2

Новый суд вызвал интерес и у писателей. Достоевский не только размышлял о некоторых судебных процессах в «Дневнике писателя», но и воспользовался рядом уголов­ных «сюжетов», художественно воплотив их в своих про­изведениях. Именно здесь пересеклись пути великого писа­теля и ставшего к середине семидесятых годов уже ши­роко известным петербургского прокурора Кони.

Их первое знакомство состоялось в 1873 году. Достоев­ский тогда начал редактировать журнал «Гражданин». «На первых порах своей деятельности, — писала в воспо­минаниях жена писателя А. Г. Достоевская, — Федор Михайлович сделал промах, — именно он поместил в «Гражданине» (в статье князя Мещерского «Киргизские депутаты в С.-Нетербурге») слова государя императора, обращенные к депутатам.

По условиям тогдашней цензуры, речи членов импера­торского дома, а тем более слова государя могли быть напечатаны лишь с разрешения министра импера­торского двора. Муж не знал этого пункта закона. Его привлекли к суду без участия присяжных. Суд состоялся

11. июня 1873 года в С.-Петербургском суде. Федор Ми­хайлович явился лично на судоговорение, конечно, при­знал свою виновность и был приговорен к двадцати пяти рублям штрафа и к двум суткам ареста на гауптвахте. Неизвестность, когда придется ему отсиживать назначен­ное ему наказание, очень беспокоила мужа, главным об­разом потому, что мешала ему ездить к нам в Руссу. По поводу своего ареста Федору Михайловичу пришлось по­знакомиться с тогдашним председателем С.-Петербургского суда Анатолием Федоровичем Кони, который сделал все возможное, чтобы арест мужа произошел в наиболее удоб­ное для него время. С этой поры между А. Ф. Кони и мо­им мужем начались самые дружеские отношения, продол­жавшиеся до кончины»

Анатолий Федорович рассказывал, что непосредствен­ным поводом для знакомства явилось письмо к нему от сестры его давнего приятеля Николая Куликова — Вар­вары Николаевны, которая и рассказала о затруднениях писателя. Достоевский поблагодарил Кони в письме, а

1 Александра Григорьевна ошибается только в одном — в 1873 году Кони служил прокурором, а не председателем Окруж­ного суда.

93

затем и посетил. Отвечая на посещение, Анатолий Федо­рович «убедился воочию, в какой скромной и даже бедной обстановке жил, мыслил и творил один из величайших русских писателей. При этом нашем свидании он вел до­вольно долгую беседу, очень интересуясь судом присяж­ных и разницею в оценке преступления со стороны город­ских и уездных присяжных».

В середине семидесятых годов по просьбе Достоевско­го Кони познакомил его с петербургскими местами заклю­чения. Как прокурор, Анатолий Федорович состоял ди­ректором Общества попечительства о тюрьмах, и в его прямые обязанности входил надзор за содержанием аре­стантов. Об этой поездке по тюрьмам ни у Копи, ни у Достоевского нет подробных воспоминаний, по в рассказе Анатолия Федоровича о том, как по поручению министра юстиции Палена он знакомил с местами заключения ве­ликого князя Сергея Александровича, есть следующее упоминание: «Оставив экипаж где-нибудь за ближайшим углом, мы шли пешком, и Великий князь являлся в эти помещения, как частный человек. Как нарочно, я посетил многия петербургские тюрьмы незадолго перед этим с Достоевским (выделено мною. — С. В.), а потом с члена­ми японского посольства, между которыми находился то­гда, в скромном еще звании, будущий министр иностран­ных дел Токузиро-Нисси. Поэтому мой приход в сопро­вождении молодого офицера не возбуждал никаких во­просов».

