1 Эта высокая цифра ошибочна. См. Примечание выше, на стр 348.

2 См. Сочинение Або-де-БазингенЕ», советника Парижского монетного двора. Dictionnaire des Monnoies, том III, слово Seigneurage, стр. 489.

Закон о поощрении чеканки монеты объявлением ео бесплатной был сперва установлен при Карле II на определенный срок, а затем действие

«го несколько раз было продолжено вплоть до 1769 г., когда он получил постоянный характер. Английский банк часто вынужден для пополнения своих касс деньгами отправлять слитки на монетный двор, и интересам банка — как его директора, вероятно, воображали — больше соответство­вало, чтобы чеканка производилась за счет правительства, а не за его собственный счет. Вероятно, из внимания к этой большой компании пра­вительство согласилось сделать этот закон постоянным. Но если будет покинут обычай взвешивать золото, как это, вероятно, случится ввиду неудобства его, если в Англии золотую монету станут принимать счетом, как это было до последней перечеканки, то эта большая компания, по­жалуй, найдет, что в этом случае, как и в некоторых других, она непра­вильно поняла свои собственные интересы.

Перед последней перечеканкой, когда золотая монета была на 2% ниже своего стандартного веса, она стоила, ввиду того что не существо­вало пошлины за чеканку, на 2% меньше тог» количества стандартного золота в слитке, которое должна была содержать. Поэтому, когда эта компания покупала золотые слитки для перечеканки их в монету, она вынуждена была платить за них на 2% больше того, что они стоили после превращения в монету. Но если бы существовала пошлина в 2% за чеканку, то находящаяся в обращении монета, хотя и весящая на 2% меньше установленного, имела бы тем не менее такую же стоимость, как. и то количество стандартного золота, которое она должна была содержать; стоимость работы в этом случае компенсировала бы уменьшение в весе. Правда, пришлось бы платить пошлину за чеканку, но, поскольку она равнялась 2%, потеря на всей операции была бы равной 2%, т^^е^^не превышала бы ту потерю, которую фактически несет компания теперь.

Если бы пошлина была 5%, а золотая монета, находящаяся"твттбра^ щении, только на 2% не достигала стандартного веса, то банк в таком случае выгадывал бы 3% на цене слитков; но так как ему приходилось бы платить за чеканку 5%, то его потеря на всей операции точно так же равнялась бы ровно 2%.

Если бы пошлина за чеканку была только 1%, а золотая монета на 2% не достигала стандартного веса, то банк в таком случае терял бы всего 1% на цене слитков; но так как ому приходилось бы платить за чеканку тоже 1%, его потеря на всех операциях достигала бы тоже 2%, ровно столько же, сколько во всех других случаях.

Если бы была установлена умеренная пошлина за чеканку при со­держании в монете ее полного стандартного веса, как это было со вре­мени последней перечеканки, то все, что банк мог терять благодаря пошлине, он должен был бы выгадывать на цене слитков; а все, что он мог выигрывать на цене слитков, он должен был бы терять благодаря пошлине. Поэтому вся операция не сопровождалась бы для него ни убыт­ком, ни прибылью, и в данном случае, как и во всех предыдущих, для него ничего не изменилось бы сравнительно с тем положением, когда пошлина за чеканку совсем отсутствовала бы.

Когда пошлина на какой-нибудь товар настолько умеренна, что не поощряет контрабанды, купец, торгующий им, хотя и уплачивает вперед пошлину, но, собственно, оплачивает ее не из своего кармана, так как получает ее обратно в цене товара. Пошлина оплачивается в конечном счете последним покупателем или потребителем. Но деньги представляют собой товар, по отношению к которому каждый человек является купцом. Все покупают их только для того, чтобы снова продать, и по отношению к ним не существует в обычных случаях последнего покупателя или по­требителя. Поэтому, когда пошлина за чеканку настолько умеренна, что не поощряет выделывания фальшивой монеты, то, хотя каждый уплачи­вает эту пошлину, никто не платит ее из своего кармана, потому что каждый получает ее обратно в повышенной стоимости монеты.

