Сдача Москвы: смена порядков

Ключевой момент романа – взятие Москвы французами. Этот момент имеет огромное символическое значение. Сдача Москвы как принцип поражения и отступления русского мира может быть аналогичным как в событии нашествия 1812 г., так и в широком культурном диапазоне, а также в аналогии с последующими войнами и историей русской цивилизации.

В кульминации сдачи Москвы Толстой рассматривает процесс смены порядков как внешний взгляд на катастрофу русского мира. Но есть и внутренний взгляд двух типов в зависимости от типа человека, который смотрит на событие изнутри. Тип определен тем, человек мира перед нами или человек света.

Если катастрофа касается человеческого мира, то человек утрачивает мир, как будто сходит у ума (подобно Пьеру, у которого начинается умопомешательство, аналогична реакция старого Болконского). Либо человек прозревает, как княжна Марья. Сюда же можно отнести реакцию большинства русских людей.

Если катастрофа касается человека света, то она не может разрушить мира ввиду его отсутствия, и касается места и роли человека в обществе. Причем человек выполняет свою роль или нет. Некоторые в моменты катастроф не могут ее выполнять. Если выполняет, то он смешон, как Наполеон или Растопчин, так как исполняемая роль моментально теряет смысл. Если роль не выполняется, то человек трус, что аналогично смешному и является позором. Поступки таких людей постфактум переосмысливаются. Если роль вела к успеху, то человек может из смешного превратиться в великого.

Отсюда следует, что искренность и простота – не для истории, а для себя и возможна лишь в мире. В свете же раскрывается несвобода «свободных». Чем выше к вершине власти человек, тем более он несвободен в своем действии и в суждении о его роли в будущем. Трусость человека света в такие моменты с большей вероятностью сделает его смешным. От смешного до великого один шаг, и шаг этот делают потомки. Но касается это только людей света, а не мира. Переломы светского человека – это трус – смешон – велик. В этом скрывается глубокое безразличие до самого дела, которое на него возложено, ибо его заботит то, как его примут потомки.

Человек света может совершить поступок еще одного типа ‑ предательство роли. Когда он выполняет не ту роль, которую ему предписано, а другую. В этом варианте риск резко возрастает.

Переломы в человеке мира ‑ это переход от позора к величию при отсутствии размышления о своей будущности в глазах потомков, на существование и благо самих потомков.

Слава всегда оказывается после поступка и греет человека света в будущем, а величие всегда сейчас и непосредственно в самом человеке мира. Таким образом, проблема мира в том, что мир минимально присутствует в реальности истории и уходит в реальность самих индивидуальностей. Для него есть только вечное и настоящее как миг вечности. Для человека мира нет прошлого, оно воплощено в его мире сейчас и нет будущего, он рассуждает так, что оно произойдет из того, что в нем сейчас. Нет развития и изменения, но есть традиция и вечность. Величие опирается на вечное и появляется лишь в настоящем, настоящем, которое серьезно.

Главное искушение человека мира – желание поделиться своим миром, которое светские люди не могут понять иначе как стремление к славе. Для человека света Бог, которого везде видит человек мира, не видим. Андрей и Пьер у Толстого прозревают, обнаруживая, что Бог во всем, что означает на языке Толстого, что каждый из них становится человеком мира, они начинают видеть вечное вокруг себя. Мир воспринимается человеком мира как вечное основание его жизни. Бог, таким образом, означает оживление мира. Его видение означает видение мира. Можно поставить знак тождества между миром и Богом для Толстого.

Такое прозрение сопровождается у них мыслью о ничтожности славы, к которой они стремились в свете. Андрею в Аустерлице кажется ничтожным Наполеон, к повторению которого он стремился, а в госпитале ничтожным кажется его ненависть к Анатолю.

С позиции мира нет смешного, но есть ничтожное. Быть смешным что-то может только в рамках света. Быть ничтожным для человека, испорченного светом, – невыносимо. Представляя прошлое свое стремление как ничтожное, Андрей уничтожает себя прошлого.