Что увидел Федор Михайлович в петербургских тюрь­мах, можно представить по воспоминаниям Кони о том, как он знакомил с ними великого князя. В Коломенской части, в отвратительной и вонючей камере для вытрезвле­ния они наблюдали картину, как городовой неистово тер и дергал уши бесчувственному пьяному, считая, что это «испытанное средство» от опьянения. Копи с Сергеем Александровичем побывали в Доме предварительного за­ключения на Захарьевской (ныне улица Каляева). В ста­ром прогнившем доме в Демидовом переулке, в пересыль­ной тюрьме, присутствовали при отправлении этапной пар­тии «по Владимирке». «В одной и той же партии были убийцы, разбойники и фальшивые монетчики, а также вы­сылаемые на родину за бесписьменность. По расспросу некоторых из них оказалось, что причиной невысылки паспорта двум или трем, бывшим в Петербурге при чест­ном заработке, было отсутствие взятки... волостному писарю».

94

• Вот посмотрите, — сказал Кони великому кня­зю, — что такое наша паспортная система! Честные люди из-за невольного ее нарушения придут домой разоренные, оторванные от труда, в компании настоящих злодеев. А ведь еще несколько лет назад под председательством государственного секретаря Сольского заседала комиссия, выслушавшая заявления ответственных лиц о ненужности ни с какой точки зрения паспортов, об их вредной стесни­тельности и дурном влиянии на развитие экономической жизни.

Великий князь не нашелся, что ответить. Ему в то время было восемнадцать лет.

Через несколько дней Пален с пристрастием расспра­шивал Кони о том, что именно показал он великому князю. В Зимнем дворце высказали неудовольствие тем, что прокурор «не пощадил нервы» Сергея Александро­вича и подверг испытанию его «молодую восприимчи­вость» — знакомство с бытом заключенных произвело на великого князя тяжелое впечатление.

Много лет спустя, в 1898 году, Кони пришел на при­ем к великому князю, сделавшемуся московским генерал- губернатором, просить содействия в постановке памят­ника доктору Гаазу. Сергей Александрович вспомнил их хождение по тюрьмам:

• Я много видел тяжелых картин на своем веку, но ничто не произвело на меня такого подавляющего дей­ствия, как то, что вы мне показали тогда...

• Я рад это слышать, — ответил Анатолий Федо­рович, — значит, моя цель представить действительность была достигнута.

• О да! — усмехнулся князь. — И еще как!

Увы, урок, преподанный Кони, не сделал великого князя мягким и человеколюбивым — повседневная дей­ствительность, среди которой он жил, взяла свое. Анато­лий Федорович впоследствии называл его не иначе, как «бездушным ханжою». В 1905 году он был убит членом боевой организации эсеров И. П. Каляевым.

3

27 и 28 марта 1875 года в Окружном суде с участием присяжных заседателей под председательством товарища председателя Н. Б. Якоби слушалось дело о подлоге за­вещания гвардии капитана Седкова.

95

«Господа судьи и господа присяжные заседатели! — сказал в своей речи прокурор Кони. — Дело, по которо­му вам предстоит произнести приговор, отличается неко­торыми характеристическими особенностями. Оно — плод жизни большого города с громадным и разнообраз­ным населением, оно — создание Петербурга, где выра­ботался известный разряд людей, которые, отличаясь приличными манерами и внешнею порядочностью, все­гда заключают в своей среде господ, постоянно готовых даже на неблаговидную, но легкую и неутомительную наживу. К этому слою принадлежат не только подсуди­мые, но принадлежал и покойный Седков — этот опыт­ный и заслуженный ростовщик, которого мы отчасти можем воскресить перед собою по оставшимся о нем воспо­минаниям, и даже некоторые свидетели. Все они не го­лодные и холодные, в обыденном смысле слова, люди, все они не лишены средств и способов честным трудом защищаться от скамьи подсудимых. Один из них — из­вестный петербургский нотариус, с конторою па одном из самых бойких, в отношении сделок, мест города, кон­чивший курс в Военно-юридической академии. Другой — юрист по образованию и по деятельности, ибо служил по судебному ведомству. Третий — молодой петербургский чиновник. Четвертый — офицер, принадлежавший к поч­тенному и достаточному семейству. И всех их свела на скамье подсудимых корысть к чужим, незаработанным деньгам. Некоторые вам, конечно, памятные свидетели тоже явились отголосками той среды, где люди промыш­ляют капиталом, который великодушно распределяется по карманам нуждающихся и возвращается в род­ные руки, возрастая в краткий срок вдвое и втрое...»

