Ные предположения и тайные дипломатические перего­воры (подчеркнуто мною. — с. В.).

Кони отнес сюда и предполагаемые заключения внут­ренних или внешних займов. «Вне этих вопросов — военно-морского, дипломатического и финансового — и притом в условиях общегосударственной важности, чрез­вычайности и опасности, решительно никакие другие не должны подлежать запрещению огла­шения».

Ясно и недвусмысленно. Он даже сделал маленькое, но очень важное добавление: при подготовке новой

статьи необходимо от сведений, могущих послужить вра­гам и биржевым спекулянтам, отличать указания на не­достатки и неусиешность тех или иных мероприятий по военному и морскому делу. Он высмеял министра внут­ренних дел, требовавшего безусловной безвредности книг, заявив, что при желании даже библию можно подвести под разряд вредных.

Но был один сорт книг, для которых Анатолий Фе­дорович предлагал ввести обязательную цензуру, — ме­дицинские книги для народного употребления, лечебники и врачебные руководства, книги, «имеющие предметом яв­ления половой жизни», и порнографические открытки.

Своим коллегам по комиссии, решившим «единым ма­хом» устранить все г^ензурные ограничения, Кони с гне­вом говорит:

• Больно видеть мальчиков и девочек, в которых только еще начинает пробуждаться физическая природа, стоящими перед многочисленными витринами с карточ­ками, изображающими весьма недвусмысленно разные моменты интимных отношений и действующими разжи­гающим образом на молодое и восприимчивое воображе­ние... Следует называть вещи их действительными име- иами и не смешивать свободу мысли с неприкосновеп- -ностыо спекуляции на животные чувства посредством порнографических картинок.

Заботой не навредить здоровью народа было продик­товано предложение Кони рассматривать медицинские книги для массового 'читателя и лечебники специальными медицинскими органами — врачебными отделениями губернского правления или Медицинским советом. Он отмечал, что очень многие люди боятся показаться вра­чу и в то же самое время безоглядно верят печатному ■слову, верят самозваным лекарям, а то и обычным шар­латанам. О последствиях такой практики он знал хоро­

326

шо по собственному судебному опыту и по заседаниям в Медицинском совете, высшем медицинском учрежде­нии России, членом которого Анатолий. Федорович со­стоял долгие годы.

Труды «Комиссии Кобеко» ушли в песок. Сколько та­ких комиссий было уже на счету Кони! Комиссия Бара­нова по разрешению спора между военным ведомством и правлением железных дорог, комиссия по рассмотрению архивов, «комиссия Муравьева» — «несть им числа», как говорил он сам. И к работе каждой комиссии он подхо­дил очень серьезно, не просто отсиживал часы, а тратил массу времени на изучение вопроса, спорил, доказывал, безошибочно защищая самое прогрессивное решение во­проса, и... в очередной раз убеждался, что напрасно растра­чивал свои силы, знания и опыт. Наверху никто на при­нимал всерьез рекомендации, и дело шло по-староМу или разрешалось согласно единоличной воле, по странному стечению обстоятельств, как замечал Анатолий Федоро­вич, всегда совпадавшей с мнением меньшинства.

Из записок доктора Маковицкого:

«1906 г. 4 августа.

Л [ев] Николаевич]: Недавно был здесь корреспон­дент из Берлина, его поразила развращенность в России: на пристанях Волги продают порнографические картинки и покупают их обильно.

Софья Андреевна: Кони отстаивал в каком-то коми­тете, чтобы цензура осталась для неприличных картинок и книжек. Все были против него, возражая, что свобода выше нравственности».

«20 сентября. Сегодня Павел Иванович рассказывал, что плакал, когда читал воспоминания Кони». (Павел Иванович Бирюков, вероятно, читал в рукописи воспо­минания Кони о Толстом.)

«15 декабря. Софья Андреевна удивлялась уму Кони.

Л [ев] Николаевич]. Я не такого мнения, он хороший человек, но очень тщеславный».

