ты чокнутый или просто притворяешься?” Один студент поставил в крайне неудобное положение свою мать в присутствии ее подруг, спросив, не будет ли она возражать, если он возьмет что-нибудь перекусить из холодильника. “Не буду ли возражать, если ты возьмешь что-нибудь перекусить? Ты всегда кусочничал сколько влезет, уже много лет, и никогда не спрашивал у меня разрешения! Что это тебе вдруг в голову взбрело спрашивать?!” Одна мать, пришедшая в бешенство от того, что ее дочь реагировала на нее лишь тогда, когда она сама с ней заговаривала, зашлась яростным криком, гневно осуждая дочь за неуважение и зазнайство, и отказывалась успокоиться даже тогда, когда сестра студентки попыталась ее утихомирить. Отец отругал дочь за то, что она совсем не заботится о других и ведет себя как испорченный ребенок.
Иногда члены семьи поначалу трактовали действие студента как знак, призывающий к совместной рутинной комедии, однако вскоре эта установка сменялась раздражением и сердитой яростью на студента ввиду незнания того, “когда же наконец будет достаточно”. Члены семьи передразнивали “подчеркнутую вежливость” студентов — “Конечно, мистер Дайнерберг!” — или полагали, что студент ведет себя как заносчивый умник, и, как правило, саркастически порицали эту “вежливость”.
Поиски объяснений велись в рамках понятных и предшествующих мотивов студента: это были обвинения в том, что студент скрывает что-то важное, о чем семья должна знать, что студент перетрудился в университете, что студент болен, что у него произошла “очередная ссора” с пассией.
После того, как объяснения не подтверждались, следовали отдаление уязвленного члена, попытки отгородиться от виновного, возмездие и ярость. “Да не связывайся ты с ним, он опять не в духе!”. “Не обращай внимания, вот подождем, когда он меня о чем-нибудь попросит”. “Игнорируешь меня? Ну давай-давай. Я тоже тебя буду игнорировать, тогда посмотрим”. “Все время ты вносишь разлад в нашу семейную гармонию!” Отец проводил сына до спальни. “Твоя мать права. Выглядишь ты неважно, да и говоришь всякую чушь. Лучше тебе найти другую работу, чтобы не приходилось работать так допоздна”. На это студент ответил, что учтет его пожелание, но чувствует себя прекрасно и всего лишь хочет немного побыть один. Отец гневно ответил: “Не желаю больше ничего этого от тебя слышать. Не можешь по-хорошему обращаться с матерью, так и иди себе!”
Не было ни одного случая, чтобы ситуацию нельзя было поправить после объяснений со стороны студента. Тем не менее, членов семьи это, по большей части, не веселило, и они лишь в редких случаях находили этот опыт поучительным, каким, как студент доказывал, он, предположительно, должен был быть. Выслушав объяснения, сестра холодно бросила от имени семьи, состоявшей из четырех членов: “Пожалуйста, хватит с нас таких экспериментов. Мы ведь не подопытные кролики”. Иногда объяснения принимались, но при этом только добавляли обиды. В нескольких случаях студенты сообщали, что объяснения оставляли либо их, либо их семьи, либо как тех, так и других удивленными тем, сколь многое из того, что студентом говорилось, было “типично”, и как много студент “реально имел в виду”.
Студенты сочли это задание трудновыполнимым, поскольку семья не трактовала их так, как если бы они были в роли, которую они пытались играть, и, кроме того, возникали ситуации, относительно которых они не знали, как реагировал бы на них постоялец.
Было получено несколько совершенно неожиданных результатов. (1) Хотя многие студенты сообщали о подробных репетициях в воображении, лишь немногие из тех, кто это делал, упоминали предварительные страхи или смущение. (2) Хотя дело часто принимало непредусмотренный и неприятный оборот, только в одном случае студент сообщил о серьезных сожалениях. (3) Лишь очень немногие студенты сообщили о том, что испытали полное и окончательное облегчение, когда истек час эксперимента. Гораздо чаще сообщалось о частичном облегчении. Часто сообщалось, что в ответ на гнев других они тоже становились сердитыми и легко скатывались к субъективно узнаваемым чувствам и действиям.
