6. Далее начинается видимая часть конуса — сфера осознаваемых культурой смыслов

Рассматривая эту сферу как целое, следует выделить её основание — наиболее широкий пласт. Здесь перед нами то, что в “добрые” старые времена называли формами общественного сознания — объективированные смысловые системы, закрепленные в традиции и воспроизводимые в стандартизованных семиотических формах. Обыденное, научное, религиозное, художественное и другие формы сознания, отрефлектировавшие себя в качестве таковых, выступают полями, через включение в которые субъект осуществляет осознание своей социокультурной иден­тификации. Осознание субъектом своего я именно как субъекта культуры, а не просто как некоей абстрактной экзистенциальности, связано с партисипацией к устойчивому включению в эти вычлененные отрефлектированные культурой смысловые поля с их специфическими ценностями и языковыми формами. Именно принятие данной части пирамиды культурных смыслов за целое и формирование на её основе автомодели культуры, т.е. ограничение поля зрения только видимой частью айсберга, и порождает ту извечную неадекватность самооценок, самоописаний и самоидентификаций культуры.

Сужение конуса означает движение от наиболее общих “форм общественного сознания” к более частным и локальным. Таковыми могут быть те или иные групповые, субкультурные или узкопрофессиональные культурные подсистемы, специализирующие культурную самоидентификацию субъекта.

И, наконец, на вершине пирамиды находится точка, обозначающая сферу индивидуального рационального сознания. Здесь сходятся векторы всех уровней детерминации ментальности, которые, преломляясь сквозь призму индивидуальной психологии, складываются в равнодействующую, рождая противоречивый сплав всеобщего и особенного в реальном мышлении и в культурной деятельности субъекта.

Возвращаясь к области культурно-бессознательного, важно отметить, что уровни, надстраивающиеся над общеантропологическими (первотектональные интенции и нулевой цикл их проекций) — этническое, социальное и индивидуальное бессознательное, — взятые как динамичная и изменяющаяся часть всей сферы бессознательного, в свою очередь делятся в иной плоскости членения на три зоны. Первая — зона в принципе заблокированных для осознания смыслов. Эти смыслы ещё не отпали от синкрезиса и могут быть выявлены лишь извне традиции в ретроспективном анализе. Так, например, сфера быта до XVII в., существовала как бы “в-себе”, не будучи представленной в рационально конструируемой автомодели культуры. Сюда же можно отнести и образы “взрослых детей”, которые донесло до нас искусство (до XVIII в. мир детства не был открыт и отрефлектирован в самоописании культуры).

Далее следует сфера смыслов, осознаваемых неадекватно. Чтобы не входить в долгую дискуссию о критериях адекватности вообще, поясним, что собственно здесь имеется в виду. Культура, включая субъекта в партисипационные переживания, семиотизует его в знаковых формах последних производных уровней, вырастающих из актуального опыта этого самого субъекта или социальной группы. Этот опыт, формируя верхние этажи многослойной пирамиды семантико-семиотических конструкций, скрытых в области культурно-бессознательного, принимается субъектом как завершенное целое. Являясь для него (субъекта) подлинным каналом партисипационного трансцендирования, задаваемые культурой интенции переживаются им как вечные и последние ценности, как итог и средоточие всего смыслового универсума. На самом же деле, как уже говорилось, этот слой как раз самый неустойчивый, изменчивый и динамичный. Рожденные в этом слое ценностные мотивы и трансцендирующие устремления в процессе объективной культурной самоорганизации оборачиваются своей противоположностью.

Платон порицал письменную культуру, сетуя на то, что письменность-де убила память. Ностальгируя по сакрально-мифоло­гической традиции и искренне желая её сохранить и вернуть, он в тоже время доказывал свою правоту, прибегая к изысканней­шим фигурам именно письменной культуры, задавая тем самым мощнейший импульс её дальнейшему развитию. Так в лице Платона культура, оглядываясь назад, двигалась вперёд. Конфуций, также стремясь исправить имена и вернуть всё как было во времена священных династий Яо и Шуня, и не помышлял о каком-либо культурном новаторстве в нашем понимании. Од­нако в результате родилась принципиально инновационная культурная парадигма. Буддизм, предложивший путь осво­бождения от страданий ценой практически полного отказа от цивилизационного способа бытия, несмотря на героические по­пытки “выдавить” человека из культуры посредством аскезы и психотехнологий медитативного трансцендирования, расцвёл целым букетом собственно культурных форм: искусство, фило­софия, мифология, литература, культ, монастырская организация, специфические формы хозяйственной деятельности и т. д.

Примером принятия групповым субъектом верхнего фено­менологического слоя культуры за её сущностное целое может служить ситуация, когда очевидное даже с небольшой историче­ской дистанции сущностное подобие фашистской и коммунисти­ческой систем не осознавалось их носителями. Идеологически оформленные различия понимались как различия субстан­циональные, в то время как сходство, если оно было столь явным, что его нельзя было не заметить, — как нечто внешнее, случайное и необязательное. А главное, все параллели с точки зрения субъекта носили единичный и, следовательно, не­подлинный, неонтологичный характер. Портрет Энгельса, висевший в кабинете Геббельса, ничего не доказывал, как и тысячи более серьёзных параллелей, даже вместе взятые, не перетягивают фундаментальной бессознательной доктрины, что враг в прин­ципе не может быть “мне подобен”, изомор­фен и изофункционален, ибо враг есть принципиально непартисипируемое другое, воплощение идеи отчуждения как таковой.