Таким образом, умеренная пошлина за чеканку не во всех случаях увеличивает издержки банка или любого частного лица, которое прино­сит свой слиток на монетный двор для перечеканки его в монету, а от­сутствие умеренной пошлины не во всех случаях уменьшает эти из­держки. Независимо от того, существует или нет пошлина за чеканку, если только монета содержит свой полный стандартный вес, чеканка ни­чего никому не стоит, а если в ней не хватает полного веса, она всегда должна обходиться в размере разности между количеством металла, ко­торое должна была содержать монета, и тем количеством, которое фак­тически содержится в ней.

Поэтому правительство, когда оно само покрывает расходы по че­канке, не только берет на себя некоторый небольшой расход, но и теряет небольшой доход, который оно могло бы извлекать при надлежащей пошлине; и при этом ни банк, ни частные лица ни в малейшей мере не выгадывают от такого бесцельного проявления государственной щед­рости. ¹

Впрочем, директора банка, вероятно, не захотели бы согласиться на установление пошлины за чеканку, ссылаясь на теорию, которая не обе­щает им прибыли, но только претендует гарантировать их от всякой потери. При теперешнем качестве золотой монеты и до тех пор, пока монета будет приниматься по весу, они, безусловно, ничего не выиграют от такой перемены. Но если даже обычай взвешивать золотую монету когда-либо исчезнет, как это весьма вероятно, и если золотая монета ока­жется в такой степени испорченной, в какой была до последней перече­канки, то прибыль, или, точнее, экономия банка, в результате установ­ления пошлины будет весьма значительной. Английский банк является единственной компанией, отправляющей сколько-нибудь значительное количество слитков на монетный двор, и расход по ежегодной чеканке монеты производится поэтому целиком или почти целиком ради него. Если бы вновь выпускаемая ежегодно монета должна была лишь вос­полнять неизбежную убыль и неизбежное снашивание монеты, она редко в своей сумме превышала бы 50 тыс. или самое большее 100 тыс. фунтов.

Ежегодно выпускаемая монета должна, кроме того, заполнять те большие опустошения, которые вывоз и плавильный тигель производят постоянно в обращающейся монете. Именно по этой причине в течение десяти или двенадцати лет, непосредственно предшествовавших послед­ней перечеканке золотой монеты, ежегодно чеканилось новой монеты в среднем более чем на 850 тыс. ф. Но если бы существовала пошлина в 4 или 5 % за чеканку золотой монеты, то, вероятно, даже при существо­вавшем тогда положении вещей это положило бы действительный конец промыслу по вывозу золота и работе плавильного тигля. Банк, вместо того чтобы терять ежегодно около 2 72% на слитках, из которых при­ходится чеканить монету более чем на 850 тыс. ф., т. е. терпеть ежегод­ный убыток свыше 21250 ф., не имел бы и десятой части этой потери.

Парламент ассигнует на покрытие издержек по чеканке монеты всего только 14 тыс. ф. в год, а действительный расход правительства на это дело, или жалованье служащим монетного двора, при нормальных усло­виях, как уверяли меня, не превышает половины этой суммы. Можно подумать, что сбережение столь ничтожной суммы или даже получение другой суммы, которая не может быть много больше, — дело слишком незначительное, чтобы заслуживать серьезного внимания правительства.

Но сбережение 18 или 20 тыс. ф. в год в случае наступления обстоя­тельств, которые не представляются невероятными, которые часто бывали раньше и, весьма вероятно, повторятся, — дело, безусловно, заслужи­вающее серьезного внимания такой крупной компании, как Английский банк.

Некоторые из вышеизложенных соображений и замечаний, может быть, было бы уместнее поместить в тех главах первой книги, которые говорят о возникновении и употреблении денег и о различии между действительной и номинальной ценой товаров. Но так как закон о поощ­рении чеканки монеты своим возникновением обязан тем вульгарным предрассудкам, которые были пущены в оборот меркантилистической системой, то я счел более целесообразным отнести их к этой главе. Ничто не могло бы так соответствовать духу этой системы, как своего рода пре­мия за производство денег, того именно предмета, который, по ее пред­положению, составляет богатство всякой нации. Это представляет собой одно из ее многочисленных чудесных средств для обогащения страны.

