В статье 247 Учреждения Правительствующего се­ната говорилось, что сенатор «долженствует памятовать, что обязанность судьи есть: почитать свое отечество род­ством, а честность дружбою и более всего отыскивать средства к достижению правды, а не к продолжению вре­мени». А на практике? Все получалось наоборот. И ему предстояло попытаться сломить эту практику.

Было от чего хандрить! Но не только поддержка дру­зей помогала ему выстоять. Существовала и еще одна укрепа в его нравственном подвиге — чувство долга. В августе 1917 года, когда Временное правительство заве­ло страну в тупик, среди всеобщей разрухи, перед ли­цом немецкого наступления, Кони пишет Шахматову¹ о том, что мысли о предстоящей гибели России не дают ему покоя и все чаще и чаще наводят на соблазнительное представление о самоубийстве. И только чувство долга удерживает от рокового шага.

О многих закулисных придворных интригах Кони не знал — только догадывался. Так, в 1905 году в письме к герцогу М. Г. Мекленбург-Стрелицкому², приветствуя проект нового положения о печати, в подготовке которо­го он принимал самое деятельное участие, Кони писал, что в этом положении есть мысли, которые «таким трудом, среди гниения невежества... среди угодливой трусости со­служивцев, среди Всеподданнейших доносов Победонос­цева, приходилось проводить в жизнь, утешая себя лишь одним сознанием исполненного долга, среди полной без- Iласности».

Лишь много позже, после Великой Октябрьской рево­люции, познакомится Анатолий Федорович с письмами Константина Петровича царю. И убедится, что «всепод­даннейшие доносы» были еще более коварными, чем он мог предполагать.

К. П. Победоносцев — Александру III:

«Со всех сторон слышно, что на днях последует наз­начение нынешнего председателя гражданского отделения судебной палаты Анатолия Кони в Сенат обер-прокуро- ром уголовно-кассационного департамента. Назначение это произвело бы неприятное впечатление, ибо всем па­мятно дело Веры Засулич, а в том деле Кони был предсе­дателем и выказал крайнее бессилие, а на должности обер-

¹ А. А. Шахматов — академик, крупнейший ученый-язы­ковед и историк.

² М. Г. Мекленбург-Стрелицкий — супруг великой княгини Елены Павловны, знакомый Кони.

236

прокурора кассационного департамента у него будут глав­ные пружины уголовного суда в России».

Александр III — К. П. Победоносцеву:

«Я протестовал против этого назначения, но Набоков уверяет, что Кони на теперешнем месте несменяем, тогда как обер-прокурором при первой же неловкости или не­добросовестности может быть удален со своего места...»

У обер-прокурора святейшего синода были все осно­вания думать, что его бывший ученик Анатолий Кони на своем новом посту будет одним из главных его против­ников. Ведь он, Победоносцев, первым прочел «Политиче­скую записку» Кони и знал теперь в подробностях взгля­ды этого либерала. Будущее покажет, что Константин Пет­рович не ошибся, посчитав Кони опасным противником. Ошибся Победоносцев только в оценке степени либера­лизма нового обер-прокурора — этот либерализм оказался более глубоким и последовательным, чем он предполагал.

К тому времени, когда Анатолий Федорович занял пост обер-прокурора кассационного департамента, у него тоже не осталось былых иллюзий в отношении личности и образа действий своего бывшего профессора.

...Их служебные кабинеты находились в одном пре­красном здании, построенном гениальным Росси. Лишь высокая арка разделяла это здание на два крыла — се­нат и синод. Фигуры Благочестия, Веры, Духовного просвещения и Богословия смотрели с одного фронтона здания; Мудрости, Правосудия, Бдительности, Бессребре- ности, Законоведения — с другого. Выходя из подъездов, оба обер-прокурора — сената и синода — видели памят­ник царю-преобразователю. Но как по-разному понима­ли они Благочестие и Правосудие, чьи символы безмолв­ствовали в вышине на фронтонах. Какими разными гла­зами смотрели на скачущего вперед легендарного всад­ника!

Кони столкнулся с противодействием всесильного «се­рого кардинала» с первых шагов своей деятельности на новом посту. Прежде всего по делам «о совращении в инославие», о преследовании иноверцев и раскольников. «Печальной картиной политического и нравственного за­блуждения, вызванного употреблением церкви как поли­тического орудия», назвал Кони гонения на иноверцев, поощряемые обер-прокурором синода.