А суть дела заключалась в следующем: «Скромнень­кий» офицер Измайловского полка пускал свой неболь­шой капитал — всего четыреста рублей — в рост. В за­лог брал мундиры и эполеты, обручальные кольца. Когда он пытался «охватить» своими операциями соседний, Константиновский корпус, ему пригрозили неприятностя­ми, Седков решил жениться, чтобы приобрести капитал побольше. Ему предложили певесту с подмоченной репу­тацией, но с десятитысячным приданым. Из полка Сед- кова уволили.

Человек этот, холодный и расчетливый, весь капитал, теперь уже довольно большой, пустил в рост, беря десять процентов в месяц. Он все рассчитал на десять лет впе­

96

ред, вплоть до 1880 года, когда по его планам он мог прекратить затворничество Шейлока и начать отдых, а пока, как выразился Кони в своей речи, Седков «обре­зал звон потребности». Но жизнь все распланировала иначе — Седков тяжело заболел.

Семейная жизнь, начавшаяся таким варварским спо­собом, не могла быть счастливой. «Унизительная рас- счетливость ростовщичьего скопидомства» порождала ссоры, попреки в мотовстве. Седкова даже пыталась уто­питься в Фонтанке, прыгнув среди бела дня в мутную воду с портомойного плота. Но так как сделано это было на виду у городового, то женщину спасли. Постепенно Седков втянул жену в свои операции, ,но недоверие меж­ду супругами осталось. Даже в день своей смерти быв­ший измайловский офицер записал в своей расходной книге рубль серебром, выданный жене на обед...

Седкова, скрыв время смерти мужа, составила заве­щание от его имени, в котором все состояние отказыва­лось ей. Люди, перечисленные Кони в начале его обви­нительной речи, помогли вдове своим лжесвидетельством.

Нравственный урок преступления особенно сильно прозвучал в этой речи прокурора. Характеризуя отстав­ного надворного советника Бороздина, Кони сказал: «Его образование и прошлая служба обязывают его искать се­бе занятий, более достойных порядочного человека, чем те, за которые он попал на скамью подсудимых. Россия не так богата образованными людьми, чтоб им, в слу­чае бедствий материальных, не оставалось иного выхода, кроме преступления. Ссылка его на семью, на детей — есть косвенное указание на необходимость оправдания. Но такая ссылка законна в несчастном поденщике, в рабочем, которому и жизнь, и развитие создали самый узкий, безвыходный круг скудно оплачиваемой и необес­печенной деятельности».

Эти слова в речи прокурора Окружного суда столицы прозвучали уже совсем не косвенным указанием на по­ложение рабочего и поденщика...

Дело Седкова крайне заинтересовало Федора Михай­ловича Достоевского, и «есть все основания предполо­жить, что некоторые обстоятельства дела, характеры и судьбы главных участников этой уголовно-семейной дра­мы получили художественное преломление в повести До­стоевского». Повесть это называется «Кроткая».