О КОЛОНИЯХ

Отдел I. ОПРИЧИНАХ, ПОБУЖДАЮЩИХ К УЧРЕЖДЕНИЮ

НОВЫХ КОЛОНИЙ

Учреждение первых европейских колоний в Америке и Вест-Индии было вызвано не столь отчетливыми и определенными интересами, как это было при учреждении колоний древней Греции и Рима.

Все до одного государства древней Греции обладали очень незначи­тельной территорией, и когда население какого-либо из них возрастало свыше того, что могла прокормить эта территория, часть его отсылалась на поиски нового местожительства в какой-нибудь отдаленной части света, поскольку наличие воинственных соседей, окружавших их со всех сторон, делало для каждого из них трудным делом заметное расширение своей территории у себя дома. Колонии дорийцев направлялись главным образом в Италию и Сицилию, населенные в эпоху, предшествовавшую основанию Рима, варварскими и некультурными народами. Колония ионян и эолийцев, двух других больших греческих племен, направлялась в Малую Азию и на острова Эгейского моря, жители которых в ту пору находились, по-видимому, на той же ступени развития, как и население Сицилии и Италии. Город-метрополия, хотя и считавший колонию своим детищем, имеющим право во всякое время на благожелательность и содействие и обязанным взамен этого проявлять благодарность и уваже­ние, все же смотрел на нее как на отделившееся дитя, по отношению к которому он не претендовал ни на прямую власть, ни на юрисдикцию. Колония устанавливала свою собственную форму управления, издавала собственные законы, заключала мир или объявляла войну соседям как самостоятельное государство, которое не считает нужным ожидать одо­брения или согласия метрополии. Ничего не может быть яснее и опре­деленнее интереса, побуждавшего учреждать подобного рода колонии.

Рим, как и большинство других древних республик, первоначально имел своим основанием аграрный закон, деливший общественную тер­риторию в известной пропорции между гражданами, которые составляли государство. Обычное течение человеческих дел в результате браков, перехода по наследству, отчуждения неизбежно нарушало этот первона­чальный раздел и часто передавало в обладание одного единственного лица земли, которые были предоставлены для содержания многих се­мейств. Для устранения такого ненормального положения (ибо оно счи­талось ненормальным) был издан закон, ограничивавший количество земли, которым мог обладать отдельный гражданин, 500 югеров, иди приблизительно 350 акров. Однако закон этот игнорировался или обхо­дплся, хотя мы читаем о применении его в одном или двух случаях, й неравенство состояний все более усиливалось. Большая часть граждан совсем не обладала землей, а без нее нравы и обычаи того времени де­лали невозможным для свободного человека сохранять свою независимость. В настоящее время бедный человек, хотя он и не имеет земли, если он обладает небольшими средствами, может или арендовать землю у другого, или вести мелочную торговлю; а если у него нет средств, он может найти работу или в качестве сельского батрака, или в качестве ремесленника. Но у древних римлян земли богатых обрабатывались рабами, которые работали под надзором надсмотрщика, бывшего тоже рабом, так что не­имущий свободный человек имел мало шансов устроиться арендатором или батраком. Точно так же все промыслы и мануфактуры, даже рознич­ная торговля, велись рабами богатых в пользу их господ; богатство, власть и покровительство последних делали трудным для неимущего сво­бодного человека выдерживать конкуренцию с рабами. Поэтому граж­дане, не обладавшие землей, не имели почти никаких других средств к существованию, кроме подачек кандидатов на ежегодных выборах. Народ­ные трибуны, когда они хотели возбудить народ против богатых и вла­ствующих, напоминали ому о старинном разделе земель и изображали закон, ограничивавший этот вид частной собственности, как основной за­кон республики. Народ начинал требовать наделения землей, а богатые и властвующие, как это понятно, твердо решали не отдавать ому ни пяди своей земли. Для того же чтобы хотя в некоторой степени удовлетворить его, они часто предлагали основать колонию. Но Рим-завоеватель даже в таких случаях не был связан необходимостью выбрасывать своих граждан на поиски счастья, так сказать, по белу свету, без определенного места поселения. Он обыкновенно отводил им земли в завоеванных провин­циях Италии, где они не могли образовать самостоятельного государства, поскольку оставались в пределах владений республики; в лучшем случае они образовывали лишь нечто вроде корпорации, которая, хотя и имела власть издавать правила и местные законы для собственного управления, оставалась все же подчиненной указаниям, юрисдикции и законодатель­ной власти своей метрополии. Выделепие такого рода колопии не только давало некоторое удовлетворение народу, но часто также создавало своего рода гарнизон в недавно завоеванной провинции, подчинение которой без этого могло бы оказаться сомнительным. Таким образом, римская ко­лония как по методу ее создания, так и по мотивам, побуждавшим учреждать ее, была совершенно отлична от колонии греческой. Соответ­ственно этому совершенно несходное значение имеют слова, которыми эти учреждения обозначались на латинском и греческом языках. Латин­ское слово coloriia означает просто поселение; греческое слово apoikia, напротив, означает разделение жилья, отъезд с родины, уход из дома. Но хотя римские колонии во многих отношениях отличались от грече­ских, причины, побуждавшие учреждать их, были столь же ясны и опре­деленны. В обоих случаях они возникали или в силу непреодолимой необ­ходимости, или ввиду явной пользы.

