работы на пользу ликвидации и нежелания иметь наре­кания со стороны товарищей сослуживцев, комитет по­становил вести заседания с 3 часов дня, то есть во вне служебные часы...»

Встреча с луначарским

Анатолий Васильевич Луначарский не мог вспомнить, кто передал ему просьбу Кони о встрече, — хлопоты по организации работы Наркомпроса стерли в памяти имя этого человека. Но скоре« всего «курьером» от лишенного всех чинов и привилегий Кони приходил к нему Анатолий Евграфович Молчанов. Он и позже, через несколько лет, хлопотал перед Луначарским о помощи Анатолию Федо­ровичу.

«И вот однажды, — вспоминал Луначарский, — ко мне явился кто-то... с таким заявлением: Анатолий Фе­дорович Кони очень хотел бы познакомиться с вами и побеседовать. К сожалению, он сильно болен, плохо хо­дит, а откладывать беседу не хотелось бы. Он надеется, что вы будете так любезны заехать к нему на часок... Я. конечно, прекрасно понимал всю исключительную зна­чительность этого блестящего либерала, занявшего одно из самых первых мест в нашем передовом судебном ми­ре эпохи царей. Выделено мною. — С. В.) Мне самому чрезвычайно хотелось видеть маститого старца и знать, что, собственно, хочет он мне сказать, мне — пролетар­скому Наркому, начинающему свою деятельность в та­кой небывалой мировой обстановке».

...От Чернышева переулка, где обосновался Нарком- прос, до Надеждинской десять минут езды. Луначарский вышел из автомобиля перед обычным, без особых укра­шений петербургским домом — в другом городе им мог­ли бы гордиться, показывать как достопримечательность, а здесь такими домами были застроены целые улицы. И в хмурую зимнюю погоду такие улицы производили до­вольно унылое впечатление.

Анатолий Васильевич подергал ручку парадного вхо­да — дверь не поддавалась. Он оглянулся. Какая-то старуха, повязанная поверх шубы большим оренбург­ским платком, показала Луначарскому на ворота. Во дворе плотными штабелями лежали дрова — кое-где за­битые старой жестью, чтобы не разворовали.

Наркому не пришлось стучать — едва он поднялся по черной лестнице на второй этаж, одна из дверей раст-

384

воридась. На пороге стояла пожилая дама с приятным лицом. Анатолий Васильевич обратил внимание на ее умные настороженные глаза.

• Господин Луначарский? — спросила дама. — Анатолий Федорович вас ждет...

В прихожей она приняла от наркома пальто и про­водила в кабинет Кони. В огромном кабинете, завешан­ном портретами, заставленном книжными шкафами, за большим столом сидел человек, лицо которого было дав­но знакомо Луначарскому по бесчисленным портретам, публиковавшимся газетами и журналами то по поводу очередного юбилея знаменитого юриста, то по поводу его страстной речи, произнесенной в Государственном сове­те. Анатолий Васильевич подумал о том, как похож Ко­ни на свои портреты. «Только борода и бакенбарды, облекающие кругом щеки под подбородком, его бритое ли­цо, были уже седыми..., а лицо его было совсем жел­тым, словно старая слоновая кость, да и черты его ка­зались вырезанными очень искусным, тонким резчиком по слоновой кости, такие определенные в своем старчест­ве, такие четкие и изящно отточенные». И еще у нар­кома мелькнула мысль: какой он маленький, усохший, совсем потерялся среди своих книг.

Анатолий Федорович встал навстречу своему гостю. Сразу бросилось в глаза, что ноги у него больные, не­стойкие — он покачнулся, сделав несколько шагов.

• Сидите, Анатолий Федорович, сидите, — попросил Луначарский и приветливо улыбнулся. На какой-то миг ему почудилось, что он студент и пришел к своему ста­рому преподавателю сдавать экзамен — так подейство­вала на него «академическая» обстановка кабинета.

Кони показал Луначарскому на удобное кресло и сел сам. Свои острые колени он покрыл чем-то вроде пледа и довольно пристально разглядывал наркома.

В кабинете было холодно. Анатолий Васильевич по­жалел, что снял пальто.

Глаза Кони, «очень проницательные и внимательные, отличались в то время большим блеском, почти молодым, но смотрел он на меня с недоверием, как-то искоса, слов­но хотел что-то во мне прочитать и понять».

Луначарский был уверен, что Кони непременно обра­тится к нему с какой-нибудь просьбой. Таких обращений от ученых и писателей, от артистов и даже от крупных чиновников было много — разруха, острый недостаток продовольствия, отсутствие всякого комфорта заставляли

25 С. Высоцкий

385

людей просить помощи у Советского правительства и прежде всего в Наркомпросе.

• Так чем могу служить, Анатолий Федорович? — спросил нарком.

Но Кони ни о чем не просил. Цель встречи у него была совсем другая — он чувствовал, что его знания и опыт могут пригодиться народу, и ему хотелось удосто­вериться «из первых рук» — действительно ли новое правительство собирается посвятить себя интересам на­рода или это лишь обычный лозунг в борьбе за власть?! Если эти, непонятные пока ему, большевики всерьез ду­мают о народе, то им неминуемо придется заняться на­родной нравственностью, и тогда он мог бы оказать по­сильную помощь — воспитывать людей на великих при­мерах. Об этом Кони мечтал всю жизнь. И всю жизнь обстоятельства мешали заняться этим в полную силу.