Нет никаких указаний на то, что Федор Михайлович присутствовал на суде. Скорее всего он познакомился с

7 С. Высоцкий

97

делом из печати и подробного рассказа Конл. В те годы Анатолий Федорович поведал писателю многие эпизоды из своей судебной практики. Достоевский очень ценил общество Кони. «Федор Михайлович истинное просвеще­ние высоко ставил, и между умными и талантливыми профессорами и учеными он имел многолетних и искрен­них друзей, с которыми ему было всегда приятно и ин­тересно встречаться и беседовать. Таковыми были на­пр [имер], Вл. И. Ламанский, В. В. Григорьев (востоко­вед), Н. П. Вагнер, А. Ф. Кони, А. М. Бутлеров», — писала А. Г. Достоевская,

О том, с каким уважением относился Достоевский к Анатолию Федоровичу, свидетельствуют следующие стро­ки из его «Дневника писателя» за 1876 год, в которых писатель полемизирует с автором статьи в журнале «Развлечение», неким «г-ном Энпе»: «Года полтора назад мне показывал один высокоталантливый и компетент­ный в нашем судебном ведомстве человек (выделено мною. — С. В.) пачку собранных им писем и записок самоубийц, собственноручных, писанных ими перед са­мою смертью, то есть за пять минут до смерти... Я думаю, если б даже и г-н Энпе переглядел эту интересную пач­ку, то и в его душе, может быть, совершился некоторый переворот и в спокойное сердце его проникло бы сомне­ние».

Именно Кони интересовала проблема самоубийства, и он долгое время собирал и изучал письма самоубийц. Ре­зультатом этого стала его статья: «Самоубийство в зако­не и в жизни».

В 1875 году в министерстве внутренних дел рассмат­ривался вопрос о снятии полицейского надзора с ряда лиц. Среди них числился и Федор Михайлович.

Ф. Ф. Трепов, петербургский градоначальник, при сво­ей аттестации писателя, по-видимому, сослался на мне­ние А. Ф. Кони, как он уже делал не однажды («В отно­шении нравственной и политической благонадежности ручаются лица мне известные»). Надзор за Достоевским был снят.

В архиве сохранились письма Трепова к Анатолию Федоровичу, где он благодарил Кони за «советы и ука­зания», которые «всегда ставили дело и исполнителей неюристов на тот путь, которым легче всего достигалось нередко трудное сочетание строгих требований закона с практической жизнью».

98

С Треповым у Кони в первое время сложились непло­хие отношения. Подвижный, энергичный, пользующийся доверием Александра II, градоначальник, по мнению Анатолия Федоровича, навел порядок в столичной поли­ции, дошедшей «до крайних пределов распущенности и мздоимства». «Его не любили, боялись и злословили, распуская на его счет разные некрасивые легенды, в которых, несомненно, Dichtung процветала на счет War- cheit

Почему же Кони, так строго и нелицеприятно судив­ший о многих представителях царской администрации — своих современниках, — проявил известную снисходи­тельность в отношении Трепова? Да прежде всего пото­му, что по сравнению с такими своими предшественни­ками, как Галахов и граф Шувалов, Тренов серьезнее подходил к обязанности градоначальника и действитель­но немалого добился — при нем город выкупил водо­провод, была устроена вторая линия конки.

Но главное заключается, наверное, в том, что «гроз­ный» Федор Федорович, человек, находившийся во «враж­дебных отношениях с орфографией», совершенно не све­дущий в .вопросах права, подпал под обаяние личности молодого петербургского прокурора и одно время не де­лал шага, не посоветовавшись с Кони. «За все время мо­ей службы в прокуратуре, — вспоминал Кони, — Трепов относился к судебному ведомству с большим уважением и предупредительностью, настойчиво, а иногда и грозно требуя того же от своих подчиненных». По словам Ана­толия Федоровича, Трепов даже к так называемому «Жи- харевскому политическому делу» относился с тревогой и справедливым осуждением.

«Я имею основание быть убежденным, что если бы я занимал еще должность прокурора в июле 1877 года, Трепов без труда согласился бы отказаться от своего, чреватого последствиями, намерения, приведшего к про­цессу Засулич». Как тут не вспомнить слова самого Ко­нн — «в отечестве нашем, богатом возможностями и бедном действительностью...». Если облеченному громад­ною властью человеку требуется подсказка, чтобы отка­заться от беззаконного наказания розгами арестованного студента, находящегося в его полной власти, то можно ли всерьез говорить о его нравственности? А его «трево-

1. Dichtung и Warcheit (нем.). — вымысел и правда.

99

га» по поводу раздуваемого «Жихаревского дела» — не что иное, как тревога за свое будущее, а не за тех, кого арестовали без всяких на то оснований.