Основание европейских колоний в Америке и Вест-Индии но дикто­валось никакой необходимостью, и хотя польза, полученная от них, была велика, она не так ясна и самоочевидна. При учреждении колоний отсут­ствовало понимание этой пользы, и не она служила побудительной при­чиной к учреждению их или к тем открытиям, которые вызвали пх к жизни. Вместе с тем характер этой полезности колоний, степень ее и ее пределы, пожалуй, и по настоящее время не поняты в полной мере.

Венецианцы в XIV и XV столетиях вели очень выгодную торговлю-пряностями и другими ост-индскими товарами, которые они доставляли другим народам Европы. Они покупали их главным образом в Египте, в то время находившемся под властью мамелюков, врагов турок, врагами которых были и венецианцы. Эта общность интересов, усиливаемая деньгами Венеции, создала такую связь между ними, которая давала ве­нецианцам почти полную монополию торговли.

Громадные барыши венецианцев возбуждали жадность португаль­цев. В течение всего XV столетия они старались найти морской путь в страны, откуда мавры доставляли им через пустыню слоновую кость и золотой песок. Они открыли острова Мадеру, Каранские, Азорские, острова Зеленого мыса, Гвинейский берег, берег Лоанго, Конго, Анголы и Бенгуэлы и, наконец, мыс Доброй Надежды. Они давно желали приоб­щиться к прибыльной торговле венецианцев, и последнее из их открытий сделало вероятным достижение ими этой цели. В 1497 г. Васко да Гама отплыл из гавани Лисабон с эскадрой из четырех судов и после одиннад­цатимесячного плавания прибыл к берегу Индостана и таким образом завершил ряд открытий, которые с большой настойчивостью и без пере­рывов производились в течение почти целого столетия.

За несколько лет до этого, когда вся Европа напряженно следила за проектами португальцев, успех которых казался еще сомнительным, один генуэзский мореплаватель задумал еще более смелый проект — на­правиться в Ост-Индию западным путем. В ту пору положение послед­ней было очень неточно известно в Европе. Немногие европейские путе­шественники, побывавшие там, преувеличивали ее расстояние от Европы; возможно, что благодаря невежеству и простодушию расстояние, действи­тельно очень большое, казалось почти бесконечным тем, кто не мог из­мерить его; возможно также, что это делалось в целях усиления чудес­ного характера их приключений — посещения стран, столь неимоверно отдаленных от Европы. Чем длиннее путь на восток, вполне верно заклю­чал Колумб, тем короче он должен быть на запад. Он решил поэтому направиться этим путем, как более коротким и безопасным, и ему удалось убедить Изабеллу Кастильскую в осуществимости своего проекта. Он отплыл из гавани Палое в августе 1492 г., почти за пять лет до отплы­тия экспедиции Васко да Гама из Португалии. После путешествия, длив­шегося от двух до трех месяцев, он открыл сперва некоторые из малых Багамских (Лукайских) островов, а затем большой остров Сан-Доминго.

