• Поляков спал. Лишь постанывал слегка. А рука духа осмелела, стала подбираться к дамским колен­кам... — Кони перешел на зловещий шепот: — И еще залезать под юбки... И вдруг все прекратилось. Таганцев, торжествуя, заявил, что поймал предприимчивую руку! Это была нога Полякова!

• Несносный выдумщик!

• Клянусь вам! — запротестовал Анатолий Федоро­вич. — Можете спросить у Таганцева. Он подтвердит.

Любовь Григорьевна долго смеялась. А потом сказала:

• Я устрою сеанс у себя дома и приглашу вас.

• Спаси бог вас от этого, Дарлинг. Уж лучше сидите в своем кабинете и говорите мне ядовитые намеки и по­преки, я, так и быть, переживу их покорно и не «огры­заясь», но видеть вас одураченной каким-нибудь мошен­ником вроде Полякова... Это зрелище не для меня.

Осенью и зимой, когда кончался дачный сезон, Кони приходил к Гогель каждый четверг. Это был их день. Почти всегда они сидели в ее кабинете, обсуждали послед­ние литературные и музыкальные новости. Иногда прихо­дили к Любови Григорьевне после совместного похода на очередную выставку в Академию художеств. С Гогель было интересно. Широкое образование, независимый, под­час оригинальный взгляд на искусство и политику при­влекали Анатолия Федоровича, «...вы женщина — чело­век — и вы поймете меня», — написал он как-то в пись­ме к Гогель. И для выразительности подчеркнул слова «женщина-человек» жирной чертой.

Он делился с Гогель радостями и огорчениями. С нею с первой. Даже матери писал позже, да и то старался не посвящать ее в дела невеселые. Берег свою старушку. А у Любови Григорьевны искал поддержки, знал, что она поймет и разделит его тревоги.

«Тяжкий опыт жизни»*

1

Январским вечером 1885 года Кони послал к Л. Г. Го­гель нарочного с письмом:

«Мне хочется, дорогая Любовь Григорьевна, Вам пер­вой сообщить о том, что я получил сейчас письмо минист­ра юстиции с извещением о назначении моем Обер-проку­рором Уголовного Кассационного д-та Сената. Мне хо­

233

чется думать, что по доброте Вашего сердца, Вы порадуе­тесь тому, что после десяти лет нравственных страданий и относительного умственного бездействия, я снова полу­чаю возможность работать с сознательною пользою и при­лагать к делу, по мере сил, мои способности, которые мне даны Богом. В минуты ожесточенных нападений на мои действия, личность и убеждения, в годы долголетнего вы­ражения отчуждения, в тоскливые дни чуждой сердцу ра­боты, я говорил себе словами Иеремии: «Гонимы, но не оставляетесь, — низлагаемы, но не погибающи», и твердо стоял на своем посту, уверенный в своей правде. Нынеш­ний день оправдывает эту уверенность. Если бы не было уже 10 1/2 часов и если бы я знал, что застану Вас од­ну, — я бы пришел к Вам. В эту минуту мне так хочется пожать Вашу руку, услышать Ваш голос...»

И тут же, в постскриптуме, «...в настоящую минуту, как другу, говорю Вам твердо и сознательно, что я все- таки желал бы больше всего, чтобы этот год был для ме­ня последний».

Что это? Поза? Усталость от жизни, от борьбы? Неве­рие в возможность личного счастья? И неверие в победу добра? Это вопросы без ответов.

Одно можно сказать определенно — поддержка дру­зей была ему почти единственной опорой. Поддержка Любови Григорьевны Гогель, старика-«моховика» Ивана Александровича Гончарова, приславшего в субботу, 2 ян­варя, взволнованную весточку:

«До слез рад Вашему назначению! Я все ждал; завтра хотел сам идти за справкой.

Тяжкий опыт жизни прожог Вас своим спасительным огнем, и Бог вынес Вас из пучины, указал куда и как идти! С Богом же дальше, в путь, прямой указанный, не сворачивая. Молитесь же Ему — и как судья — блюди­те правду, как человек — храните честным сердце — до могилы! Вы думаете — это я говорю Вам? Я бы не поз­волил себе. Это говорит Вам оттуда Ваш отец, мой бывший сверстник и товарищ!»

«Тяжкий опыт жизни прожог Вас своим спасительным огнем...» Сказать так точно, так образно мог только ав­тор «Обыкновенной истории». И его напутствие — блю­сти правду, хранить честным сердце, ко многому обязы­вало молодого обер-прокурора сената.

Все друзья радовались новому назначению Кони. Седьмого февраля Д. Кавелин писал Любови Исааковне Стасюлевич: «...Третьего дня — хвалебнейший гимн Кони

234

по случаю его нового назначения. Я очень радовался, читая эту статью в «Новостях». Давно пора отличить между судейскими буквоедов (к числу которых, к сожа­лению, часто приходится причислять нашего друга Спа- совича) от действительных юристов. Буква и бумага нас совсем заела...»

Сочувствие и оценка близких друзей — немногочис­ленных, но верных, — укрепляли в нем решимость, ве­ру в то, что дорогу он выбрал правильную. А ведь столь­ко соблазнов было вокруг — казалось, и жертв от тебя особых не требовалось, чтобы достичь многого. Министер­ского портфеля, например. Когда-то согласиться с ми­нистром, когда-то просто промолчать, вовремя выступить в печати с идеями, близкими царю, Константину Петро­вичу... Кони мог сделать это даже без особого ущерба своей уже сложившейся репутации либерала — там, на­верху, иногда больше радовались сдержанному сочувст­вию либералов, чем оголтелым восхвалениям откровен­ных «охранителей». Но он знал, что его только терпе­ли. Вот и сейчас назначили обер-прокурором и тотчас чувствительно щелкнули по носу. На приеме по случаю назначения Александр, поздоровавшись, не подал Кони руки. Сказал почти сердито:

• Надеюсь, что своей будущей деятельностью заста­вите позабыть свою ошибку.

Такой поступок императора означал крайнюю степень неодобрения. Тут же, во дворце, кое-кто обратился к Ана­толию Федоровичу с выражением фальшивого сочувствия, другие советовали подать в отставку.

В который раз он повторил себе: «Я служу делу, а не лицам». И остался. Иначе надо было бы послать к черту всю службу, уйти, как советовал Пассовер, из «стойла». Ведь его представления о деле, о пользе России сильно расходились с идеями тех, от кого зависело «ослепитель­ное будущее».

А приступы меланхолии, мысли о смерти... Что ж, они повторялись и в будущем. Жизнь была такая. Как обер-прокурор уголовно-кассационного департамента, Ко­ни постоянно занимался рассмотрением уголовных дел. В его Цоле зрения были или преступники, или невинно осужденные. Но за невинно осужденными стояли пре­ступления — лжесвидетельство, полицейское давление, неправый суд. И это было особенно невыносимо. Да еще «наша кассационная бордель», как называл в сердцах Анатолий Федорович свой департамент.

235