2

• Михаил Матвеевич, даже я, многолетний сотруд­ник нашего журнала... — Анатолий Федорович сделал нажим на слове «нашего», но этого ему показа­лось мало. — Да, да, я называю его «нашим» и смею ду­мать, что вы пе откажете мне в моих на него пре­тензиях..,

327

Они медленно шли по деревянным мосткам вдоль за­лива. Упругий ветер раскачивал прибрежные сосны, на­дувал на мостки причудливые песчаные барханы, похо­жие на языки желтого пламени. Ветер сбивал дыхание. Друзья часто останавливались и нет-нет, да тревожно взглядывали в сторону Кронштадта. Остров был похож на поднявший пары большой броненосец — густые клу­бы черного дыма несло ветром в сторону Петербурга.

• Да— — Стасюлевич многозначительно вздохнул и привычно погладил бороду.

Анатолий Федорович вдруг увидел, что борода Михаи­ла Матвеевича, которая не раз была предметом невин­ных шуток и каламбуров друзей, уже совсем не такая выхоленная, как всегда, и, главное, потеряла свой мато­вый блеск. Выглядел Михаил Матвеевич совсем больным, и Кони вдруг испугался, словно предчувствуя близкий конец друга. И в то же время стало страшно, как бы ста­рик не почувствовал этот его страх.

• Так вот, дорогой Михаил Матвеевич, — повторил Кони, не в силах увести свои мысли от потускневшей бороды собеседника, — я просто возмущен декабрьскою книжкою. Ну разве так можно писать: «Если осуществле­ние социалистических идеалов не ставится в Германии в ближайшую очередь, то что же сказать о России с ея ум­ственною и материальною отсталостью?»

• Вы считаете, что мы ближе, чем немцы, к осу­ществлению социалистических идеалов? — с иронией спросил Стасюлевич.

• Ах, Михаил Матвеевич! При чем тут ваша иро­ния? Меня никогда не прельщали блуждающие огни со­циальных утопий, но оглянитесь вокруг... — Кони по­смотрел в сторону Кронштадта.

• Волна насилий в России не приблизит нас к утверждению социальных идеалов...

• Дорогой друг! — с легким раздражением перебил Стасюлевича Кони. — Вы знаете — я противник насилия как с одной, так и с другой стороны. Но не об этом сей­час речь! Как можно говорить об умственной отстало­сти России? Об умственной отсталости родины Достоев­ского, Тургенева, Гончарова... Вспомните наши долгие беседы у вас на Галерной, в Киссингене. Материальный достаток современного немецкого бюргера — да! Согла­сен. Построенный, кстати, во многом на отказе от духов­ной жизни. Вспомните этих немочек из курортных горо­

328

дов, имеющих предобрейший вид и самое безжалостное сердце к карману своих близких. Вы видели у них в руках книгу или газету?

• Много читают наши крестьяне! — проворчал Ми­хаил Матвеевич. — Спасович меня ругает за февраль­скую книжку. И пишет прямо противоположное вашим словам — о том, что опасается для России всеобщего голо­сования из-за темноты громадных масс нашего крестьян­ства.

• Владимир Данилович никогда не верил в русский народ. И не знает его. А крестьяне стали читать, — серь­езно ответил Кони. — В последние годы Россию захлест­нула волна литературы. Послушали бы вы, что расска­зывает Пешков!

Стасюлевич не отозвался на упоминание о Пешкове.

• Россию захлестнуло антиправительственными ли­стовками и порнографическими открытками...

Анатолий Федорович улыбнулся.

• Я собрал целых три папки партийных программ, прокламаций. И открыток у меня много. С карикатурами на политических деятелей. Есть, знаете ли, очень хлест­кие. А одна открытка — студент, повешенный на фона­ре, красное зарево над Петербургом — надпись: «От мо­сковского людоеда Дубасова». — Он замолчал и оглянул­ся в сторону Сестрорецка, словно хотел убедиться, что городок еще не пылает.