Но страны, открытые Колумбом в этом или в его последующих пу­тешествиях, не походили на те, на поиски которых он отправился. Вместо богатства, культуры и населенности Китая или Индостана он находил в Сан-Доминго и во всех других частях нового света, которые он посетил, только местности, сплошь покрытые лесами, невозделанные и населенные малочисленными племенами голых и жалких дикарей. Тем не менее он не хотел признать, что это не те страны, которые описал Марко Поло, первый европеец, который посетил или по крайней мере оставил после себя описание Китая или Ост-Индии. Часто бывало достаточно ничтож­ного сходства, например между Цибао, названием одной горы в Сан-До­минго, и Ципранго, упоминаемым Марко Поло, чтобы Колумб возвра­щался к своему излюбленному предположению, хотя и вопреки самым очевидным фактам. В письмах к Фердинанду и Изабелле он называл открытые им страны Индиями. Оп ни в малейшей степени не сомневался в том, что они представляют собой крайнюю оконечность стран, описан­ных Марко Поло, и что они не очень отдалены от Ганга или стран, за­воеванных когда-то Александром. И даже когда он в конце концов убе­дился в своей ошибке, он все же обольщался надеждой, что эти богатые страны не очень далеки, и в свое следующее путешествие отправился на поиски их вдоль берега материка и в сторону Дариенского перешейка.

Ошибочное название, данное Колумбом, сохранилось с тех пор за этими несчастными странами; а когда, наконец, было ясно установлено, что эта новая Индия не имеет ничего общего с старой Индией, первая была названа Западной (Вест-Индия) в отличие от последней, которая получила название Восточной (Ост-Индии).

Для Колумба было, конечно, очень важно изобразить испанскому двору открытые им земли, каковы бы они ни были, как имеющие очень большую ценность и значение. А между тем, поскольку речь идет о том, что составляет действительное богатство каждой страны, т. о. о живот­ном и растительном царстве, в это время отсутствовали какие бы то ни было данные, которые могли бы оправдывать такое изображение этих стран.

Самым крупным живородящим четвероногим в Сан-Доминго было кори, нечто среднее между крысой и кроликом, которое Бюффон счи­тает тождественным с бразильским арегеа¹. Этот вид, по-видимому, никогда не был очень многочисленным, а собаки и кошки испанцев, как передают, давно уже почти полностью истребили его, как и некоторых других животных, еще меньшего размера. Эти животные вместе с до­вольно большой ящерицей, называемой ивано, или игуана, составляли главную часть животной пищи, которая здесь имелась.

Растительная пища жителей, хотя и не очень обильная ввиду отсут­ствия трудолюбия с их стороны, все же не была так скудна. Она со­стояла из маиса, плодов хлебного дерева, картофеля, бананов и других растений, тогда вообще еще не известных в Европе и впоследствии не очень ценившихся в ней.и не считавшихся столь же питательными, как обычные сорта хлеба и стручковых, которые с незапамятных времен воз-делывались в этой части света.

Хлопок, правда, доставлял материал для очень важной отрасли ману­фактур и, без сомнения, был в то время для европейцев самым ценным из всех растительных продуктов этих островов. Но хотя в конце XV сто­летия кисея и другие хлопчатобумажные изделия Ост-Индии весьма це­нились во всей Европе, хлопчатобумажная промышленность не существо­вала ни в одной из европейских стран. Поэтому даже этот продукт не мог иметь в то время в глазах европейцев особенно большого значения.