8 февраля 1879 года с трудом собравшись с силами после похорон отца и неприятных, возмущающих его чувствительную, ранимую душу деловых переговоров с кредиторами покойного, Анатолий Федорович писал Евге­нию: «Нервы мои очень расстроены — и всем, что пред­шествовало смерти отца, и процессом, который я вел в это время¹, и тягостными заботами погребения. Трудно себе представить, сколько последния представляют под­рывающего душу и оскорбляющего взволнованное чув­ство. Для меня потеря нашего старичка гораздо чувстви­тельнее по многим причинам: с ним я потерял единствен­ное, глубоко и бескорыстно привязанное сердце, которому не раз приходилось страдать от моих, быть может и справедливых, но больных для него рассуждений. При­том — я его больше видел и чем ты в последнее время, и теперь читая его переписку, разбирая его бумаги, я вижу его как живого, с его добрым, любящим, всепро­щающим сердцем, — с его благородным умом и деликат­ностью. Повторяю — я ужасно тоскую по нем и ни в чем, ни в труде, ни в кругу людей, ни в одиночестве не на­хожу возможности хоть на минуту забыть о его утрате. — Однако, как ни горько, надо глядеть в глаза действитель­ности».

А действительность была не из приятных, требовала суеты, длинных и нудных переговоров с кредиторами — отец имел около девяти тысяч серебром долгу (и поэтому Анатолий Федорович писал брату, что принимать наслед­ство — не весть какое личное имущество — не следует). Педантично перечисляет он расходы по похоронам: «мо­гила (т. е. место) — 100 рублей, за вырытие могилы, холст, песок и т. д. — 10 р., обедня — 85 р., певчие —

19. р., гроб — 30 р., свечи, каша... — 35 р., дроги, прово­жатые — 50 р. Священники — 50 р., читальщики — 15 р., Сорокоуст — 8 р., цветы для гроба — 10 р., прислуге в гостинице — 10 р. ...» Ив конце прибавлял, что если раз­делить расходы поровну, то с каждого приходится по триста тридцать пять рублей...

Главной же заботой были девочки — Оля и Людмила, единокровные сестры. Анастасия Васильевна Каирова на­ходилась в это время в Вене как корреспондент газеты «Голос». Она даже не приехала хоронить Федора Алек­сеевича. Отдавать детей Каировой Кони не собирается, несмотря на то, что она «в каком-то сентиментальном по­

1 Процесс по делу Юханцева.

184

рыве требует их к себе — в Вену — или просит прислать хотя бы на время». Ни то, ни другое Анатолия Федоро­вича не устраивало, несмотря на то, что, казалось бы, дело очевидное — детей просит не посторонняя женщина, а мать. Но уже таково время — женщина еще только на­чинает борьбу за свои права, и даже выдающийся юрист эпохи поступает вполне в духе времени. Да, у него есть основания сомневаться в том, где Оле и Миле будет луч­ше — все последнее время девочки жили с отцом, в Рос­сии, пока мать самоутверждалась в своей нелегкой для женщины профессии заграничного корреспондента. «Там не такая обстановка, — пишет он Евгению, — и покуда я не буду иметь точных сведений о ее житье-бытье, я де­тей ей не отдам хотя бы даже и на время».

Итак, девочки должны остаться с ним. Но закон не­двусмысленно воспрещает это. Второй вопрос — оставить за ними имя Кони, исполнить страстное желание отца. Но для этого надо просить Александра II, а Кони до сих пор пребывает в опале. Правда, после дела Юханцева, которое Анатолий Федорович провел так блистательно, министр юстиции Набоков передал ему, что государь пе­рестал на него гневаться. Означает ли только это, что на смену гневу придет милость, а не холодное равнодушие? Сможет ли опальный председатель суда добиться согла­сия императора и выполнить предсмертную просьбу отца? Будущее покажет, а пока остается только надеяться. Может быть, брат согласится взять одну из девочек к себе?

Да, и еще один вопрос — Анатолий хотел бы знать, как отнесется Евгений к такой надписи на могиле стари­ка: «Ф. А. Кони литератор» («Это почетное звание, — пишет он, — все более и более исчезает»). Родился «9 марта 1809, скончался 25 января 1879». И на обороте: «Любовь все терпит, все покрывает, всему верит, на вся надежду имать и вся переносяще».