4

Как бы ни сетовал Кони в своих письмах на петер­бургскую сует у, он сумел в молодые годы вполне при­способиться к ней, завел много новых друзей. Среди его знакомых знаменитый виолончелист и композитор Карл Юльевич Давыдов и его жена Александра Аркадьевна («милое, доверчивое, изящное создание с круглыми го­ворящими глазами»). С этой парой его познакомил Евге­ний У тин. Совместные посещения концертов, выставок в Академии художеств, поздние чаепития после концер­тов у кого-нибудь из артистов, горячие споры об искус­стве увлекали Анатолия Федоровича. Не раз ему уда­валось слышать в узком домашнем кругу игру братьев Николая и Антона Рубинштейнов. Кони вспоминал в своих записках («Мистическое»), как молодежь танцева­ла французскую кадриль, которую они играли в четы­ре руки.

Близко сошелся Анатолий Федорович в те годы с Александром Николаевичем Ераковым, известным инже- нером-путейцем, строившим шлиссельбургские шлюзы канала Петра Великого, гранитный мост через Обводный канал. Возможно, что Кони приходилось обращаться к Еракову по некоторым служебным вопросам — он был одним из первых прокуроров в России, который потре­бовал при производстве следствий о нарушениях Строи­тельного устава и о «противузаконных деяниях строите­лей по отношению к общественной безопасности» обра­щаться за «разработкой и дачей окончательных мнений по серьезным и спорным вопросам строительного искус­ства в уголовных делах» в С.-Петербургское общество архитекторов.

Воспитанием дочерей Еракова руководила Анна Алек­сеевна Буткевич, сестра Некрасова. Ераков и Некрасов были близкими друзьями, и, бывая в гостеприимном и хлебосольном доме Ераковых, Кони постоянно встречал­ся со знаменитым поэтом и даже читал почти все его произведения, появившиеся после 1871 года в рукопи­си — Николай Алексеевич приносил их сестре, мнением которой очень дорожил.

В доме Ераковых, на его даче в Ораниенбауме, Ана­

100

толий Федорович постоянно встречался с М. Е. Сал­тыковым-Щедриным, А. Н. Плещеевым, А. М. Унков- ским.

«Некрасов приезжал к Ераковым в карете или коляс­ке, в дорогой шубе, и подчас широко, как бы не счи­тая, тратил деньги, но в его глазах, на его нездорового цвета лице, во всей его повадке виднелось не временное, преходящее утомление, а застарелая жизненная уста­лость и, если можно так выразиться, надорванность его молодости. Недаром говорил он про себя: «Праздник жизни — молодости годы — я убил под тяжестью тру­да...»

Летом 1873 года Анатолий Федорович вместе с Не­красовым возвращался от Еракова из Ораниенбаума. За­шел у них разговор о поэме «Кому на Руси жить хоро­шо», и Кони посетовал на то, что поэма до сих пор не закончена.

• То-то и оно, что не закончена! — вздохнул Не­красов. — Мучает. Задумал я такой эпизод из крепост­ных времен написать, чтобы за сердце взял, да все не остановлюсь ни на чем положительно. Все мелким ка­жется. Думаешь, отец, легко материал собирать? У нас даже недавним прошлым никто не интересуется.

Кони вспомнил, как в студенческие годы в Пронском уезде Рязанской губернии, в усадьбе Панькино, готовя к поступлению в гимназию сына бывшего профессора, слышал от сторожа волостного управления Николая Ва­сильевича трагическую историю сельского «Малюты Ску­ратова» и его кучера.

• Николай Алексеевич, а может, вас такой случай заинтересует? — И он пересказал Некрасову запавшую в душу историю...