Демонстрация 4: Нарушение схватывания “Того, что знает каждый” как правильного основания для действия в реальном социальном мире. Среди возможностей, которые студент подготовительных медицинских курсов мог бы трактовать в качестве правильных оснований для своих дальнейших умозаключений и действий в связи с такими, например, вопросами, как в мединституте проводится приемное собеседование и как связано поведение абитуриента с его шансами быть принятым, есть некоторые возможности (такие, например, что почтительное отношение к интересам интервьюера является условием произведения благоприятного впечатления), которые он трактует как вещи, которые ему необходимо знать и в соответствии с которыми он должен действовать в качестве условия своей компетентности как кандидата на поступление в мединститут. Он ожидает, что другие так же, как и он, будут знать эти вещи и действовать в соответствии с ними; и ожидает, что как он ожидает от других такого знания и действия, так и другие, в свою очередь, ожидают подобного знания и действия от него.
Была придумана процедура нарушения конститутивных ожиданий, присущих “тому-что-знает-каждый-компетентный-кандидат-на-поступление-в-медицинский-институт”, удовлетворяющая трем условиям, при которых их нарушение, предположительно, производило бы замешательство.
Двадцать восемь абитуриентов, поступающих на медицинский факультет Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, были в индивидуальном порядке пропущены через трехчасовое экспериментальное собеседование. В качестве приема соблазнения испытуемого, а также начала самого интервью Э представлялся представителем Восточного медицинского института, пытающимся выяснить, почему вступительные собеседования в мединститутах являются ситуацией сильного стресса. Мы надеялись, что идентификация Э как человека, обладающего связями в медицинских вузах, будет минимизировать вероятность того, что абитуриент “покинет поле” сразу же после начала процедуры разрушения акцента. Каким образом были удовлетворены два других условия — (а) управление переопределением в условиях дефицита времени и (б) отсутствие возможности рассчитывать на консенсуальную поддержку в попытке дать альтернативное определение социальной реальности, — станет ясно из следующего описания.
На протяжении первого часа собеседования абитуриент разъяснял жизненную подоплеку приемных собеседований в мединститутах, отвечая “представителю” на такие вопросы: “Какие документы о кандидате подаются в мединститут?”, “Что мединститут может узнать о поступающем из этих документов?”, “Какого рода людей мединститут пытается отбирать?”, “Что должен делать хороший кандидат во время собеседования?”, “Чего ему следует избегать?” Когда эти расспросы подходили к концу, абитуриенту говорилось, что научные интересы “представителя” удовлетворены. Далее абитуриента спрашивали, не хочет ли он послушать аудиозапись настоящего собеседования. Все абитуриенты очень хотели послушать такую запись.
Вниманию испытуемого предлагалась фальсифицированная запись беседы “мединститутского интервьюера” с “поступающим”. На этой пленке поступающий изображался необразованным деревенщиной; его язык был грамматически неправильным и изобиловал разговорными выражениями; он уходил от ответов, вступал в пререкания с интервьюером, вовсю хвастался, пренебрежительно отзывался о других учебных заведениях и профессиях, настаивал, что сам знает, как он прошел это собеседование, и т. д.9
Сразу же после прослушивания у испытуемых собирались подробные оценки записанного на пленке кандидата. Репрезентативна следующая отредактированная оценка:
“Мне это не понравилось. Мне не понравилась его установка. Мне он вообще ничем не понравился. Все, что он говорил, резало слух. Мне не понравилось, что он курил. То, как он все время говорил “Ага!” Он не продемонстрировал понимания того, что его будущее в руках интервьюера. Мне не понравилось, как он невнятно отвечал на вопросы. Мне не понравилось, как он начал давить на интервьюера под конец собеседования. Он вел себя беспардонно. Его мотивы были совершенно очевидны. Он все превратил в балаган. Он с треском провалился, мягко говоря... Его ответы на вопросы были глупыми. Мне показалось, что интервьюер говорил ему, что у него нет шансов пройти. Мне не понравилось собеседование. Мне показалось, что оно было чересчур неформальным. В известной степени хорошо, когда все естественно, но... собеседование не то место, где следует вести себя как попало. Это совсем не место для болтовни о том о сем. У него явно были хорошие оценки, но... он не интересовался ничем за стенами института и не сказал ничего о том, чем он занимался в институте. И потом, он не сделал ничего особенного — за стенами этой лаборатории. Мне этот человек вообще не понравился. Мне еще не приходилось встречать таких абитуриентов! “Дружище” — вот лишь один пример этой убогой болтовни. Никогда еще не приходилось встречать людей вроде этого. Непутевый Корриган”.