Ответа на свои вопросы Анатолий Федорович получить не успел. Пришло лишь запоздавшее в пути письмо Ев­гения — отклик на смерть отца: «Горькия дни проживаем мы с тобою, дорогой друг мой, голубчик Толя! Как ни приготовляешь себя к удару, как ни ждешь его — а все>- таки удар бьет неожиданно и больно. — Бедный стари­чок! Одно только и утешительно, — это что он перестал страдать и, что все что зависело от нас, к облегчению его — было сделано... Бедный ты голубец — все хлопоты и вся тяжесть этих... забот пали на тебя одного и без то­

185

го крайне занятого! Мать плачет — но благоразумно сей­час она согласилась не ехать в Спб. — Дорогой мой, я предоставляю тебе сейчас мой очаг и мои средства в пол­ное твое распоряжение относительно дальнейшего устрой­ства девочек и всего, что касается покойного отца. Как ты порешишь — так и будет исполнено... Поздравляю тебя с наступающим днем рождения. — Дай бог, чтобы это был первый и последний день при такой грустной обста­новке».

Ни очагом, ни средствами брата Анатолий Федорович воспользоваться уж не смог.

г

...В три часа дня в субботу Евгений, как всегда, вышел из своего дома, что на углу Маршалковской и Аллей Еру- салимских, и не вернулся. Любовь Федоровна ожидала его к обеду, но он не пришел ни к обеду, ни к вечерне­му чаю. Всю ночь «финляндская рыбка», как ласково звал ее муж, ходила по комнатам пустой квартиры — за несколько дней до этого мебельщик вывез их шикарную мебель за неуплату долга. Может быть, муж задержался > кого-то из друзей? Но Евгений не вернулся и утром в воскресенье — в день своего рождения. Любовь Федоров­на чувствовала, что случилось какое-то несчастье, но все- таки надеялась: вот-вот хлопнет дверь парадного подъез­да, щелкнет замок. В тревожном ожидании проходили часы. Идти к знакомым, искать Евгения она стеснялась, «боялась показать... что муж не ночевал дома».

«Петербург,, улица Новая¹ 18, председателю Окруж­ного суда господину Кони. Приезжайте случилась страш­ная беда. Вы один можете помочь. Объяснять письменно нельзя. Ответьте.

Корреснондент».

Корреспондент — еще одно прозвище Любови Федо­ровны Кони.

...Анатолий Федорович уже знал, что Евгений обви­нен в растрате денег и исчез из Варшавы. Еще утром, придя на службу, он почувствовал — не увидел на лицах сослуживцев, не прочел в глазах именно почувствовал: что-то случилось. Словно какой-то холодок пробежал от одних — от тех, кого он только терпел, — и теплые вол­ны от верных сподвижников, от друзей. Ни те, ни дру­

¹ Улица Новая — ныне Пушкинская.

186

гие ни словом, ни намеком не обнаружили, что им из­вестно что-то неприятное для него. Ему предстояло обо всем узнать самому. Утренние газеты он купил по до­роге.

«...о бегстве мирового судьи г. Варшавы, г. К., растра­тившего значительные суммы, вверенные ему по охране­нию наследств. По этому поводу Сенат сделал уже рас­поряжение о производстве формального следствия, а здешний окружной суд назначил для этого члена суда г. Котляревского, который известен всей России по на­падению, сделанному на него в Киеве. Как уверяют, след­ствие производится весьма деятельно, но г. К. скрылся неизвестно куда. Сумма растраты еще не приведена в из­вестность, но теперь, по слухам, недосчитывается уже около 40 ООО руб. Бежавший судья оставил молодую же­ну, никакого имущества и довольно значительные долги. В квартире его найдены только две кровати, не подле­жащие по закону аресту...

По поводу дела К., возбуждающего тут самые ожив­ленные толки, позволю себе еще раз возвратиться к об­щему вопросу об устройстве суда и необходимости ре­форм в Царстве Польском...»

«Из Варшавы сообщают «Русским Ведомостям»:

18. февраля скрылся... Е. Ф. Кони, растратив около

19. ООО руб. разных, по должности мирового судьи, нахо­дившихся у него чужих денег и, как говорят, совершив с этой целью ряд подлоюв. Излишне объяснять, как диа­метрально-противоположны впечатления, произведенные этим событием на русских и на местное население. Ска­жу только, что оно составляет несчастье не только для семьи и родных виновника, но и для русского дела. Если каждая реформа у себя, так сказать на родной почве, вы­зывает массу противников и недовольных, то число таких несравненно более здесь. Поэтому всякая оплошность, промах и незначительное упущение подмечаются; из них потом сплетаются целые обвинительные акты на новый суд».

Анатолий Федорович еще раз перечитал заметки. От­кинувшись на высокую спинку кресла, посмотрел в окно. Над Арсеналом висели серые плотные тучи, мешая наро­диться такому же серому петербургскому дню.

«Ну вот, — прошептал Кони. — Я ждал несчастья много лет. Но чтобы такой позор... — Он закрыл глаза, и вдруг неприятная злая мысль поразила его: — Год за го­

187