Кучер этот был послушным исполнителем всех жесто­ких прихотей хозяина —■ человека злого и беспощад­ного. На склоне лет у помещика отнялись ноги, и верный раб на руках вносил хозяина в коляску. Любимый сын кучера задумал жениться, но, как на грех, невеста при­глянулась и помещику. Жениха отправили «не в зачет» в солдаты, и никакие просьбы отца не разжалобили хо­зяина.'

Во время одной из поездок кучер завез помещика в глухой овраг, распряг лошадей и рядом с коляской, на глазах у барина, вле>з на дерево и повесился на вож­жах. А убивать его не стал, чтобы не брать греха на ДУшу...

101

Некрасов, выслушав рассказ, задумался и всю до­рогу до Петербурга молчал. Он отвез Кони в своей ка­рете на Фурштатскую, где тот жил, а на прощанье сказал:

• Я этим рассказом воспользуюсь...

Через год Николай Алексеевич прислал Кони коррек­туру главы «О Якове верном — холопе примерном», про­ся сообщить, «так ли?». А еще месяц спустя Анатолия Федорович уже получил отдельный оттиск той части «Кому на Руси жить хорошо», в которой изображена эта пронская история в потрясающих стихах.

Встречался Анатолий Федорович с Некрасовым и в обществе сотрудников «Отечественных записок», на обе­дах, которые давал редактор. Кони вспоминал в своей очень интересной, проникнутой глубоким уважением к поэту статье его яркие рассказы о литературных нравах конца сороковых и первой половины пятидесятых годов и о тех невероятных, но вместе с тем достоверных изде­вательствах цензуры над здравым смыслом и трудом писателя в те времена, когда «жизнь была так коротка для песен этой лиры, — от типографского станка до цензорской квартиры». И когда поэт отвечал типограф­скому рассыльному Минаю, приносившему корректуру, испещренную красными крестами, и говорившему: «Сой- дет-де и так» — «Это кровь [...] проливается! Кровь моя, ты дурак...»

5

В пачале марта 1874 года в одной из второстепенных петербургских газет появилось сообщение о том, что в Петербурге процветают игорные дома, а прокуратура не только бездействует, но и поощряет своим бездействием развитие и распространение «этих ядовитых грибов со­временной предприимчивости». Кони запросил у газеты факты, подтверждающие ее обвинение, и через несколько дней к нему пришел ответственный редактор газеты. Ни­каких конкретных фактов он привести не смог, зато со­общил с таинственным видом, что в доме его хороших знакомых собирается молодежь и высказывает «такие взгляды и убеждения, что они всяких социалистов и ни­гилистов за пояс заткнут».

• Они ведь со мной откровенны, не стесняются, — самодовольно усмехнулся он и достал из бокового карма­на сюртука пакет с фотографиями. — У меня фотогра­

102

фические карточки почти всех есть. Некоторые даже с надписями... Извольте взглянуть...

• Милостивый государь, со своим предложением вы ошиблись адресом, — у Кони чуть не сорвалось с язы­ка — «с доносом», но он сдержался, понимая, что видит перед собою провокатора. — Обратитесь с вашими кар­точками в какое-нибудь другое место, может быть, там не побрезгуют вашими услугами...

Но сообщение об игорных домах не давало Анатолию Федоровичу покоя. «Уж лучше внимательно проверить ложное известие, — думал он, — чем дать повод обви­нить прокуратуру в бездействии».

На следующий день он пригласил к себе начальника сыскной полиции Ивана Дмитриевича Путилина и пору­чил ему провести тщательное дознание с целью выяс­нить — существуют все-таки игорные дома в столице или нет?

Путилин был личностью примечательной. Кони по­святил ему даже один из очерков, довольно высо­ко оценив профессиональные способности руководителя уголовного сыска, и назвал его «даровитою лично­стью».