Далее испытуемому давалась информация из “официального досье” этого абитуриента. Инфомация была умышленно подтасована так, чтобы противоречить принципиальным позициям, содержащимся в высказанной испытуемым оценке. Например, если испытуемый говорил, что претендент, должно быть, происходит из семьи низшего класса, ему говорилось, что отец претендента вице-президент фирмы, производящей пневматические двери для поездов и автобусов. Если испытуемый считал претендента невежественным, то того описывали как блестяще сдавшего экзамены по таким курсам, как “Поэзия Мильтона” и “Драмы Шекспира”. Если испытуемый говорил, что претендент не умеет ладить с людьми, претендента изображали человеком, который работал добровольцем, собирая пожертвования для Сиденхемского госпиталя в Нью-Йорке, и собрал 32 тысячи долларов от тридцати “крупных благотворителей”. Мнению, что претендент глуп и не способен достичь успеха в научной области, противопоставлялась информация о полученных им высших баллах по органической и физической химии и о том, что он на подготовительных курсах продемонстрировал незаурядно высокий уровень.
Испытуемые очень хотели узнать, что думали о претенденте “другие” и был ли он в итоге принят? “Другие” заблаговременно и как бы между прочим идентифицировались “представителем” как “доктор Гарднер, интервьюер медицинского института”, “шесть членов приемной комиссии, по образованию психиатров, которые слышали собеседование только в записи” и “другие абитуриенты, с которыми я беседовал”.
Испытуемому сообщалось, что претендент был принят и оправдал те ожидания, которые были выявлены и изложены интервьюером медицинского института и “шестью психиатрами” в следующей рекомендации по поводу характерологической пригодности претендента.
“Доктор Гарднер, интервьюер медицинского института, написал: «Хорошо воспитанный, вежливый молодой человек, уравновешенный, доброжелательный и уверенный в собственных силах. Способен к самостоятельному мышлению. Интересы скорее специализированного характера. Выраженная интеллектуальная любознательность. Понятлив, свободен от эмоциональных волнений. Выраженная зрелость поведения и мировоззрения. Легко идет на контакт с другими. Интенсивно мотивирован на медицинскую карьеру. Ясные представления о том, чего он хочет достичь, в сочетании с ясным видением перспективы. Безусловная искренность и честность. Легок и непринужден в самовыражении. Рекомендую отнестись к нему благосклонно». Шесть психиатров-членов приемной комиссии согласились со всеми основными оценками”.
Что касается точек зрения “других абитуриентов”, то испытуемому сообщалось, что он, например, тридцатый абитуриент из тех, с которыми я встретился, и что из них двадцать восемь полностью согласились с оценкой, которую дал интервьюер мединститута, а остальные двое чувствовали некоторую неуверенность, но при первой же порции информации увидели претендента в том же свете, что и другие.
Затем испытуемым предлагали послушать запись во второй раз, после чего просили еще раз оценить претендента.
Результаты. Поддались на уловку двадцать пять из двадцати восьми испытуемых. Нижеследующее не относится к трем оставшимся, которые были убеждены, что столкнулись с обманом. Двое из них обсуждаются в заключении этого параграфа статьи.
Несочетающиеся материалы, преподносимые в указанном порядке испытуемому, представляли собой информацию об исполнении (performance) и характерологическую информацию. Информация об исполнении касалась деятельностей претендента, полученных им оценок, его семейного фона, учебных курсов, благотворительной работы и т. п. Характерологическая информация состояла из оценок его характера, данных “мединститутским интервьюером”, “шестью членами приемной комиссии, психиатрами по образованию” и “другими абитуриентами”.
Испытуемые управлялись с несоответствиями в данных об исполнении, предпринимая энергичные попытки сделать их фактуально совместимыми со своими первоначальными оценками. Например, когда они говорили, что претендент, судя по голосу, из низшего класса, им сообщалось, что его отец вице-президент национальной корпорации, производящей пневматические двери для поездов и автобусов. Вот несколько типичных реакций:
“Ему следовало бы обратить особое внимание на то, что он может рассчитывать на деньги”.
“Поэтому-то он и говорил, что ему приходится работать. Вероятно, отец заставлял его работать. Это, должно быть, делает многие из его жалоб неоправданными, в том смысле, что дела у него обстоят не так уж плохо”.
“Но какое это имеет отношение к ценностям?!”
“Можно было бы и догадаться об этом из его ответов. Догадаться, что он привык все делать по-своему”.
