Следует, однако, отметить, что не все здесь без скрытого смысла. Японский дом, заметил как-то Охара сэнсэй, напо­ минает чемодан с двойным дном. У него своя тайна, свои секреты. В стенах — внутренние шкафы, внешне деко­ ративно замаскированные. В известном смысле японский дом более конструктивен и целесообразен, чем, в част­ ности, железобетонные сооружения европейской архитек­ туры.

ПОХВАЛА ТЕНИ

Мы снова усаживаемся, подгибая под себя ступни, на раз­ ложенные в центре комнаты поверх свежих татами плоские подушки, отнюдь не воздушные, но и не жесткие. Выпук­ лым шитьем из шелковых ниток на них изображены стилизованные фениксы и драконы. Гостю предлагается занять почетное место у «токонома» — парадной ниши в стене. В ней на стене обычно висит «какэмоно» — картина, написанная тушью на бумаге; на подставке стоит ваза с цветами — бронзовая на керамике.

С одной стороны ниши, рядом с бамбуковым стволом, который служит декоративной колонной, выставлен свиток с изображением единственного иероглифического знака — «долголетие». Он выполнен черной тушью в манере древне­ китайских мастеров — единым, непрерывающимся движе­ нием большой кисти. В почерке каллиграфа обнаруживается уверенность и динамизм. Свиток представляет собой не про­ сто графическое изображение знака. Это — произведение искусства, каллиграфическая живопись, которая доставляет японцам не меньшее эстетическое удовлетворение, чем ху­ дожественная картина. Нередко произведениям каллиграфи­ ческой живописи отдается предпочтение. Они неизменно украшают дом буквально каждого японца. Каллигра­ фические свитки, выполненные прославленными мастера­ ми древности, оцениваются в Японии наравне с выдаю­ щимися работами крупнейших художников с мировым именем.

Заметив мое любопытство, Охара сэнсэй извлекает из стоящей рядом вазы несколько рулонов и осторожно раз­ ворачивает их перед моими глазами, заметив, что искусство каллиграфической живописи — одно из наиболее самобыт­ ных явлений японской культуры. Каллиграфия — особый

122

вид изобразительного искусства, высоко ценимый в Японии не только людьми образованными, но даже и малограмот­ ными. Относительная близость иероглифики к рисуночному письму, передающему понятие через обобщение, позволяет каллиграфу-художнику разнообразными вариациями штри­ хов, положением кисти и т. п. добиться подлинно художе­ ственного эффекта, который даже человеку, незнакомому с иероглификой, дает понятный намек на существо изобра­ жаемого. В каллиграфии, добавил он, мы видим не только графическое искусство мастеров кисти, туши и бумаги. В нем — философские воззрения их авторов, взлеты их меч­ таний, глубокие раздумья.

И вот перед нами эти древние и новые свитки с иерогли­ фической вязью многообразных стилей и почерков, разных по замыслу, но неизменно динамичных, выразительных, ис­ полненных жизни. Свой неповторимый характер, индиви­ дуальность каждого мастера легко угадывались и по личной манере письма, и по силе штриха — то сплошного, монолит­ ного и непроницаемого, то прерывистого, точно незакончен­ ного, с воздушными пропусками, будто у кисти иссякла тушь.

В самобытной иероглифической каллиграфии находят свое отображение дух времени, определенные приметы эпохи. Если для наиболее раннего периода письменности характерны рисуночные штрихи иероглифических знаков, подобные «птичьим следам» или «головастиковым письме­ нам», то для раннего средневековья весьма показательны ра­ боты прославленных поэтов и каллиграфов с их неповтори­ мой вязью скорописных знаков «цаоцзы» — «травянистых иероглифов», курсивного письма с заостренными и выпрям­ ленными штрихами, а также четко выписанными уставными иероглифами.

— Не правда ли, своеобразна стилевая манера исполне­ ния? — не без восхищения говорит Охара сэнсэй, поймав мой сосредоточенный взгляд, устремленный на иероглифи­ ческий свиток.