«Мне всегда был непонятен К. П. Победоносцев. Блестящий и глубокообразованный юрист вообще и пер­вый по рангу русский цивилист в частности, — искусный

237

переводчик «Подражаний Христу», — тонкий и подчас неотразимый оратор-диалектик, нежно-добрый человек в домашнем быту, — он относился в то же время с през­рением и к людям, и к истинному человеколюбию, и к нуждам Церкви и к духовенству и даже к самому рус­скому народу. «Что вы говорите о гражданском развитии русского народа, — сказал он мне однажды, — русский народ — это татарская орда, живущая вместо войлочных юрт в каменных юртах!»

Это «какой-то Мефистофель, зачисленный по право­славному ведомству», — писал Кони неизвестному кор­респонденту в Павловск. «Мне иногда думается, что его отношение к родине представляло оборотную сторону той медали, на которой во вчерашнем № «Речи» изображены прилагаемые, преисполненные клокочущею злобою, сти­хи несомненно талантливого поэта».

Стихи, приложенные Анатолием Федоровичем к пись­му, были стихами Д. Мережковского:

Давно ли ты, громада косная,

В освобождающей войне Как Божья туча громоносная,

Вставала в буре и в огне?

О, Русь! И вот опять закована,

И безглагольна, и пуста,

Какой ты чарой зачарована,

Каким проклятьем проклята?

В этом письме Кони дал уничтожающую характери­стику Победоносцеву как общественному деятелю, как человеку. Но кое в чем он его пощадил, забыв — или не захотев вспомнить — свои же собственные оценки его, как университетского профессора и как «знатока» цивилисти­ки. Но слова о нежности и доброте в семье только отте­няют нравственную глухоту человека, ответившего на призыв костромского архиерея — не закрывать зимой се­минарии, где произошли беспорядки, и не увольнять из нее виновных, которые могут умереть с голода, телеграм­мою: <'Пускай умрут».

«Торквемада был хоть человеком убеждений», — го­ворил Кони, давая понять, что у Константина Петровича убеждений не было.

2

Переписка этого времени с Любовью Григорьевной да­ет представление об интересах Кони, о том, как исполь­зовал он редко выпадающие свободные часы:

238

«Вчера я был даже в возвышенном настроении духа, благодаря высокому художественному наслаждению, до­ставленному мне моим приятелем Праховым (профессор изящных искусств в унив.), который реставрирует в Кие­ве собор св. Владимира и выставил у себя в мастерской удивительные фрески Васнецова и чудную его богоматер >. Этот Васнецов — великий талант. Сколько мысли, знани т, глубины в его произведениях, какая чистота и святост > в его богоматери».

«Завтра — несмотря на нездоровье — иду смотрегъ Nos intimes» '. Я видел эту пьесу 24 года назад, в не­забвенные дни молодости, и очень интересуюсь проверить свои впечатления теперь. Не пойдете ли и Вы? Я бы проводил Вас из театра. Пьеса стоит того, чтобы ее по­смотреть. Это одно из лучших, если не самое лучшее произведение Сарду».

«...Чем чаще слышу Е[вгения] 0[негина], тем больше мне нравится эта опера. Чайковский превосходно обрисо­вал Татьяну звуками — и умел выразить эту душу — я доверчивую, и гордую, и любящую и прямую. Игра и пе­ние Сионицкой выше всяких похвал».

«Я рад, что вам нравятся стихи Андреевского. Некото­рая «придуманность» выражений, сенсуалистический пес­симизм составляют его некоторые недостатки, но в этом есть глубина чувства... Его стихи очень мирят с ним мое сердце, которое подчас возмущается его адвокатскою са- дистикою, которая незаметно роет яму нашей дружбе.. »

Иногда между ними возникают принципиальные кон­фликты, и Кони преподает «королеве своей души» нрав­ственные уроки:

«1) Позвольте отказаться от билета на вечер 8 марта, ибо — а) у меня заседание комитета московских студен­тов, в котором мне, как секретарю общества, неловко не быть. — б) На вечерах в зале Волконского обыкновенно фигурирует и его семья, два главных члена которой — он и она омерзительны мне до последней степени и возбуж­дают во мне закулисною стороною своего помещичьего бездушного эксплуатирования... презрение... Встречаться с ними мне неприятно... в) Я непримиримый враг всяких базаров, благотворительных вечеров, домашних спектак­лей и т. п. удовольствий, среди которых праздные люди... танцуют в пользу бедных и... сплетничают во вред ближ­ним...

¹ «Наши близкие» (франц.).

23?

...Я знаю уголки, где есть настоящие бедные, и пред­почитаю им помогать неведомо для них и не в обстановке ярко освещенной залы».