На закате традиции, когда партисипация к священным име­нам выдыхается, начинается печальный балаган: вылезшая из своей семиотической скорлупы системная идея рядополагает все эти пустеющие знаковые оболочки в сознании своего субъекта, выжимая из них последние капли сакральности. Тогда под одними знаменами собираются монархисты, фашисты, поборники воинствующей “духовности”, сталинисты, марксисты-ленинцы и прочие субъекты тоталитарной культурной парадигмы, которая, впрочем, и здесь не даётся им в адекватном осознании, ибо все они пребывают внутри неё.

В этом и ловушка и хитрость культуры. По существу она не может, не имеет права открывать субъекту свои базовые основания, ибо тогда субъект познает макрокультурную систему в её целостной конечности. А это убьет трансцендирующий импульс, заранее по­гасит и профанизует любые возможные формы партисипационного переживания, т. е. сделает существование человека в культуре безысход­ным и бессмысленным. Речь идет не о настроениях и эмоциях. Такого рода познание не только приумножает скорбь, которой и так хватает. Оно практически подрубает самые основания и мотивационные поля бытия человека в культуре. Поэтому культура всегда является челове­ку как нечто манящее и уводящее в бесконечность трансцендирования. Та культурная традиция, в которой рождается и пребывает субъект, представляется ему если не вообще единственной, как в первобытные времена, когда только жители нашей общины считались полноценными людьми, то по крайней мере самой, самой, самой.

При этом признание чужого своеобразия и терпимое отношение к другим культурным традициям ситуации в корне не меняет. Эти конвенциональные наслоения лишь смягчают формы проявления центричности своей культуры, где бессознательная и автоматическая партиси­пация к её нормам и установкам выступает универсальной точкой отсчёта по отношению к другим культурам, в которых “всё не как у людей”. Макрокультурная традиция, таким образом, “прячет концы в воду”, шифруя свои базовые структуры, по которым можно было бы отрефлектировать её конечность и особенность в сферу бессознательного, являя себя субъекту в иллюзорном образе универсальной формы трансцендирования. Поэтому закат и гибель культурной традиции, с пребыванием в которой партисипационно связывает себя её субъект, переживается им как крах всего мироздания и тоталь­ная хаотизация вселенной.

Только в XX в., со складыванием качественно иной информационной ситуации и, что не менее важно, самого информационного отношения к восприятию элементов опыт а, с распадом принципа иерархии и утверждением во второй половине века горизонтального локализма культурных парадигм, положение стало некоторым образом меняться. Автономизовавшаяся личность не партисипируется к культуре, а партисипирует культуру в форме суммы её опыта к самой себе, свободно пере­секая при этом границы макрокультурных топосов. Однако этот процесс только начинается. Но такое состояние уже воспринимается его носителями как единственно приемлемое. Любое замыкание в локальных культурных системах — это уже ошейник, ограничивающий свободу самореализации. Впрочем, культурологический смысл постмодернизма — тема особая.

И, наконец, третья сфера бессознательного — это мир рутинизованных и профанных феноменов, давно прошедших через семиотизующие, утилитаризующие и типологизующие процедуры культурного сознания. Став застывшими знаками, неважно, материализованными или идеализованными, тех или иных культурных функций или отношений, эти феномены используются автоматически, как инертные формы семанти­ческого конструктора. Из своеобразного облака семантических возмож­ностей, онтологически присущего всякому объекту, культура выявляет, семиотизует и закрепляет в традиции лишь те, которые отвечают её имманентным гносеологическим установкам.

Превращая исходную “вещь-в-себе”, обладающую изначально лишь интуитивно схватываемыми семантическими предрасположенностями, задаваемыми материалом, формой и другими эмпирическими характеристиками и контекстуальными отношениями, в дискретный, семанти­чески ограниченный и семиотически оформленный феномен культуры, сознание отсекает все остальные возможности семантической онтологизации этого объекта. Иначе говоря, культура делает из чего угодно только то, что способна увидеть, ос­воить, назвать и использовать. Не онтологизированное, не названное, не освоенное образует потенциал чистых возможностей, скрытых от рефлексии культурного сознания. Этот мир нереализован­ных семантических возможностей образует в культуре второй пояс синкретической недифференцированности после первично отчуждённого континуума природы.

Таким образом, третий пояс синкрезиса, как уже было сказано, свя­зан с миром вышеупомянутых дискретных и профанизованных рутин­но-автоматическим употреблением феноменов. Это синкрезис не до рефлексии, а после неё. Стихийно дрейфующий и изменяющийся контекст внутрикультурных связей стихийно и бессознательно меняет структуру смыслового функционирования профанизованных феноменов. Последние же в свою очередь, оставаясь в закрепленных и рутинно воспроизводимых семиотических формах, начинают незаметно для субъекта культуры выполнять новые функции, теряя, разумеется, при этом первоначальные. Примеры такого рода трансформаций наглядны в языковой практике: сакрально-ритуальные фразы, утратив в результате обыденного употребления свои первоначальные священные функции, превратились в декоративный элемент композиционной струк­туры речи. Здесь можно вспомнить и “слова-паразиты”, играющие роль, не имеющую никакого отношения к их первоначальной семантике — сохранение ритмического континуалитета речевого потока с элементами психотерапии. Ненормативная лексика, всегда бывшая нормативной для подавляющего большинства населения, используется уже не столько по прямому назначению в качестве ругательств, сколько “для связи слов в предложении” или как заменитель отсутствующих в языке артиклей. Примеров смещения реальных культурных функций профанно-рутинизованных феноменов в область бессознательного великое множество во всех срезах реальности. Совокупно эти феномены составляют область нового синкрезиса, расположенного уже не перед, а за фронтом рефлексии.