“Интервьюер это знал, но я-то не знал этого”.
“Ну он и лжец, однако!”
Когда испытуемые говорили, что претендент эгоистичен и не может ладить с людьми, им сообщалось, что он работал добровольцем по сбору пожертвований для Сиденхемского госпиталя и собрал 32 тысячи долларов у тридцати “крупных благотворителей”.
“Он, видимо, хороший торговый агент. Так что он, возможно, ошибся в выборе профессии. Я бы даже определенно сказал, что он ошибся в выборе профессии!”
“Вероятно, они внесли пожертвования из благотворительности, а не потому, что он их на это подвиг”.
“Ну и ну. Шикарно. Он знал их лично?”
“Очень модно работать, например, когда идет война за большие бабки для Британии. Так что тут уж точно нет никаких альтруистических мотивов. Это человек, который идет на поводу у моды, а я очень скептически к этому отношусь”.
“Он такой напористый, что мог запросто поднажать им на совесть и уломать-таки перечислить деньги”.
“Люди, у которых много денег... а его отец, естественно, был знаком с этими людьми... эти крупные благотворители... они могли дать кучу денег и не знать, на что они их дают”.
То, что у него был твердый высший балл по естественным наукам, почти сразу же вызывало растерянность.
“Он посещал много разных курсов... Я в недоумении... Вероятно, в собеседовании не очень-то отразился его характер”.
“Наверное, он посещал какие-то странные курсы. Видимо, довольно посредственные. Не то чтобы посредственные... но... так или иначе, меня это не поражает”.
“Ага! Я думаю, это можно проанализировать так. С точки зрения психологии. Ну, например... вот смотрите... может быть, я несу полную чушь, но я смотрю на это дело таким образом. Вероятно, он страдал комплексом неполноценности, и это сверхкомпенсация его комплекса неполноценности. Его высокие отметки... его хорошие отметки — компенсация его неудач... в общении с другими, может быть... я не знаю”.
“Ничего себе! И только в третьем эшелоне в Джорджии... (Глубокий вздох) Тогда можно догадаться, почему он так обижен на то, что его не приняли в «Фи Бета»”.
(Долгое молчание) “Да... С чего бы... это наводит меня на мысль, что он зубрила или что-то вроде того”.
Попытки разрешить несоответствия, созданные характерологическими оценками “Гарднера” и “других шести судей”, предпринимались гораздо реже, нежели попытки нормализовать информацию об исполнении. Для испытуемых были характерны явные выражения замешательства и беспокойства, перемежавшиеся молчаливыми размышлениями.
(Смех) “Черт возьми!” (Молчание) “Я думал, что все было совсем наоборот”. — (Очень подавленно) “Может, я вообще ничего не понимаю... Я полностью потерял ориентацию. Совершенно сбит с толку”.
“Нет, не вежливый. Самоуверенный он был. Но никак не вежливый... Не знаю. То ли интервьюер был немного чокнутый, то ли я”. (Долгая пауза) “Меня все это весьма шокирует. Заставляет усомниться в своем рассудке. Может, у меня неправильные жизненные ценности, я не знаю”.
(Присвистывает) “Я... мне вообще не показалось, что он производит впечатление хорошо воспитанного. Одна манера говорить чего стоит!!... Я... Может, вы и сами заметили, как он сказал: “Вам следовало сперва сказать”, — после чего стал улыбаться... Ну, пусть даже и так! Нет, ничего не могу понять. “Вам следовало сказать об этом раньше”. Может, он шутник какой-то. Может, он... Нет! Мне все это показалось наглостью”.
“Уф-ф... Да уж, это полностью опрокидывает все мои представления о собеседовании. Вот так так... это... это все больше сбивает меня с толку”.
“Да уж... (смех)... Хм!... Уф-ф! Ну, может, он и в самом деле выглядел славным парнем. Он... он убедительно излагал суть дела... Возможно... когда видишь человека перед собой, это все меняет... Или... Наверное, из меня никогда не выйдет хорошего интервьюера”. (Задумчиво и почти неслышно) “Они не упомянули ничего из того, что упомянула я”. (Г.Г.: А?) (Громче) Они не упомянули ничего из того, что упомянула я, и потому я чувствую свой полный провал”.