«Вчера на прощальном обеде, данном мировыми судья­ми (стоившем около 400 р. — какая глупость!) я ничего не пил и не ел и с трудом мог сказать несколько бессвя­зных слов. А между тем во вторник я впервые даю за­ключение в Сенате».

Таких заключений за время своего обер-прокурорства Кони дал более шестисот.

Старая истина — человек проявляется в поступке. Но иногда он может открыться и в ненароком брошенной фразе, в строке интимного, не рассчитанного на чужой глаз письма. Мы знаем Кони по публичным выступле­ниям, по его статьям и книгам, по статьям о нем... При­вычный образ государственного деятеля, бескомпромиссно­го судьи, писателя вызывает наши симпатии. Таким пред­ставляли его наши деды и наши отцы. Таким «достался» ОН в наследство и нам. Мы хорошо знаем его заслуги, знаем, что он не был революционером, а всего лишь либе­ралом. Честным, порядочным, но либералом. Привычный образ. Схематичный. И для того, чтобы он предстал пе­ред нами живым, нам чего-то не хватает. Может быть, горстки пепла, нечаянно упавшей на лацкан фрака, ког­да наш герой, сердито размахивая сигарой, пенял свое­му другу Стасюлевичу за публикацию возмутившей его речи Спасовича о Пушкине. Может быть, веселого, зали­вистого смеха, когда вместе с Иваном Александровичем Гончаровым он развлекал на рождество маленьких сестер Люду и Олю? Или едкого, в сердцах сказанного слова о Плевако? Прошли десятилетия, и нам в наследство оста­лись его воспоминания, очерки, статьи, блестяще напи­санные и строго взвешенные, где ум, рассудок всегда пре­обладают над чувством, объективное над субъективным. По ним нелегко воссоздать — не атмосферу, нет, — аро­мат времени, образ живого, а не канонизированного Ко­ни. Но остались еще и письма. Вот в них-то, говоря сло­вами самого Анатолия Федоровича, можно услышать, как бился «пульс живого организма».

«Все то, о чем так жадно и так напрасно мечтала моя душа, тоскуя о женщине, о жене, о подруге — вся мо­заика мечтаний и идеалов в этом отношении сошлась в од­но целое в Вашем образе-... Но Вы все это знаете — и не­даром снисходите до маленькой дружбы со мною... Но только зачем Вы упрекаете меня в «неискренности»?

240

В жизни человека много жившего, много испытавше­го — есть всегда некоторые подробности интимной жиз­ни; в которых черное крыло тянет человека к земле и в которых самому себе иногда приходится сознаваться с краскою душевной боли и потупляя очи пред противоре­чием между идеалом и действительностью. В эту сферу Вам нет входа... Но все, все что есть затем в моей жиз­ни, в душе, в голове лежит как раскрытая книга у Ваших милых ног. Читайте ее — или закройте — это Ваша во­ля, но только не отталкивайте ее презрительно ногою. В ней могут быть интересные страницы...»

В конце сентября 1899 года, возвращаясь с дочерью с Кавказа, Любовь Григорьевна Гогель заболела и умер­ла в Москве «от непонятных и страшных страданий, о которых потом по секрету сообщалось, что это была чу­ма». 30 сентября Кони встречал ее тело в Царском Селе и на следующий день принимал участие в похоронах. Но в своей душе он похоронил ее много раньше, даже ее фо­тография хранилась в конверте с надписью «нравственно умершие». Почему это случилось, можно сделать вывод из фразы Анатолия Федоровича в одной из рукописей: «Потом дружба ослабела под влиянием власти, которую приобрела над ней светская тщеславная суета, т. к. «за­невестилась» дочь».

3

Александр Михайлович Кузьминский, сменивший Ко­ни на посту председателя Петербургского окружного суда, был женат на Т. А. Берс, сестре графини Толстой. И каждое лето проводил в Ясной Поляне. Не раз при­глашал он Анатолия Федоровича приехать к нему пого­стить. Но одно дело ехать по приглашению самого хо­зяина Ясной Поляны, другое — когда тебя приглашает родственник его жены... Желание познакомиться с вели­ким писателем взяло верх, Кони пересилил свою щепе­тильность и поехал.