«...В то время, о котором я говорю (1871—1875 гг.), Путилин не распускал ни себя, ни своих сотрудников и работал над своим любимым делом с несомненным же­ланием оказывать действенную помощь трудным задачам следственной части».

На склоне лет Кони завел большую тетрадь, в кото­рую приклеивал вырезанные из газет сообщения о смер­ти людей, с которыми был хорошо знаком, и напротив каждого из некрологов писал несколько фраз, иногда очень теплых, иногда — уничтожающих, но всегда емко и точно характеризующих умершего. Рядом с некрологом

С. А. Шереметева, бывшего главноначальствующего на Кавказе, он, например, написал: «Гнилушка, заразившая весь Кавказ».

Напротив некролога Путилина написано: «Большой плут... хитрый, умница».

...Через неделю Путилин доложил Кони, что в Петер­бурге,' в доме штаб-ротмистра Колемина идет азартная игра в рулетку на большие суммы и есть все признаки, по которым дом Колемина с полным основанием можно отнести к игорному дому: его посещают лица, не зна­комые с хозяином, организован размеп денег и суще­ствует специальный крупье.

• Рассчитывать на содействие общей полиции нель­зя, — развел руками Путилин. — Одни из полицейских скорее всего получают взятки, другие — струсят. Побо­ятся ответственности за недонесение. Знали ведь, подле­цы, о существовании игорного дома.

Кони решил действовать быстро и скрытно — чтобы не вспугнуть хозяина и его клиентов. Он, не без осно­вания, полагал, что игроками могут оказаться люди из «общества». Поэтому, никому из начальства не доклады­вая, пригласил к себе домой к одиннадцати часам вече­ра товарища прокурора Маркова и местного судебного следователя, дал им план квартиры Колемина, нарисо­ванный Путилиным, и объяснил задачу. Вместе с коман­дированными в их распоряжение жандармскими чинами Марков и следователь внезапно нагрянули к штаб-рот- мистру. Игра была в разгаре.

• Messieurs, faites votre jeu!¹ — воскликнул Коле- мин, обращаясь к сидевшим за столом с рулеткой гостям, как раз в тот момент, когда товарищ прокурора, на при­ход которого никто из увлеченных игрой не обратил вни­мания, подошел к столу.

• Позвольте вас остановить, — сказал громко Марков.

Побросав лежавшие перед собою горки золота, при­сутствующие бросились бежать, но были перехвачены жандармами. Среди игроков находились губернский пред­водитель одной из губерний, несколько титулованных особ и даже один дипломат. Все они были переписаны и отправлены по домам, а роскошный ужин, которым Ко- лемин потчевал своих «гостей», на этот раз остался не­тронутым.

Следователь обнаружил четыре приходно-счетные книги, куда Колемин вписывал все операции по игре, и еще восемь разной величины рулеток.

К великому сожалению Кони, не был задержан от­ставной поручик Тебеньков, обычно исполнявший обя­занности крупье, — в этот вечер он был болея. Так как Колемин находился на действительной службе, то его можно было привлечь к ответственности лишь в том случае, если его помощником или пособником являлось лицо гражданское. Выходило, что Кони превысил свою власть, возбудив дело, Окружному суду неподсудное.

«Я решился пойти навстречу опасности и утром по­

¹ Господа, играйте! (фр-1.

104

слал в собственные руки военного министра, Дмитрия Алексеевича Милютина, письмо с подробным изложени­ем всех обстоятельств привлечения Колемина. Результат был совершенно неожиданный. Случилось так, что Ми­лютин в это же утро ехал с докладом к императору Александру II. Он доложил о существе упадавшего на Колемина обвинения и о крайней неблаговидности по­явления на скамье подсудимых гвардейского офицера, устроившего себе такой постыдный заработок. Государь приказал считать Колемина уволенным от службы с то­го дня, вечером которого у него был обнаружен игорный дом».