Вскоре после того, как данные об исполнении производили на испытуемого свое ошеломляющее воздействие, он иногда спрашивал: “А что говорили о нем другие абитуриенты?” Мнения “других абитуриентов” приводились только после того, как сообщалась характеристика, данная Гарднером, и поступали реакции на нее. В некоторых случаях испытуемому говорили “34 из 35, которые были до вас”, в других случаях — 43 из 45, 19 из 20, 51 из 52. Брались только большие числа. У 18 из 25 студентов реакции почти ничем не отличались, что видно из следующих стенографических протоколов:
[34 из 35] Не знаю... Я все-таки остаюсь при своем мнении. Я... я... Не скажите ли мне, что... я увидел неправильно? Может быть... я... у меня было неправильное представление... неправильная установка вообще. (Скажите. Мне интересно, с чего бы это должно было возникнуть такое расхождение.) Ну конечно... Я... думаю... все, должно быть, и в самом деле было совершенно иначе... не могу ничего понять. Я совершенно сбит с толку, поверьте... Я... я не понимаю, как я мог так ошибиться. Может быть, мои представления... мои оценки людей... совершенно искаженные. Я имею в виду, что, может быть, я неправильно... может быть, я воспринимаю ценности... совсем не так... или... иначе... чем другие 33. Но я не думаю, что тут дело обстоит так... потому что обычно... и я вам говорю совершенно откровенно... я... я могу судить о людях. Я имею в виду, в классе, в организации, к которой я принадлежу... я обычно сужу о них правильно. Поэтому я вообще не понимаю, как я мог так ошибиться. Не думаю, чтобы у меня был стресс или какое-то внутреннее напряжение... здесь... к вечеру, но... я не понимаю этого.
[43 из 45] [Смех] Не знаю, что на это и сказать... Меня озадачивает моя неспособность судить о этом парне лучше, чем так, как я это сделал. [Подавлен] Мне следует сегодня выспаться, это уж точно... [Очень подавлен] но это определенно меня беспокоит... Уж извините, что я не выспался... Хорошо! Один вопрос возникает... но, может, я и не прав... (Не думаете ли вы, что они могли его где-то видеть?) Нет. Нет, я не думаю, нет... Конечно, если иметь такую биографическую информацию, то да, но я не понимаю, как Гарднер дал такую оценку без нее. Наверное, это как раз и делает Гарднера Гарднером, а меня мной. (Другим 45 студентам биографические данные не сообщались.) Ну да, да, конечно. Я имею в виду, я этого вообще не отрицаю. Я о себе, нет смысла и говорить... Конечно! Боже правый, с их-то данными они должны были быть приняты, особенно второй!... О-кей, еще что-то?
[23 из 25] [Едва слышным голосом] Может быть, я устал. (Г.Г.: Что-что?) [Взрыв смеха.] Может, я не выспался прошлой ночью... Уф-ф!... Ну... может быть, я не обратил внимания на то, на что обратили внимание другие... Я не... тьфу ты, черт!... Я в полном провале, это уж точно.
[10 из 10] Выходит, я один так думаю. Уж и не знаю, сэр! Нет, не знаю, сэр!!... Не могу этого объяснить. Абсурд какой-то... Я с самого начала пытался судить беспристрастно. Признаю, что сразу же принял предвзятую позицию.
[51 из 52] Вы имеете в виду, что другие 51 были в этом полностью уверены? (Были уверены в смысле видели его таким же, как и члены комиссии.) Гм-гм. [Глубокий вздох] Я все-таки не... Ну да! Понятно. Просто со слуха, я не думаю, чтобы он был... очень хорошим выбором. Но в свете всего прочего, мне кажется, что интервью... не показывало... его... какой он на самом деле... Ф-ф-ф!
[36 из 37] Я бы вернулся к своему прежнему мнению, но не стал бы заходить так далеко. Я просто не понимаю этого... Почему я должен принимать эти чужие стандарты? Мои мнения более или менее совпадали с мнением первого? (Нет.) Тогда я должен подумать... Забавно. Если только к вам не попало 36 необычных людей. Я не могу этого понять. Может быть, дело в моей личности. (А это имеет какое-то значение?) Имеет, если, допустим, они правы. То, что я считаю подобающим, они таковым не считают... Такая у меня установка... И все-таки, люди такого сорта меня отталкивают, нехорошо быть зарвавшимся умником. Разумеется, кто-то может разговаривать с другими людьми так же, как и этот... но в собеседовании?... Теперь я еще больше запутался, чем в самом начале. Я думаю, мне следует пойти домой, посмотреть в зеркало и поговорить с самим собой. Как вы на этот счет думаете? (Почему? Это внушает вам тревогу?) Да, это внушает мне тревогу! Это заставляет меня задуматься, не отклоняется ли моя способность судить о людях и ценностях от нормы. Это нездоровая ситуация. (А какое это имеет для вас значение?) Если все и в самом деле так, то мне кажется, что я просто засовываю голову в львиную пасть. У меня были определенные убеждения, но они поколеблены и летят ко всем чертям. Это заставляет меня дивиться самому себе. Почему у меня такие стандарты, не как у всех? Все это меня беспокоит.