«...В десятом часу все обитатели Ясной сошлись за чайным столом под развесистыми липами, и тут я позна­комился со всеми членами многочисленных семейств Толстого и Кузьминского. Во время общего разговора кто-то сказал: «а вот и Лев Николаевич!» Я быстро обер­нулся. В двух шагах стоял одетый в серую холщовую блузу, подпоясанную широким ремнем, заложив одну руку за пояс и держа в другой жестяной чайник, Гомер

16 С. Высоцкий

241

русской «Илиады», творец «Войны и мира». Две вещи бросились мне прежде всего в глаза: проницательный и как бы колющий взгляд строгих серых глаз, в которых светилось больше пытливой справедливости, чем ласка­ющей доброты, — одновременный взгляд судьи и мысли­теля, — и необыкновенная опрятность и чистота его скромного и даже бедного наряда...»

Так 6 июня 1887 года состоялась встреча Кони с Толстым, встреча, положившая начало долгой дружбе. Нет, они не сошлись близко, не стали, что называется, «закадычными друзьями». Встречи их нэ были частыми, переписка носила прежде всего деловой характер. Но в основе их отношений лежало нечто более серьезное — глубокое понимание того, что значил каждый из них для России, бескомпромиссно отстаивая самое дорогое в жизни — Правду. Кони преклонялся перед могучим та­лантом Толстого. Ему особенно было дорого то, что писа­тель «...во главу всех дел человеческих... ставит нравст­венные требования, столь стеснительные для многих, ко­торые в изменении политических форм, без всякого па­раллельного улучшения и углубления морали, видят па­нацею от всех зол».

А Толстой, так не любивший чиновников и все чинов­ное, с присущим ему прозрением почувствовал в обер- прокуроре сената не только доброе сердце, но и желез­ную волю, обращенные на поиски справедливости и правды. У Льва Николаевича еще не изгладились воспо­минания о процессе Веры Засулич, о чем он и сказал Кони, как только увидел его.

После процесса Толстой писал H. Н. Страхову: «За- суличевское дело не шутка. Это бессмыслица, дурь, на­шедшая на людей недаром. Это первые члены из ряда, еще нам непонятного; но это дело важное. Славянская дурь предвестница войны, это похоже на предвозвестие революции».

Представление о Кони, как о человеке долга и глубо­ких нравственных убеждений, укрепилось в Толстом по­сле их первого свидания, и поэтому большая часть из не­скольких десятков писем Льва Николаевича к Кони со­держат просьбы о заступничестве за «униженных и оскорбленных», «труждающихся и обремененных», во имя человечности.

«Вы, может быть, слышали про возмутительное дело, совершенное над женою NN, у которой отняли детей...» «Передадут Вам это письмо, сектант А. А. (полуслепой)

.742

и его провожатый. В сущности он мало располагает к себе, но не жалко ли, что его гонят за веру? Вероятно, и вы почувствуете то же, что и я, и если можете —изба­вите его гонителей от греха».

«Пожалуйста, remuez ciel et terre¹, чтобы облегчить участь этой хорошей и несчастной женщины. Вам при­вычно это делать, милый Анатолий Федорович».

...В первый день «гостевания» в Ясной Поляне Кони не раз ощущал на себе проницательный и колющий взгляд писателя, но побеседовать наедине им не при­шлось — общие разговоры за трапезой, совместные про­гулки заняли все время. В час все завтракали, и Лев Ни­колаевич уходил к себе работать. До пяти.

Когда же поздно вечером Анатолий Федорович со­брался идти во флигель, занимаемый Кузьминским, Тол­стой вдруг сказал ему, что он «помещен на жительство» в его рабочей комнате. Проводив Кони в эту комнату, Лев Николаевич потом зашел проститься. «Но тут между нами началась одна из тех типических русских бесед, — вспоминал Кони, — которые с особенной любовью ве­дутся в передней при уходе или на краешке постели. Так поступил и Толстой. Сел на краешек, начал задушевный разговор — и обдал меня сиянием своей душевной силы».

С тех пор все дни пребывания Анатолия Федоровича заканчивались подобным образом.

В их взглядах на литературу, на жизнь оказалось много общего. Говорили они о Некрасове — оба высоко ставили его лирические произведения и не верили ярост­ным наветам на него. Говорили о некоторых вопросах веры, об отношении к крестьянину...

На Кони произвели огромное впечатление «благород­ная терпимость и деликатность», с которыми Толстой относился к чужим убеждениям и чувствам, даже тогда, когда они шли вразрез с его взглядами. А взгляды собе­седников расходились весьма часто... Они по-разному относились к Пушкину. Анатолий Федорович был его восторженным поклонником, а Толстой считал в то вре­мя, что его великий талант направлен против народных идеалов, «что Тютчев и Хомяков глубже и содержатель­нее Пушкина». И, конечно же, предметом спора стала мысль Льва Николаевича «о непротивлении злу наси­лием».