Помолчали. Потом Кони тихо сказал:

• Не хотел я «социалистических идеалов», как их на­зывает «Вестник Европы», касаться, но похоже, что и здесь мы немцев обогнали.

Стасюлевич только вздохнул.

• Я, Михаил Матвеевич, частенько выражал несо­гласие с тем, что пишет наш журнал. Кому, как не вам, это известно лучше всех. Помните, как вы старика Гон­чарова обидели. И кто? Ваш родственник, критик скоро­спелый. На ком захотел себе имя заработать? А наш друг Спасович! Как вспомню его статьи о Пушкине и Мицке­виче — меня трясти начинает.

• Друг мой любезный, вспомнили преданья глубо­кой старины! Вы уже и самому Владимиру Даниловичу его грех простили — в почетные академики выдвигали. Меня-то зачем продолжаете костить?

Стасюлевич взглянул на часы, и лицо его приняло озабоченное выражение.

329

• Пора, пора. Скоро поезд. В Петербурге меня ждут мои родственники и мои огорчения. И тех и других — предостаточно. Вы меня проводите до станции?

По парку они шли молча, прислушиваясь ко все за­тихающему и затихающему шуму прибоя. На малень­кой платформе Курорта в ожидании поезда Кони нако­нец нарушил молчание. Рассказал Михаилу Матвеевичу последний анекдот про русского крестьянина.

...Словоохотливый и восторженный господин спросил мужичка:

• Ну как, милый, тебе нравится новый режим?

Крестьянин пожал плечами.

• Да что, барин?! Что старый прижим, что новый прижим — одно и то же...

Стасюлевич громко и заразительно смеялся, чем вы­звал даже улыбки дожидавшихся поезда дам.

г

Июнь и июль тысяча девятьсот шестого года Анато­лий Федорович проводил в сестрорецком Курорте. Это тихое, немноголюдное место на побережье Финского за­лива пришлось ему по душе. Те же сосны и песчаный пляж, что и в Дуббельне, — даже сыпучие белесые дю­ны — только нет назойливых старых дев, страдающих зудом литературных сплетен, поменьше перемалывающих позавчерашние новости чиновников. И Петербург рядом. Когда-то он открыл для себя Рижское взморье, Дуббельн, отель «Мариенбад» и не без резона отдавал предпочте­ние местному штранду перед пляжами Остенде. Потом был Гунгенбург в устье Нарвы. Теперь оказалось, что Ку­рорт ничем не уступает. «Вот так ищем по молодости место, где лучше, а оно оказывается совсем под боком! — подумал тогда Кони. — А может быть, виновата подсту­пающая старость? Она подкидывает аргументы против дальних поездок?»

Была распущена I Дума, свидетелем торжественного открытия которой в Зимнем дворце был Кони.

Стоя тогда среди алого сенаторского строя, он вспом­нил слова Валуева, сказанные, правда, по другому пово­ду: «На расшатанной и колеблющейся почве были рас­ставлены юбилейные декорации...» Большинство в Думе имели кадеты. (Как известно, большевики бойкотирова­ли выборы в I Думу, но впоследствии Ленин признал бойкот ошибкой.)

330

Чтобы полностью развязать руки правительству, царь распустил на восемь месяцев и Государственный совет. Революционные выступления, хотя и не с таким накалом, как в 1905 году, продолжались. В Кронштадте, Свеабор- ге и Ревеле поднялись матросы.

Оценивая обстановку, Кони писал в это время о дейст­виях правительства: «Если оно вздумает отделываться одними репрессиями — Россия погибла».

Правительство же, не ослабляя репрессий, подумыва­ло о том, как бы придать власти более либеральный об­раз...

«В субботу 15 июля 1906 года я был извлечен из мое­го уединения на морском берегу в Курорте графом Гей- деном, который, приехав днем раньше, чем обещал, при­влек меня в кружок, состоявший из него, Ермолова, Стаховича, А. И. Гучкова и Н. Н. Львова, обедавших на террасе курзала и обращавших на себя общее внима­ние. Он сообщил мне потихоньку, что эти лица приеха­ли меня просить занять место министра юстиции в но­вом кабинете, образуемом Столыпиным после роспуска Думы». Так писал Кони о попытке привлечь его в пра­вительство в очерке «Моя Гефсиманская ночь».