— Написано смело, кажется, одним движением кисти,

сбольшой экспрессией. Невольно напрашивается аналогия

сжар-птицей, с красотой оперения которой только и можно сравнить совершенство каллиграфии.

—Примечательна также семантическая судьба иеро­ глифа и слова «долголетие». Первоначально, когда этот знак,

как и вся китайская иероглифическая письменность, был

123

адаптирован японцами, он, как известно, означал «многие годы», «продолжительность жизни», «долголетие», «долгая жизнь», «день рождения», «пить за здоровье», «провозгла­ шать тост» ... Именно в этом смысле он употреблялся на протяжении столетий. Не утрачено им это значение и в на­ стоящее время. Однако теперь в Японии знак «долголетие» применяется главным образом как «поздравление», напри­ мер с днем рождения, счастливым событием, Новым годом. Эта своеобразная трансформация, по всей вероятности, произошла вследствие того, что в Японии лучшим поздрав­ лением и самым добрым пожеланием всегда считалось поже­ лание долгих лет жизни, долголетия. «Из всех благ жизни долголетие — высшее благо», — гласит японская народная мудрость. Весьма благожелательными считаются изображе­ ния журавля и черепахи, являющихся традиционными сим­ волами долголетия. Черепаха и журавль — соперничающие образы долголетия. Это отражено и в народной поговорке: «Журавль позавидовал долголетию черепахи». «Сётикубай» (сочетание бамбука, сосны и сливы), изображения журавля и черепахи, а также иероглифические знаки «долголетие» и «счастье» — характерные атрибуты свадебных церемоний в национальном духе. И я вижу — на противоположной стене комнаты висят свитки на длинном, вытянутом, как штука мануфактуры, листе шелковистой бумаги, испещрен­ ные крупными знаками, начертанными размашистым и уве­ ренным почерком. На одном из них — строки Рансэцу (1652—1707), ученика знаменитого Басё:

Осенняя луна Сосну рисует тушью На синих небесах.

А рядом второй свиток, на котором строки Масаока Сйки (1867—1902):

Долгий вешний день! Лодка с берегом неспешно Разговор ведет.

Характерно, что иероглифические свитки и картины, как и живые цветы в керамике, выполняют не просто деко­ ративную роль в японской гостиной или столовой. Они образуют контрастность и усиливают глубину светотени в нише. Первостепенное значение придается здесь соотно­ шению тонов и гармонии предметов искусства с общим тоном помещения, особенно ниши. Композиция и гар­

124

мония алькова представляют собой как бы эстетический фокус.

— «В каждой гостиной, — медленно читает Охара, рас­ крыв небольшой том на японском языке, — устроена ниша, где висит на стене картина-панно и красуются в вазе живые цветы. Но эти картины и цветы не столько играют роль украшения залы, сколько придают глубину «тени». Вешая картину-панно, мы прежде всего обращаем внимание на то, гармонирует ли она с общим тоном ниши и стен. «Гармония ниши» чрезвычайно почитается нами. Поэтому, наряду с художественными достоинствами картины или же каллигра­ фической надписи, составляющих содержание панно, мы придаем такое же значение и их окантовке, так как если последняя нарушает «гармонию ниши», то вся ценность панно от этого пропадает, какими бы художественными до­ стоинствами ни обладало самое письмо панно. И наоборот, бывает так, что, не имея большой самостоятельной художе­ ственной ценности, панно-картина либо панно-надпись, по­ вешенные в нише чайной комнаты, чрезвычайно гармони­ руют с нею, и от этой гармонии выигрывает как само панно, так и комната...»