Красиво и просто развивал он перед Кони свою вели­

¹ Употребите все средства (фращ).

16*

243

кодушную и «нравственно-заманчивую теорию». Ссылал­ся на библейские тексты. Но можно ли было переубедить человека, который еще на университетской скамье писал о том, что народ, если правительством нарушены его права, имеет в силу правового основания необходимой обороны право революции, право восстания?

• Лев Николаевич, — говорил Кони, — библия не­исчерпаема. В ней можно найти примеры, подтверждаю­щие противоположные мнения. Вспомните историю о том, как Христос, взяв вервие, изгнал торговцев из храма...

• Не вервие, а хворостину, — поправил Толстой. — А хворостиной человек гоняет скот...

• А слова Христа: «больше сия любви несть, аще кто душу свою положит за други своя»? Пожертвовать жизнью за друга нельзя без борьбы, без «противления»!

• «Не противиться» означает только одно — не про­тивиться насилием, — мягко возразил Толстой.

• В нашей жизни столько примеров тому, когда на­силие неизбежно! Когда непротивленец может просто-на- просто стать пособником злого дела...

Каждый так и остался при своем...

4

Конн — Л. Г. Гогель:

86.1.15

«Посылаю Вам, дорогой друг — новую повестушку Л. Н. Толстого. Яхвич — чудный, живьем выхваченный из жизни, — но мысль, но сентенция — Боже мой, какое унизительное смирение! Даже порочный Некрасов выше, когда он восклицает:

Клянусь! Я искренне любил Клянусь! Я честно ненавидел!» ¹

Во время одной из последующих встреч они заспори­ли о Шекспире.

• Меня удручает у Шекспира отсутствие искренно­сти, — говорил Толстой. — Содержание его трагедий грубо и низменно...

Кони даже растерялся, услышав столь суровый при­говор гениальному англичанину.

• Но характеры! — возражал он не очень уверен- но. — Какие характеры — Лир, Макбет, Отелло...

1. Неточная цитата.

244

• Ничего так не вредит литературе, как утвержде­ние авторитетов, — в голосе Толстого чувствовалось лег­кое раздражение. — Начинают равняться на авторитеты, а они частенько бывают ложными. Так и ваш Шекспир. У нас и в жизни часто бывает — слишком легко раз­дают титулы добрых людей. Даже выдающихся. Вы, на­пример, Анатолий Федорович, доктора Гааза-то выдума­ли. Да, да, выдумали. Не так уж и много он для России сделал. Ну зачем он старшим тюремным врачом оста­вался служить?

• Смог бы он столько сделать для несчастных, если бы ушел? Это был его крест, его нравственный подвиг.

Толстой некоторое время молчал, хмурился. Потом сказал:

• Да, нравственный подвиг... Самое трудное в жиз­ни. А вы верите в то, что мы там, — он показал глаза­ми вверх, — за все ответ будем держать?

• Я нередко видел, что всякое прегрешение против нравственного закона наказывается еще в этой жизни, — улыбнулся Конн. — А возмездие в будущей жизни? Я убежден в существовании вечного и неизбежного Сви­детеля всех мыслей, поступков и побуждений. Человек никогда, ни при каких обстоятельствах не бывает один. Как «царство божие внутри нас есть» — так и ад и рай внутри нас... Перед лицом вечной правды и добра позна­ет душа наша свои умышленные заблуждения и созна­тельно причиненное зло, увидит и добрые струи...

«— Как я рад, что вы так смотрите, — сказал Тол­стой. — И что мы так сходимся во взгляде...»

Свидания их были не очень частыми. Приезжая в Москву, Анатолий Федорович никогда не пропускал слу­чая побывать в Хамовническом доме, в семье Толстых. А однажды 70-летний Лев Николаевич прискакал на ло­шади из Хамовников на Театральную площадь, где в гостинице «Континенталь» остановился Кони. Встреча­лись они и в Петербурге, дома у Анатолия Федоровича. Побывал Кони снова в Ясной Поляне. Он писал потом в своей великолепной статье «Лев Николаевич Толстой», что после встреч с писателем «... мне было душно в этой жизни первые дни. Все казалось мелко, так условно и, главное, так... так ненужно... даже не во всем соглаша­ясь с Толстым, надо считать особым даром судьбы воз­можность видеться с ним и совершать то, что я впослед­ствии называл дезинфекцией души».

Кони делился с Толстым своими наблюдениями над

245