А Ленин в статье «Первая победа революции», давая оценку «Манифесту 17 октября» и предостерегая, что «царь далеко еще не капитулировал», говорил: «Ка­кие люди будут приводить в исполнение обещание царя? Министерство Витте, в которое по слухам входит Кузь­мин-Караваев, Косич, Кони? Это не будет даже мини­стерство либеральной буржуазии. Это — только еще ми­нистерство либеральной бюрократии, которую столько раз побеждала уже придворная реакционная клика».

Уже не первый раз поднимался вопрос о том, что Ко­ни войдет в правительство, станет министром. Его прочи­ли и в министры народного просвещения, а в октябре 1904 года некоторые западноевропейские газеты опуб­ликовали сообщение о том, что Николай II поручил Кони написать конституцию, которая якобы должна быть опуб­ликована 6 декабря. Анатолий Федорович возмущался тем, что в России некоторые даже «государственные люди верят этому». Особенно огорчал Кони тот факт, что по­верили, будто он может написать проект конституции, которая предоставляет избирательные права лишь потом­ственным дворянам!

И вот теперь его уговаривали войти в новый кабинет, образуемый Столыпиным. Гейден и Гучков уже дали со­

331

гласив. Первый — государственным контролером, вто­рой — министром торговли.

...Вихрь мыслей пронесся в голове взволнованного Кони. То, о чем он имел право мечтать, — близко к осу­ществлению, но как поздно! Слишком поздно! Непопра­вимо поздно! «Судьба продолжает свою злую иронию... — думал он. — Она оставила меня почти бесплодным «про­тестантом» в течение многих лет против безумной поли­тики правительства, тащившей Россию насильно к рево­люции; она дала возможность презренным слугам этого правительства, вроде Плеве и Муравьева, обречь меня на бесцветную деятельность... И в то время, когда обще­ство понимает мое служение родине, считая меня носи­телем нравственных начал!» И еще он подумал: «А что, если?.. Почему не доказать им всем, что Кони рано спи­сывать со счетов».

Посредники даже не почувствовали его колебаний. Ответ прозвучал немедленно:

• Нет, господа! Я стар, у меня больное сердце. Каждый спор, каждая публичная лекция лишают меня сна. Сердечные припадки измучили меня, а вы хотите, чтобы я занял самый боевой пост в борьбе с революцией и реакцией. Для этого нужен человек, прямолинейно смотрящий вперед, не считающийся с голосом сердца. Нужны стальные нервы и воля...

Уговаривали настойчиво и убедительно. Не стали да­же заострять внимание на его словах о борьбе с реак­цией — каждый волен излагать свои взгляды, как за­благорассудится. Пока не сел в министерское кресло...

Получалось, словно свет сошелся клином на Кони. Зная свой окончательный ответ, он все-таки обещал по­думать до понедельника.

Приезд «посредников» не остался незамеченным для обитателей Курорта. Знакомые и даже незнакомые люди подходили с расспросами и намеками. Чуть ли не с позд­равлениями. Обе ночи Кони провел без сна, в «сомнениях и скорбных думах». Нет, не в его возрасте, не в его здо­ровье было дело — в шестьдесят два можно еще послу­жить на славу родине. Сколько вокруг, как говаривал Бисмарк, «мертвецов, отпущенных в отставку», занимает высокие посты! Не в этом дело. Он все больше и больше понимал, что будущему премьеру нужны не его идеи и дела, а только его имя. Но какие же поступки нового правительства будут прикрываться его именем? И какие поступки этого правительства запятнают его имя? Рос­

132

сия, существующая независимо и даже вопреки Царско­му Селу, может и поверить его слову, но у реакции еще много сил, она сможет все растоптать. И тогда у него, у Кони, не останется даже честного имени...

Поздним воскресным вечером он написал письмо с отказом.