• Мне лично решительно ничего не нужно, — ска­зал Кони. — Я разве только хотел спросить вас, как от­несется правительство, если я по выздоровлении кое- где буду выступать, в особеннссти с моими воспомина­ниями. У меня ведь чрезвычайно много воспоминаний. Я записываю их отчасти... — он кивнул на письменный стол. — Но очень многое не вмещается на бумагу. Кто знает, сколько времени я проживу! Людей, у которых столько на памяти, как у моня, — очень немного.

Луначарский с удовольствием принял предложение:

• Наркомпрос будет чрезвычайно сочувствовать вся­кому выступлению.

• Впрочем, — добавил Кони, и его большой нер­вный и скептический рот жалко подернулся, — я очень плохо себя чувствую... Я совсем калека.

«Немного помолчав, он начал говорить, и тут уже можно было узнать Анатолия Федоровича, — вспоми­нал Луначарский. — Правда, я никогда его не слыхивал ни в эпоху его величия, как одного из крупнейших ора­торов нашей страны, ни до, ни после единственного мое­го разговора, который я описываю, но многие говорили о необыкновенном мастерстве его в искусстве разговора и

о замечательной способности оживлять прошлое, о не­обыкновенном богатстве интонации, об увлекательности, которая заставляла его собеседников буквально заслу­шиваться...

Он говорил мне, что решился пригласить меня для того, чтобы сразу выяснить свое отношение к свершив­шемуся перевороту и новой власти. А для этого он-де

386

хотел начать с установления своего отношения к двум формам старой власти — к самодержавию и к Времен­ному правительству...

С огромным презрением, презрением тонкого ума и широкой культуры, глядел сверху вниз Анатолий Федо­рович на царей и их приближенных. Он сказал мне, что знал трех царей. Он говорил об Александре II как о до­бродушном военном, типа представителей английского мелкого джентри, у него и идеалом было быть англий­ским джентльменом, он гордился своей любовью к ан­глийским формам спорта и внутренне страстно желал ограничить как можно меньшим кругом своей жизни свои «царственные заботы» и как можно больше уйти в мирную комфортабельную жизнь, в свою личную лю­бовь, в свои личные интересы. Быть может, он был на самом деле добродушен, но в то время, когда Анатолий Федорович мог его наблюдать, это был абсолютно испу­ганный человек, царская власть казалась ему прокля­тием, она не только не привлекала Александра II, но она пугала его. Подлинно он считал шапку Мономаха безоб­разной, гнетущей тяжестью...

Еще колоритнее рассказывал мне Кони о втором из царей, которого наблюдал, — об Александре III... По­дозрительный, готовый ежеминутно, как медведь, нава­литься на все, в чем он мог почуять намек на сопротив­ление, — какой уж там «первый дворянин своего коро­левства!» — пет, первый кулак своего царства па престоле.

Говоря о Николае II, Кони только махнул рукой... И этот тоже, хотя и любил власть, — кому же охота вы­пускать скипетр из своих рук! — по существу, ею тяго­тился и устранялся от нее. Он мог бы быть добрым семь­янином, натура удивительно мещанская, бездарная до последнего предела. Кони утверждал, что он глубоко убежден в способности царя с легчайшим сердцем при­мириться с отречением, если бы только ему доставлена была возможность жить комфортабельной семейной жизнью».

• Анатолий Федорович! — мягко прервал Луначар­ский Кони. — Внутренняя отчужденность Александра II и последнего царя от власти — факт любопытный, но не более. Одно из многих свидетельств политического вы­рождения монархии... Как бы ни тяготился Александр II своею властью, он эту власть осуществлял через свое правительство. И еще как осуществлял!..

25*

387

Та же дама, что открывала Луначарскому дверь, при­несла поднос с чаем. Молча поставила на столик. Ана­толий Васильевич заметил, как она бросила тревожный взгляд на Кони, но, увидев его оживленное лицо и по­розовевшие от разговора щеки, успокоилась.

Когда она вышла из кабинета, осторожно притворив за собою дверь, Кови сказал:

• Мой ангел-хранитель, Елена Васильевна Понома­рева. Сестра моего университетского товарища. Когда- то была очень богатой женщиной. Все состояние пустила на благотворительность.

• Отчуждение царей от власти, — продолжал Ана­толий Васильевич, отхлебывая горячий душистый чай, — не имеет такого большого значения для характеристики правительства, так как правительство далеко не сводит­ся к монархам, не правда ли?

«Тогда Кони заговорил о бездарности министров. Для очень немногих делал он исключение — бездарность, бес­честность, безответственность, взаимные интриги, полное отсутствие широких планов, никакой любви к родине, кроме, как на словах, жалкое бюрократическое вырож­дение».

Какая-то судорога сарказма пробежала по губам Ко­ни, когда он заговорил о Временном правительстве.

• В этих я ни на одну минуту не верил. Это дей­ствительно случайные люди. Конечно, если бы февраль­ский режим удержался в России, в конце концов про­изошла бы какая-то перетасовка, лучшие люди либе­ральных партий подобрались бы, и, может быть, что- нибудь вышло бы. Но история судила другое... Львовы, Керенские, Черновы, — я наблюдал их издали, — одна­ко, разве не ясно, какое жалкое употребление сделали они из революционных фраз, какими слабыми, дряблы­ми оказались, когда пытались за ширмою этих фраз до­казать, что они — власть, способная ввести в берега разъяренный океан народа, в котором скопилось столь­ко ненависти и мести.

Кони опять взглянул на Луначарского тем же вни­мательным и недоверчивым взглядом:

• Может быть, я ошибаюсь, — сказал он после не­большой паузы, — мне кажется, что последний пере­ворот действительно великий переворот. Я чувствую в воздухе присутствие действительно сильной власти...

• Да, если революция не создаст диктатуры — дикта­туры какой-то мощной организации, — тогда мы, ве­

388