Chapter Three The Days of Imprisonment

(Дни заточения)

The arrival of a second fighting-machine drove us from our peephole into the scullery (появление: «прибытие» второй боевой машины прогнало нас от щели, /заставив перебраться/ в судомойню; to drive — ехать, гнать; загонять, прогонять), for we feared that from his elevation (поскольку мы опасались, что со своего возвышения; elevation — поднятие; возвышенность) the Martian might see down upon us behind our barrier (марсианин может, посмотрев вниз, /увидеть/ нас за нашим укрытием; barrier — барьер, ограждение). At a later date we began to feel less in danger of their eyes (позже мы почувствовали себя в меньшей опасности быть замеченными; at a later date — позднее, впоследствии), for to an eye in the dazzle of the sunlight outside (поскольку для их глаз при ярком свете солнца снаружи) our refuge must have been blank blackness (наше убежище должно было казаться просто темным пятном; blank — белый; бледный, бесцветный; полный, чистейший, абсолютный), but at first the slightest suggestion of approach (но сначала малейший намек на их приближение) drove us into the scullery in heart-throbbing retreat (заставлял нас бросаться назад в судомойню с колотящимся сердцем; to throb — биться, пульсировать; retreat — отступление). Yet terrible as was the danger we incurred (однако, несмотря на страх перед опасностью, которой мы подвергались), the attraction of peeping was for both of us irresistible (желание выглянуть наружу для нас обоих было неотразимым; attraction — притяжение, тяготение). And I recall now with a sort of wonder (и я теперь вспоминаю с некоторым удивлением) that, in spite of the infinite danger in which we were between starvation and a still more terrible death (что, несмотря на огромную: «безграничную» опасность — мы могли умереть либо голодной, либо еще более ужасной смертью), we could yet struggle bitterly for that horrible privilege of sight (мы были еще в состоянии ожесточенно бороться за сомнительную: «ужасную» привилегию смотреть /сквозь щель/; bitterly — горько; злобно, ожесточенно; sight — видимость; рассматривание). We would race across the kitchen in a grotesque way (мы то и дело бегали через кухню; grotesque — гротескный; абсурдный, нелепый; way — путь, дорога; способ) between eagerness and the dread of making a noise (/сгорая/ от нетерпения и боясь произвести шум; dread — страх, боязнь), and strike each other, and thrust and kick (били друг друга, толкались руками и ногами; to kick — ударять ногой; брыкаться, лягаться), within a few inches of exposure (в нескольких дюймах от опасности быть замеченными; exposure — подвергание /риску, опасности/; разоблачение).

barrier ['bxrIq], starvation [stQ:'veIS(q)n], exposure [Iks'pquZq]

The arrival of a second fighting-machine drove us from our peephole into the scullery, for we feared that from his elevation the Martian might see down upon us behind our barrier. At a later date we began to feel less in danger of their eyes, for to an eye in the dazzle of the sunlight outside our refuge must have been blank blackness, but at first the slightest suggestion of approach drove us into the scullery in heart-throbbing retreat. Yet terrible as was the danger we incurred, the attraction of peeping was for both of us irresistible. And I recall now with a sort of wonder that, in spite of the infinite danger in which we were between starvation and a still more terrible death, we could yet struggle bitterly for that horrible privilege of sight. We would race across the kitchen in a grotesque way between eagerness and the dread of making a noise, and strike each other, and thrust and kick, within a few inches of exposure.

The fact is that we had absolutely incompatible dispositions and habits of thought and action («дело в том, что» у нас были абсолютно несовместимые характеры, манера мыслить и действовать; disposition — расположение; характер, нрав; habit — привычка), and our danger and isolation only accentuated the incompatibility (а опасность и изоляция лишь подчеркивали эту несовместимость). At Halliford I had already come to hate the curate’s trick of helpless exclamation (я еще в Хэллифорде возненавидел дурную привычку викария беспомощно вскрикивать; trick — хитрость, обман; манера, привычка /часто дурная/), his stupid rigidity of mind (его глупую закоснелость мозгов; rigidity — жесткость; тугоподвижность; rigid — жесткий, негнущийся, негибкий; несгибаемый, твердый, неподатливый). His endless muttering monologue vitiated every effort (его бесконечные невнятные монологи мешали всем моим попыткам; to mutter — бормотать, невнятно говорить; to vitiate — портить, ослаблять; effort — усилие, напряжение; попытка) I made to think out a line of action («которые я делал, чтобы» продумать дальнейшие действия; line — линия; направление, ход), and drove me at times, thus pent up and intensified, almost to the verge of craziness (и временами доводили меня, «так = настолько» подавленного и напряженного, почти до грани сумасшествия; to intensify — усиливать; становиться более напряженным, интенсивным; pent up — ограничиваемый, ограниченный, сдерживаемый). He was as lacking in restraint as a silly woman (ему столь же не хватало сдержанности, как какой-нибудь глупой женщине; to lack — испытывать недостаток, нуждаться; не хватать, недоставать). He would weep for hours together (он хныкал часами напролет; together — вместе; непрерывно, подряд), and I verily believe that to the very end this spoiled child of life thought (и я действительно думаю, что до самого конца это избалованное жизнью “дитя” полагало; verily — истинно, поистине) his weak tears in some way efficacious (что его слабые слезы каким-то образом окажутся действенными = ему помогут; weak — слабый; efficacious — эффективный, действенный). And I would sit in the darkness (а я сидел в темноте) unable to keep my mind off him by reason of his importunities (не в силах не думать о нем из-за его назойливости; unable — неспособный; бессильный; to keep one’s mind off — гнать от себя мысли; importunity — назойливость, надоедливость).