— «Элементом гармонии,— после короткой паузы про­ должает читать Охара сэнсэй, — является всегда «цвет дав­ ности», которым отмечены фон картины, оттенок туши и измятость окантовки. «Цвет давности» поддерживает соот­ ветствующий баланс с темнотою ниши или комнаты. Когда мы посещаем знаменитые храмы Киото или Нара, нам по­ казывают сокровища этих храмов: панно, висящие в глу­ боких нишах их больших аудиторий. Очень часто в этих нишах даже днем царит полумрак, мешающий разглядеть рисунок панно, и, лишь слушая объяснения гида, по полу­ стертым следам туши, представляешь себе, как прекрасна была картина-панно. И то, что время наложило свою руку на эту старинную картину, совсем не мешает целостности гармонии ее с полутемной нишей, даже наоборот: как раз самая неясность картины и дает это прекрасное сочетание. Картина в данном случае играет ту же роль, что и песочная стена, представляя художественную «плоскость», имеющую назначение улавливать и удерживать на себе неверный свет комнаты. Вот где кроется причина того, почему мы, выби­ рая панно, придаем такое значение его давности и строгости его стиля. Картины новые, будут ли они написаны тушью или же исполнены в бледных тонах акварелью, безразлично,

125

при неудачном выборе могут только испортить теневой эф~ фект ниши».

Закончив чтение выбранного фрагмента, Охара, видя на лице своего гостя нескрываемый интерес к процитирован­ ному им литературному источнику, передает мне книгу с пожеланием отнестись к ней с «достойным ее вниманием и доверием». И вот в моих руках оказывается эстетический этюд известного японского романиста Дзюнитиро Танидзаки «Похвала тени» («Инъэй райсан»), который принес автору немалую литературную славу не только среди его японских земляков.

Глядя на этот подарок Охара, я подумал: как книга сбли­ жает людей, далеких друг от друга по месту своей жизни,

сразными биографическими путями, опытом и познаниями,

ссовсем неодинаковым воспитанием и философией, с раз­ ными языками! Как она помогает лучше понимать других,

анередко пробуждает и симпатию к ним!

Своеобразие японского интерьера, по мысли Танидзаки, в значительной мере определяется особым способом освеще­ ния, необыкновенным соотношением света и тени, которые гармонируют с общим стилем японского помещения, его композицией, его оборудованием. Красота, на его взгляд, заключена не в самих вещах, а в комбинации вещей, пле­ тущей узор светотени. Вне действия, производимого тенью, нет красоты: она исчезает подобно тому, как исчезает при дневном свете привлекательность драгоценного камня «ноч­ ной луч», блещущего в темноте.

Вскоре, будто что-то вспомнив, Охара с извинением бе­ рет у меня книгу, моментально перелистывает страницы, как мне показалось, ощупью, находит нужное место и, по-преж­ нему не торопясь и подчеркивая определенные слова, вновь начинает читать, видимо сам испытывая при этом немалый интерес и удовлетворение.

— «Говорят, что красота европейских храмов готиче­ ского стиля кроется в их высоких заостренных кровлях, вонзающихся в небо. Храмы нашей страны являют в этом отношении полную противоположность. Отличие их за­ ключается прежде всего в том, что верх здания покры­ вается большой черепичной кровлей, корпус же скрывается в глубокой и широкой тени, образуемой навесом кровли. Да и не только храмы, — будь то дворец или дом простолю­ дина, безразлично, — в их внешнем облике прежде всего бросаются в глаза большая кровля, крытая в одних случаях

126

черепицей, в других соломой, и густая тень, таящаяся под нею. Под их карнизом даже среди белого дня бывает темно, словно в пещере: вход, двери, стены, балки — все погру­ жено в густую тень. Вы не найдете в этом отношении раз­ ницы между величественными постройками, вроде храмов Тионъин и Хонгандзи, и крестьянскими избами в глухих деревнях. Когда вы сравниваете части здания старинной по­ стройки, находящиеся выше и ниже карниза, то вы уже при одном поверхностном осмотре убеждаетесь, насколько кровля тяжелее, громоздче и занимает большую площадь, чем остальная часть здания. Строя себе жилище, мы прежде всего раскрываем над ним зонт — кровлю, покрываем землю тенью и уже в тени устраиваем себе жилье. Европейские дома, конечно, тоже не обходятся без кровли, но у них на­ значение последней состоит скорее в защите от дождя, чем от солнечных лучей; можно даже усмотреть обратное стрем­ ление: не давать места тени, а дать возможно больший до­ ступ свету внутрь здания. Об этом говорит один внешний вид европейских строений. Если японскую кровлю мож­ но сравнить с зонтом, то кровлю европейскую можно уподобить головному убору, притом с очень небольшими полями, вроде кепи. Это позволяет даже отвесным лучам солнца освещать стены здания почти до самого края кар­ низа.

