чала читаете. Советовали вам за границу уехать. Ехали бы, пока не поздно, — приглашают же европейские университеты...»

Недоразумение обнаружилось уже на следующее учро.

«Служебная записка. Подлежит немедленной переда­че по назначению.

Тов. Беляев. С максимальной внимательностью про­шу установить причины недоразумения с очень уважае­мым А. Ф. Кони и о результатах поставить меня в из­вестность. Б. Каплун».

«Возвратить по ордеру 9871 гр. Кони: мундира сена­торских 2, брелоки, медали. Медную цепь конфиско­вать.

Конфисковано согласно распоряжению тов. Жданова 25/1 —1919 г. Товарищ народного Комиссара по проев.

3. Гринберг».

Перед Анатолием Федоровичем извинились.

Осенью 1919 года в Чрезвычайной Комиссии забот было много — белый террор, саботаж, козни разведок Антанты... Не хватало людей, особенно людей с опытом революционной работы. Учиться приходилось «на ходу», многие рядовые сотрудники были взяты из революцион­но настроенных солдат, призванных из самых дальних уголков России. Где уж им было знать, кто такой Кони!

Почти целый год после этого памятного дня между советскими учреждениями шла переписка по поводу не­доразумения с арестом Кони.

«Комиссариат народного просвещения. 27 ноября

1917. г.

Отделу народного образования при Петроградском Совдепе стало известно, что отобранные у известного об­щественного деятеля почетного академика А. Ф. Кони при его аресте вещи до сих пор не возвращены, несмот­ря на ордер Чрезвычайной Комиссии за № 2087.

Академик А. Ф. Кони является популярнейшим об­щественным деятелем, работающим с давних пор в тес­ном контакте с Наркомпросом и сыгравшим видную роль при демократизации преподавания. Читая лекции во многих высших учебных заведениях в Пролеткульте и в пролетарском железнодорожном политехникуме, он всюду пользуется огромной популярностью в пролетар­ских аудиториях.

Имея в виду все вышесказанное, Компрос убедитель­но просит вернуть А. Ф. Кони отобранные вещи и меда­

408

ли, которые представляют из себя ценность исключи­тельно, как память о научной деятельности.

Член коллегии 3. Гринберг».

И наискось — резолюция Д. Шрима;

«В отдел Управления.

Нужно выяснить причины, почему гр. Кони не воз­вращаются вещи. Нет ли тут беззаконного поступка ка­кого-либо лица».

О том, каким авторитетом пользовался Анатолий Фе­дорович в среде петроградских писателей, говорит такой эпизод.

...В феврале 1921 года «Известия Петросовета» напе­чатали рецензию на только что вышедшую книгу — «Дракон. Альманах стихов». Рецензия была язвитель­ной. Особенно досталось двум дамам — М. Тумповской и Ирине Одоевцевой. «Обе умеют писать стихи, — писал автор, укрывшийся за псевдонимом «Эго», — и, вероятно, не хуже стихов вышивают салфеточки на столики и по­душечки для диванчиков. Тумповская вышивает мечта­тельные и фантастические узоры, а Одоевцева любит «гу милевщину »...»

Досталось и самому Гумилеву, его «Поэме начала» — «...она не может стать в ряд с лучшими достижениями автора и может быть истолкована не как поэма начала, а как поэма конца, или, если угодно, как начала конца». (Заметим в скобках, что слова эти были написаны за несколько месяцев до ареста поэта.)

Николай Степанович Гумилев возмутился. Не за себя. За Ирину Одоевцеву, которая считала себя ученицей поэта. Выяснить, кто скрылся за претенциозным псевдо­нимом, не составляло большого труда. Автором оказался журналист Эрих Федорович Голлербах.

Через день, встретив Голлербаха в гобеленовой ком нате Дома писателей, взбешенный Гумилев заявил, что статья гнусная и развязная и автор «не джентльмен», поскольку намеренно бросил тень на отношения Гумиле­ва к госпоже Одоевцевой...

• Отныне я не подам вам руки! — бросил он на прощание.

Журналист посчитал себя оскорбленным, обратился в суд чести при Петроградском отделении Всероссийского Союза писателей с просьбой «высказать свое суждение по изложенному... делу». В заявлении Голлербаха было перечислено около десяти пунктов.