Из двадцати пяти испытуемых, поддавшихся на уловку, семь оказались неспособны справиться с неконгруэнтностью своего неправильного суждения о таком очевидном деле и “представить” альтернативу. Их страдания были драматичными и не находили облегчения. Еще пять испытуемых разрешили это затруднение точкой зрения, что мединститут принял хорошего человека; пятеро других — точкой зрения, что институт принял хама. Хотя они и шли на изменение, тем не менее не отказывались от своих прежних воззрений. Для них точка зрения Гарднера могла быть “в общем и целом” понятной, однако этому схватыванию недоставало убедительности. Когда внимание переключалось на частности, общая картина бесследно рассеивалась. Эти испытуемые были готовы принять и использовать “общую” картину, но испытывали страдания всякий раз, как только в поле зрения попадали неперевариваемые частности того же самого портрета. Согласие с “общей” картиной сопровождалось воспроизведением таких характеристик, которые не только противоречили характеристикам, заключенным в первоначальной точке зрения, но и интенсифицировались прилагательными в превосходной степени, как то: “в высшей степени” уравновешенный, “очень” естественный, “в высшей степени” уверенный, “очень” спокойный. Кроме того, они видели новые черты через призму новой оценки того, как медицинский экзаминатор слушал претендента. Они видели, например, что экзаминатор улыбался, когда тот забыл предложить ему сигарету.
Еще трое испытуемых были убеждены, что их обманывают, и на протяжении всего интервью действовали, исходя из этого убеждения. Они не выказывали ни малейшего беспокойства. Двое из них продемонстрировали признаки острого страдания, как только оказалось, что интервью закончено, и их отпутили, так и не признав, что это был обман. Еще трое просто молча страдали и вводили в смущение экспериментатора. Не показывая того экспериментатору, они относились к интервью как к экспериментальному, где их попросили решить некоторые задачи и, следовательно, попросили сделать это как можно лучше и не производить никаких изменений в собственных мнениях, ибо только в таком случае они внесли бы полезный вклад в исследование. Мне было трудно понять их во время интервью, так как они проявляли заметную тревогу, хотя реплики их были вежливыми и не относились к вещам, которые ее провоцировали. И наконец, еще трое испытуемых резко отличались от других. Один из них настаивал на том, что характерологические оценки семантически двусмысленны и что “мнение, обладающее высокой степенью корреляции” невозможно ввиду недостатка информации. Второй (и притом единственный из всей когорты испытуемых), согласно его объяснению, счел второй портрет столь же убедительным, как и первоначальный. Когда раскрылся обман, он пережил смущение оттого, что его оказалось возможно таким образом убедить. Третий перед лицом всего выказывал лишь незначительное и очень непродолжительное беспокойство. Однако он был единственным среди испытуемых, кто уже проходил собеседование в медицинском институте и имел там превосходные контакты; несмотря на более чем скромный средний балл, он оценивал свои шансы быть принятым как достаточно высокие; и, наконец, он заявил, что карьере в медицине предпочитает карьеру на дипломатическом поприще.
И заключительное наблюдение. Двадцать два из двадцати восьми испытуемых выразили заметное облегчение — у десятерых из них эта экспрессия имела взрывной характер, — когда я раскрыл обман. Они все как один говорили, что новость об обмане позволяет им вернуться к прежним воззрениям. Семерых испытуемых пришлось убеждать в том, что имел место обман. Когда обман раскрывался, они спрашивали, чему им теперь верить. И не говорил ли я, что это обман, просто для того, чтобы они могли себя лучше почувствовать? Не жалелось никаких трудов, и говорилось все — какая бы истина или ложь для этого ни потребовалась, — чтобы установить ту истину, что произошедшее с ними было обманом.