Быть ничтожным для человека света – невыносимо и смешно, а для человека мира – нормально и естественно. Первого это лишает сил, а второму дает силы для созидания. Это принятие своего ничтожества означает смирение человека мира. Смирение княжны Марьи, но не Андрея. Он переживает кризис и находит новую роль, в которой прячется от мира.

Итак, человек мира желает поделиться миром, и окружающие его люди света чувствуют в этом нечто недосягаемое для них, поэтому, воспринимая это как стремление к славе, они защищаются от его мира. Человек мира смиряется, а им кажется, ждет славы, т. е. они его понимают наоборот. Внимание к себе в такие моменты человек мира воспринимает как надежду на откровение со стороны других, как возможность общения мирами. Но внимание это заставляет его поступать не по правде, а по ожиданию света, т. е. изменяя самому себе. Измена эта для человека мира сродни смирению и строится на надежде на отклик миров других. Лишь с опытом человек мира понимает, что его не понимают, что внимание других людей света – это только попытка приобщения к его возможной славе, и в свете нет интереса к его миру и к способу жизни в мире.

Наглядная демонстрация восторга «перед человеческим величием» увлекает человека мира возможностью обогатить других, привлечь их к строительству мира, поделиться счастьем. Другие же не могут таким путем стать счастливыми, они могут только посмеяться в душе, вслух побоятся из приличия или из возможности позора: мало ли как история повернет с человеком мира. Человек мира для них вообще загадка и непонятное. Будущность человека света предсказать легко, а будущность человека мира – для света вообще величина непонятная.

Истинное величие, которое понимают все, дано в образе Кутузова. Он непонятен, скучен, – его воспринимают как нечто странное, но вовсе не пытаются понять, освоить его опыт. В отношении Кутузова история показывает один из немногих случаев, когда истинное величие признается за человеком мира, действительно имеющим величие, сумевшим пройти своим путем, невзирая на препоны света.

Человек света не может видеть другого человека, это эпидемия современной массовой культуры. Не случайно возникает проблема «другого». Другого видят как свое иное. Кант назвал такой тип заблуждения разума паралогизмом, когда, интерпретируя другого человека, мы ставим себя на его место и придаем ему те представления, которые сами бы имели на его месте. Человеку мира такая перестановка представляется невозможной, ибо у каждого свой мир. Это его внутренний постулат, поэтому человек мира и не собирается «раскусывать», постигать другого человека. Человек мира и без подстановки проникает в мир другого, причем даже в том случае, когда мира, по мнению другого, – нет. Проникновение происходит путем видения, которым обладает Наташа Ростова. Это видение проникает в суть другого, и нет проблемы. Для человека света характерно видеть в других людях только самого себя, даже на место предметов он подставляет себя.

В момент захвата Москвы главные герои дают два образа перехода. У Андрея душа становится больна, она начинает действовать независимо от воли, наподобие платоновской (Платона – философа, а не Каратаева). И это состояние сродни сумасшествию. Возможно, в случае победы и отступления Наполеона Андрей бы выздоровел. Душа его видит все ярче и суть, но не возвращается, когда ее отвлекают, как это бывает в нормальном состоянии. В результате душа находит некий ответ, после чего Андрей успокаивается и перестает желать жить, умирает. Это прикосновение к смерти ‑ универсальный переход от человека света к человеку мира. Если бы любовь была в доме Болконских сильнее, то любовь, которая только и может противостоять такого рода смерти, спасла бы Андрея. Но, даже встретив Наташу, которую видеть ему хотелось больше всего на свете, он не верит в любовь.

Пьер с вином беседует с добродушным Рамбалем, ощущает свое падение, опять утрачивает свой мир. Рамбалю в беседе интересно поделиться своими впечатлениями, а не видеть другого человека. Пьер сталкивается с французом, который очень похож по складу психики на Анатоля. Тут две модели перехода от света к миру через смерть и от мира к свету через падение.

Ростовы тоже переживают состояние близкое к сумасшествию. Во-первых, они медлят с отъездом, во-вторых, бросают вещи и отдают повозки раненым. В их обстоятельствах разорения это самый безумный поступок. На этой почве между графиней, думающей о будущем детей, и графом, который виноват в разорении, возникает конфликт, который разрешен Наташей. Разрешение после снятия конфликта кажется самым естественным, непонятно, почему не отдали подвод сразу. Так что сумасшествие как бы симметрично, со стороны русской второй войны первое состояние ‑ вывозить вещи и оставлять раненых – безумие. Со стороны света наоборот.