Кони остался для России тем же неподкупным и само­стоятельным борцом за справедливость, каким считали его миллионы людей.

Кони остался самим собою.

Середина июля 1906 года явилась для Анатолия Фе­доровича таким же драматическим моментом в его жиз­ни, как тридцать первое марта 1878 года. Один ложный шаг, короткое и податливое «да» вместо жесткого «нет», продиктованное ли желанием удовлетворить честолюби­вые надежды, заботой о блестящем будущем или даже неправильной оценкой соотношения реальных политиче­ских сил и собственных возможностей, могло лишить его таким трудом завоеванного авторитета.

Кони выстоял.

Напрасно пытался повлиять сам Петр Аркадьевич Столыпин на старого сенатора, принимая его у себя на даче, на Аптекарском острове, возле Ботанического сада.

• Перед государем три дороги, — говорил Столы­пин. — Путь реакции. Его последствия непредсказуемы. Кадеты. Они себя скомпрометировали — поторопились подписать Выборгское воззвание. Государь никогда не пойдет на то, чтобы вручить им власть. Остается третий путь, либеральный. Момент исторический — если в пра­вительство войдут авторитетные либералы, можно будет удержать государя от впадеоаия в реакцию. У вас, дорогой Анатолий Федорович, европейское имя, в вас верят. И, наконец, в жизни отечества бывают моменты, когда каждый гражданин должен проявить свой патриотизм...

Кони сделалось грустно: заговорили о патриотизме, когда вокруг все горит.

• По части моего патриотизма, — сказал он, — я ду­маю, никаких сомнений не может возникнуть. Ни лич­ные, ни карьерные соображения никогда не заставляли меня отступить от службы интересам русского народа. Что же касается министерства... Пройдет несколько дней, и потребуется оправдать свое имя не словами, а делами. И тут я не вижу никаких перспектив. Отмена смертной казни...

333

• На отмену смертной казни государь никогда не пойдет, — прервал Петр Аркадьевич. — И давления на себя в этом вопросе не допустит.

• Я невольно был бы вовлечен в борьбу с мятежом, а политические процессы вызывают массу нареканий на деятельность судей. За всю жизнь я не вел ни одного политического процесса и в этой области совершенно не­компетентен.

Столыпин хотел что-то возразить, но Анатолий Федо­рович продолжал:

• Вы говорили об остроте момента... Совершенно согласен с вами, Петр Аркадьевич. И считаю, что при плохом состоянии здоровья недобросовестно браться за серьезную деятельность в роковые эпохи.

На этом и закончилось их первое свидание. Столыпин сумел произвести на Кони впечатление «вполне порядоч­ного человека, искреннего и доброжелательного», но не смог растопить в душе Анатолия Федоровича лед недо­верия к своему плану обмана России «правительством либералов». Еще несколько дней Кони испытывал на­жим своих друзей. «Милый голубчик, — говорил ему граф П. А. Гейден взволнованным голосом, — не отказы­вайся, умоляю тебя. Я готов встать на колени. Ведь от твоего согласия зависит осуществление всей комбина­ции» .

А «комбинация» обещала быть пикантной. Сам Гей­ден, член ЦК кадетской партии, говорил потом, что их приглашали на роль наемных детей при дамах легкого поведения. И странным представляется его настойчивое давление на Кони.

Вел Кони и новые долгие беседы с Петром Аркадье­вичем, но остался непреклонен.

В разговоре с Кони Столыпин хитрил, не раскрывал все карты. С Гучковым и Львовым он был более откро­венным и «высказал им, что не только о парламентском режиме не может быть речи, но и что нынешний образ правления вовсе не конституционный, а лишь предста­вительный, причем министерство не должно руководить государем в пределах программы, а должно явиться ис­полнителем воли в принятых государем пунктах про­граммы».

Во что вылилось руководство Петра Аркадьевича ка­бинетом министров, хорошо известно. Словами «столыпин­ская реакция» обозначен целый период русской истории. С 1906 по 1911 год.

334