Замечания о некоторых модификациях установки повседневной жизни
Установка повседневной жизни сообщает воспринимаемой среде человека определение ее в качестве среды социальных реальностей, знаемых сообща. Социологи истолковывают эту среду как “общую культуру”. Установка повседневной жизни конституирует институционализированные общие понимания практической повседневной организации и механизмов функционирования общества, какими они видятся “изнутри”. Модификации этих пресуппозиций, тем самым, модифицируют реальные среды членов общества. Такого рода модификации трансформируют одну социально определенную среду реальных объектов в другую среду реальных объектов.
Одна из таких модификаций заключает в себе ее усвоение. Для новорожденного это подразумевает вырастание мира, в олдсовском (1958) и парсонсовском (1955) смысле развития объектных систем, и прогрессивно навязываемое и принудительное подчинение “развивающегося члена” установке повседневной жизни как “способу видения вещей” компетентного социетального члена.
Вторая модификация заключается в церемониальной трансформации одной среды реальных объектов в другую. Мы упомянули ранее, что такие модификации происходят в случаях игры, театрального представления, религиозного обращения, “конвенционализации” и научного исследования. Если в каждом из этих случаев спросить, куда человек “уходит” или куда его “призывают вернуться”, когда он “перестает играть” или к нему обращаются с просьбой “прекратить игру”, когда он “покидает театр” или его увещевают “брось кривляться и будь самим собой”, когда он “отступается” от своих религиозных обетов или подвергается критике за неумеренную добродетель, когда он “сбрасывает праздничную маску” или получает предупреждение, что “праздник окончен”, когда он “забывает на некоторое время о своей научной проблеме” или получает упрек в том, что “витает в облаках”, — то в каждом случае он возвращается к “жизни-как-обычно”, или от него ожидают предоставления свидетельств схватывания им институционализированных общих пониманий организации и функционирования повседневного общества, т. е. его “практических обстоятельств”.
Третья модификация состоит в тех инструментальных трансформациях реальных сред объектов, которые происходят при экспериментально вызванном психозе, крайней усталости, острой сенсорной депривации, применении галлюциногенных препаратов, повреждениях мозга и т. п. Каждому из этих случаев соответствует модификация, с одной стороны, пресуппозиций и, с другой стороны, тех социальных структур, которые производятся действиями, ориентированными на эти модифицированные среды. Например, испытуемые, которым давалась лизергиновая кислота в клинике лечения алкоголизма при Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, часто встречали вопросы экспериментатора о том, что они видят в комнате, категорическим отпором, говоря, что его вопросы банальны и свидетельствуют о тупости другого человека, который никогда не сможет оценить то, что они видят, даже если они возьмут на себя труд попытаться это ему объяснить. Анализ взаимодействия с использованием измерительных процедур Бейлза варьировал бы соответствующим образом.
Четвертая модификация заключается в “открытии культуры” антропологами и социологами. Суть этого открытия — открытие изнутри общества обыденного знания социальных структур и попытка истолковать обыденное действие и обыденное знание как объекты обычного теоретического социально-научного интереса. Модификация установки и объектов обыденных действий проявляется в попытках социологов внедрить в установку и методы такие процедуры, посредством которых обыденные установка, действия и знание социальных структур должны быть подведены под юрисдикцию социологической теории как определения их существенных черт. Тем самым социологи в своих мыслях, если уж не — или, возможно, пока еще не — в своих актуальных практиках, поставили перед собой задачу открыть исторически новое и беспрецедентное определение “реальных социальных структур”. Поскольку обыденные деятельности и среды являются одновременно и темой, и элементом социологических изысканий, забота об описании актуальных черт установки и методов социологии как возможных модификаций установки и методов обыденного здравого смысла, т. е. то самое “открытие культуры”, реконструирует проблемы социологии знания и со всей серьезностью помещает их в самый центр социологического предприятия.
В своем очерке “Чужак” (1944) Шютц говорил о пятой модификации, которая была описана как “прекращение” пресуппозициями этой установки “выдерживать проверку”. Чужаком Шютц называл такого человека, чьи попытки наделить предполагаемый смысл актуальных явленностей атрибуциями установки повседневной жизни приводят к ситуациям хронической “ошибки”. Он, говорит Шютц, становится человеком, которому приходится ставить под вопрос едва ли не все, что кажется само собой разумеющимся членам той группы, стать членом которой он стремится. Его до сих пор не ставившиеся под сомнение схемы интерпретации перестают работать и не могут быть использованы в качестве схемы ориентации в новых социальных окружениях. Ему трудно использовать в качестве схемы ориентации культуру мы-группы, так как он не способен ей доверять. Того кажущегося единства, которое усматривают в собственном культурном образце члены мы-группы, для него не существует. Он постоянно вынужден осознавать свои интересы, считаясь в то же время с фундаментальными расхождениями между его собственным и других способом видения ситуаций и обращения с ними. Ситуации, которые члены мы-группы с одного взгляда видят насквозь, наряду с подходящим рецептом управления ими, для него специфическим образом проблематичны, а их смысл и последствия лишены очевидности. С точки зрения члена мы-группы, чужак — это человек, у которого нет истории. И что важнее всего, его кризис — его личный кризис.