Переход от света к миру Толстой связывает с озарением, прозрением, просветлением, мудростью, провидением. Тут взгляд ‑ видение особого рода, тут чутье, которое есть у его главных героев. Видение это – рождение человека и мира. Этот взгляд – главное, чем наделил Бог человека. Благодаря ему человек может жить в мире, отличаться от стадного животного. Свет слеп и взглядом этим не обладает.

Человек, поворачиваясь к миру, становится индивидуальностью, поворачиваясь к свету, начинает бег войны, войны каждого с каждым. Война 1812 г. и другие войны нужны Толстому для того, чтобы показать, что метод жизни войны и света одинаков. Война и мир в заглавии – это не просто военное и мирное время, но также и противопоставление света (как войны в мирное время) миру, который остается таковым во все времена. Мир может победить противника-разрушителя в военное время, но не может противостоять развращающему свету в мирное время.

Оккупация Москвы – символ смены порядка. Смена порядков говорит сама за себя, она и составляет структуру символа.

Порядок 1. Свет Москвы до начала отступления поддерживается миром и существенно отличается от порядка света Петербурга.

Порядок 2. В критической ситуации, когда Растопчин боится паники, порядок власти Москвы приближается к состоянию света. По мере отъезда московской знати, которая как раз и составляет миры, отличающие Москву от Петербурга, Москва все более походит на Петербург. Так что и капитуляция Москвы происходит как капитуляция Петербурга. Выше отмечалось, что свет Петербурга капитулировал бы перед Наполеоном на манер австрийцев. Призывы Растопчина, раздача оружия предназначены для успокоения населения.

Порядок 3. Армия Кутузова отступает через Москву, что смывает сомнения и на время устанавливает новый, военный русский порядок.

Порядок 4. После бегства власти и до входа французских войск начинается грабеж – это порядок мародеров русских. Сюда относятся сцены драки работников, гуляющие по паркам сумасшедшие, которых выпустили из больниц.

Порядок 5. Французы вначале входят как грабители, захватывают дома, грабят, потом начинают устраивать свой порядок. Сюда относится сцена грабежа армянки, за которую заступается Пьер. Сюда же относятся и начинающиеся пожары в Москве.

Порядок 6. Держится на новой дисциплине. Новый порядок наводится в городе, но в целом не достигается. Толстой говорит, что французские солдаты перестали быть солдатами, но еще не стали грабителями, они в промежуточном состоянии мародеров.

Порядок 7. Порядок после ухода французов, когда Москва разрушена и по ней ходят опять только грабители.

Порядок 8. Возвращение русских, подводы останавливаются и велят отвозить трупы. После этого крестьяне на подводах везут в столицу хлеб. До этого они вывозили из Москвы добро.

Порядок 9. Восстановление Москвы, в которой через год после нашествия жителей больше, чем до нашествия.

Смена порядков и есть символ падения и возрождения России. Эти метаморфозы, которые переживает в результате нашествия Москва, показывают народную стихию и миры в действии. Это можно сопоставить с тем, как Петр строил Петербург. Народ восстанавливает Москву как мир. Этот символ отражает ключевой момент романа. Аналогичному структурированию подвергаются и другие ключевые события, описываемые в романе. Символы эти многократно описываются разными людьми, события отражаются в параллельных событиях аналогичного смысла у других людей. Это распараллеливание символа и его освещение многомерными отражениями – метод художественного повествования Толстого, метод истории каждого. Это же и метод создания человека мира.

Символы такого рода показывают антропологический опыт, который Толстой неявно противопоставляет антропологии Чернышевского. Чернышевский ищет сущности человека в точных науках, Толстой ищет закономерности природы человека в исторических событиях. Ключевые события раскрывают миры человека. Эти опыты не противоречат друг другу и не исключают друг друга, но дополняют. Важно на данной стадии понимания отделить опыт антропологического анализа Льва Николаевича Толстого.