Длинные навесы у крыш японских домов, — продолжает читать Охара, отпив немного чая и привычным движением руки поправив очки, — обязаны своим происхождением, повидимому, климатическим и почвенным условиям, а также особенностям строительного материала. Быть может, то об­ стоятельство, что раньше мы не пользовались ни кирпичом, ни стеклом, ни цементом, создало необходимость защи­ щаться от ливней, захлестывающих сбоку, путем устройства далеко выступающих навесов. Вероятно, и японцы призна­ вали более удобными не темные комнаты, а светлые, но сама необходимость заставила их отказаться от последних. Но то, что мы называем красотой, развивается обыкновенно из жизненной практики: наши предки, вынужденные в силу необходимости жить в темных комнатах, в одно прекрасное время открыли особенности тени и в дальнейшем приучи­ лись пользоваться тенью уже в интересах красоты. И мы действительно видим, что красота японской гостиной рож­ дается из сочетания светотени, а не из чего-нибудь другого. Европейцы, видя японскую гостиную, поражаются ее безыс­

127

кусственной простотой. Им кажется странным, что они не видят в ней ничего, кроме серых стен, ничем не украшен­ ных. Быть может, для европейца такое впечатление вполне естественно, но оно доказывает, что тайна «тени» ими еще не разгадана. Наши гостиные устроены так, чтобы солнеч­ ные лучи проникали в них с трудом. Не довольствуясь этим, мы еще более удаляем от себя лучи солнца, пристраивая перед гостиными специальные навесы либо длинные веран­ ды. Отраженный свет из сада мы пропускаем в комнату через бумажные раздвижные рамы, как бы стараясь, чтобы слабый дневной свет только украдкой проникал к нам в комнату. Элементом красоты нашей гостиной является не что иное, как именно этот профильтрованный неяркий свет. Для того чтобы этот бессильный, сиротливый, неверный свет, проникнув в гостиную, нашел здесь свое успокоение и впитался в стены, мы нарочно даем песчаной штукатурке стен окраску неярких тонов. В глинобитных амбарах, на кухнях, в коридорах мы подмешиваем в штукатурку спе­ циальные блестки, но стены в гостиной покрываем обычно матовой песочной штукатуркой, ибо блеск стены уничто­ жал бы всякое впечатление от скудного, мягкого, слабого света».

Охара прерывает чтение, снимает очки, тщательно их протирает.

— Никак не могу без них. Сразу же чувствую себя как слепой, что палку вдруг потерял.

Слушая Охара сэнсэй, я всматриваюсь в книги, стеной возвышающиеся до потолочных стропил. Читаю их иерогли­ фические названия: «История японской культуры» Цубои, «Культура доисторической Японии» Кобаяси, «Этнографиче­ ский словарь» Янагида, «Изучение древней истории Японии», «Общество и идеология древней Японии», «Императорский дом», «Как трактовать историю» Цуда, «Идеология феода­ лизма в Японии» Нагата... Из каждого тома, видимо тща­ тельно проштудированного ученым, выглядывают, точно го­ ловы над иероглифическим морем, заставки разных цветов и конфигураций, с бисерным почерком сделанными помет­ ками и обозначениями. А вокруг сотни других фолиантов — увлеченный разговор об исследованиях, рукописях, книгах. Поистине: «Мясник рассуждает о свиньях, а ученый — о книгах».

— «Нам доставляет бесконечное удовольствие, — про­ должает Охара сэнсэй, — видеть это тонкое, неясное осве­

128