Если перевести это на язык данной статьи, для чужака воспринимаемо нормальные явленности сцен взаимодействия специфически проблематичны. Чужак — это человек, чье право управлять без вмешательства других решениями относительно осмысленности, объективности и надежности, т. е. его компетентность ни он сам, ни другие не могут принять как нечто само собой разумеющееся.
Поскольку каждая из пресуппозиций наделяет среду актера той или иной чертой, обыватель в связи с каждой из них может испытать неприятное удивление. Стало быть, существует еще и шестая модификация. Можно экспериментально вызывать разрушение этих предположений, умышленно модифицируя сценические события так, чтобы систематически дезавуировать эти атрибуции. Среда того, кто эти атрибуции делает, должна тем самым становится для него чуждой и странной, а он, соответственно, должен считать себя чужим и действовать в присутствии других в таком качестве.
Радикальная версия этой модификации состоит в том, чтобы сделать пресуппозиции этой установки неработающими. Процедура, использованная в отношении абитуриентов медвузов, была нацелена на производство такой модификации. Несмотря на все ее несовершенства, эта демонстрация, тем не менее, дает модель для такой формулировки проблематичных феноменов “отчуждения”, “аномии”, “девиации” и “дезорганизации”, которая берет в качестве отправной точки обыденным образом упорядоченные и упорядочивающие рутины повседневных действий и их объектов.
С помощью небольшого пояснения мы можем довести до осознания, сколь значительным рискам подвергаются люди, чьи внешние явленности пробивают брешь в атрибуциях повседневной установки — неважно, делается ли они это в порядке эксперимента или, как в случае психопата, в рамках привычного поведения. Из статуса воспринимаемо компетентного члена, какой человек имеет в своих глазах и в глазах других, т. е. из статуса добросовестного членства, он может перескочить сам или быть переброшен другими, для которых эти атрибуции продолжают быть действенными, в любой из тех статусов, которые каждое общество приберегает для тех, кто “лишен здравого смысла”. Каждый родной язык предоставляет некоторый спектр социальных типов, которые не ценят эти атрибуции или для которых, как считается, эти атрибуции являются недейственными: как правило, это дети, недоросли, старики, аутсайдеры, хамы, дураки, невежды и варвары. Основными институционализированными статусами, предусмотренными для тех, кто лишен здравого смысла, обычно, видимо, будут альтернативные статусы преступности, болезни, аморальности или некомпетентности. С организационной точки зрения, те, кому недостает здравого смысла, не только не получают доверия со стороны других, но и сами недоверчивы. И в самом деле, достойного доверия и доверяющего человека можно было бы предварительно определить как такого человека, который управляет расхождениями, относящимися к этим атрибуциям, так, чтобы поддержать публичную видимость уважения к ним.
Тот факт, что модификации установки повседневной жизни включают такие возможности, как ее усвоение, церемониальные и инструментальные трансформации, открытие и разрушение, или лишение работоспособности, определяет решающее место этой установки в любой попытке объяснения стабильных, устойчивых, преемственных, единообразных социальных взаимодействий.
Рассматривая модификации установки повседневной жизни и ее мира, начинаешь понимать, почему тема обыденного мышления была главной во всех основных философиях. Можно также почувствовать, почему феномен обыденного мышления, обыденных деятельностей и обыденного знания вещь такая упрямая и почему он так упорно идеализируется и отстаивается во всех стабильных группах. Вместе с тем очевидно, что такое чувство всего лишь указывает на установку и среды здравого смысла как на проблематичные феномены. Само по себе оно не формулирует проблему. Великая заслуга Шютца как социолога состоит, помимо всего прочего, в том, что он проделал фундаментальную работу, позволяющую социологам это сделать. В этой статье была предпринята попытка взяться за эту задачу.