Отставному — теперь уже — штаб-ротмистру грозил лишь штраф в размере 3 тысяч рублей, а только за не­сколько месяцев до обнаружения его игорного дома он выиграл 49 500 рублей. Анатолий Федорович рассудил, что при таких выигрышах Колемин может сказать сло­вами одного из героев Островского: «При нашем капита­ле это всегда возможно» — и продолжать свою деятель­ность. Только с большею осторожностью. Поэтому Коня применил к нему статью 512 полицейского устава, по которому «вещи, приобретенные преступлением, возвра­щаются тем, у кого они взяты, а если хозяев не окажет­ся, то вещи продаются и вырученная сумма поступает на улучшение мест заключения». Так как 49 500 рублей не были востребованы проигравшими, то их и обратили в пользу колонии и приюта для малолетних преступни­ков за Охтою, у Пороховых заводов.

«Дело Колемина взбудоражило петербургское обще­ство. Особенно игроков. Распространялись самые неверо­ятные слухи: что прокурор собирается привлечь к суду всех, кто известен большими выигрышами, и даже чле­нов Английского клуба, что проигравшие завалили его просьбами вернуть проигранное. Слухи оказались таки­ми упорными, что несколько лиц, игравших у Колемина, написали заявления с просьбою вернуть им оставленные па зеленом сукне игорного дома кучки золотых монет. Кое-кто стал кричать о нарушении прокурором «священ­ной неприкосновенности домашнего очага».

Встревоженный всеми этими слухами, посетил Ана­толия Федоровича и Некрасов. Игра в карты была его страстью, и поэт нередко выигрывал большие суммы. Долго и подробно рассказывал он Кони про свой метод игры. Анатолий Федорович, хоть и не разделял азартного увлечения поэта, вполне успокоил его, заверив, что у

105

прокуратуры нет ни намерений, ни тем более прав при­влекать к суду удачливых, но честных игроков.

Суд над Колеминым состоялся 30 апреля 1874 года.

«...Рулетка есть игра азартная, рассчитанная на воз­буждение в человеке далеко не лучших его страстей, на раздражение корыстных побуждений, страсти к вы­игрышу, — говорил Кони на процессе по делу об от­ставном штаб-ротмистре В. М. Колемине, — желания без труда приобрести как можно больше, одним сло­вом — игра, построенная на таких сторонах человеческой природы, которые, во всяком случае, не составляют осо­бого ее достоинства... Кто поручится, что к господину Колемину не являлись бы играть люди, живущие изо дня в день с очень ограниченными средствами, люди се­мейные, которые искали бы случая забыться пред игор­ным столом от забот о семействе и о мелочных хозяй­ственных расчетах, и что, входя в этот гостеприимный, хлебосольный дом для развлечения, они не выходили бы из него, чтобы внести в свои семьи отчаяние нищеты IX разорения?»

И еще прокурор обратил внимание суда на то, что зло, существует ли оно на площади, в подвале или раз­золоченной гостиной, всегда остается злом.

• Если преследовать притоны с азартными играми у людей низшего сословия, то на каком основании остав­лять их процветать между людьми высшего сословия?

Почему разгонять тех, кто на последние трудовые деньги, после усталости от работы, не имея других раз­влечений, прибегает к азартной игре, и оставлять в по­кое тех, которые ради «незаконного прибытка» устраива­ют игорные дома и строят свое благосостояние на поль­зовании увлечениями своих гостей?

Окружной суд, разбиравший дело без участия при­сяжных заседателей, разделил мнение прокурора. Ко- лемин был признан виновным и подвергнут «денежному взысканию в пользу государственных доходов».

Кони всегда серьезно готовился к выступлениям в суде, но никогда не писал речей. «Сознание некоторого дара слова, который мне дан судьбою, — говорил Анато­лий Федорович, — заставляло меня строго относиться к себе, как к судебному оратору».

Кони — М. И. Сухомлинову:

«2 мая 1899.

Глубокоуважаемый Михаил Иватовичі

Только что полученное мною письмо Ваше повергает

106