409

Суд чести состоялся под председательством Кони. Кроме Анатолия Федоровича, судьями были А. А. Блок, А. М. Ремизов, В. Д. Комарова и В. С. Миролюбов.

Готовясь к заседанию суда, Кони на обороте стихотво­рения Одоевцевой записал проект судебного вердикта: «Суд чести, обсудив спор, возникший между Н. С. Гу­милевым и Голчербахом... находит,

во 1-х, что нельзя отрицать за писателем свободного сотрудничества... (неразборчиво) и права прекращать не желательныя ему знакомства,

во 2-х, что статья Голл[ербаха] но содержанию свое­му и развязному обращению с разбираемыми авторами представляется не соответствующей с литературными приличиями,

в 3-х, что статья эта ввиду сделанных автором ссы­лок на отдельные места стихотворения Гумилева, могла возбудить в последнем справедливое возмущение и,

в 4-х, что это неудовольствие не давало, однако, ос­нований Гумилеву, оценивая статью Голл[ербаха], упо­треблять крайне резкие и оскорбительные отзывы о лич­ности Голлербаха» *.

Анатолию Федоровичу пришлось писать еще и Пред­седателю Чрезвычайной следственной комиссии Бакаеву. Сотрудница Управления Мария Карловна Олям была специально командирована Петроградским Советом ра­бочих, крестьянских и красноармейских депутатов «по делу об отобрании вещей у почетного академика А. Ф. Кони», прежде чем на папке «Дела о реквизиции у Кони» 20 марта 1920 года появилась резолюция: «Ар­хив. Дело прекратить».

Удивительно! Эта переписка, имеющая отношение к одному из грустных эпизодов в жизни Кони, в то же время неопровержимым образом свидетельствует о том, каким авторитетом он пользовался в годы Советской власти. Своеобразное доказательство от противного!

В те годы, когда многие интеллигенты покинули ро­дину, Кони остался. Нелегко было принять решение. Педантично взвешивал он все «за» и «против» отъезда: «Переселясь за границу, я обрек бы себя на тяжкую тоску по родине и оставил бы в России дорогих мне лю­дей». Тут же: «Не оставляя родину-мать, как добрый сын, я составил для многих нравственную опору и дал

¹ Автору, к сожалению, не удалось отыскать сведений относи­тельно того, был ли принят проект вердикта, подготовленный Кони.

410

повод русской интеллигенции неоднократно доказать, как она ценит мое присутствие среди «униженных и оскорбленных».

В автобиографической статье Кони «Как живут и ра­ботают русские писатели» имеется красноречивое свиде­тельство того, что Советская власть предоставляла бес­партийным специалистам широкие возможности сотруд­ничества даже в области культуры и просвещения: «Пришлось искать применения своих душевных сил, знаний и опыта долгой жизни на другом поприще с не­пременным условием соблюдения полной беспартийно­сти, которой я всегда держался и в моей деятельности в Государственном Совете».

Беспартийность Кони была, правда, весьма относи­тельной. Как сказал один философ: «Он принадлежал к партии беспартийных».

7

Если сам Кони, «большой оппортунист», по его же собственному выражению, прошел длительный и нелег­кий путь, прежде чем понял цели революции, поверил в способность рабоче-крестьянской власти эти цели осу­ществить, сама эта власть, народ сразу приняли его как своего — настолько велик был его нравственный авто­ритет.

«Не все он в ней (в революции. — С. В.) признавал хорошим, не со всем соглашался, но принял ее и работал на нее, в глубоком сознании, что его культурная рабо­та теперь нужна еще больше, чем когда-либо, и мы ви­дим его читающим лекции и пишущим с энергией и ув­лечением молодого человека». Эти слова сказал о Кони академик С. Ф. Ольденбург.

Кони считали борцом за справедливость. А это зна­чит — стоявшим в оппозиции к старому режиму. Он во­шел в новое время «как нож в масло».

Когда торжественно отмечали его 80-летие, то на концерте, устроенном в его честь Государственными кур­сами техники, речи было сказано, что в 1918 году Кони не отсиживался дома, а пришел строить Институт живо­го слова — это «дитя революции», проявив при этом мудрость сердца и бодрость духа.

Празднование 80-летия принесло Анатолию Федоро­вичу немало радостных минут. Он даже не представлял себе, что новая Россия, ее народ, испытывающий лише­

411