человек не потерянный. Только бы не сломился в стра­даниях».

Дальше все совершилось так, как он и предсказал — после суда ссылка в Западную Сибирь. Сначала в То­больск, потом в Тюмень. Любовь Федоровна с Борей по­ехала следом. И мать не выдержала, не оставила в тя­желую минуту младшего сына, отправилась за ним на поселение. Все эти годы Анатолий Федорович помогал им материально. А несколько лет спустя Евгений был восстановлен в правах и переехал в Самару.

Ирина Семеновна Кони — а. Ф. Кони:

«Варшава, 21 марта.

Милый и добрый мой друг,

Как я благодарна тебе за твое письмо... Ты и вообра­зить себе не можешь той муки, которая терзала меня при мысли о тебе голубчик. Благослови тебя Бог, пожалуйста поуспокойся и поправься мой милый, дорогой, ни в чем не повинная святая душа спасибо тебе за память и за заботу обо мне... Моя смерть куда-то запропастилась, прости что я это говорю, я знаю, что я должна еще жить для того, чтобы любить тебя мое милое святое дитя, для того чтобы ты знал, что еще на земле есть кто-то, кто душу свою отдаст за тебя, кто любит в тебе не только сына, единственного помощника в старости, но как свя­того и праведного человека, что этот человек, твоя ста­рушка мать готова многажды умереть за тебя, но у этой бедной матери есть еще один несчастливый, погибший сын и чем он более несчастен и презрен теперь я более еще горюю о нем и моя бедная душа страдает о нем. Не думай милый, что бы я его извиняла и оправдывала, он более виноват, чем я вообразить могу, он забыл не пощадил никого — жену, ребенка, тебя своего благодете­ля и покровителя чуть не свел в могилу...»

6

Опала и травля в печати, смерть отца, преступление брата и ссылка его в Сибирь чуть не отправили Анато­лия Федоровича, по его словам, «в путешествие, откуда еще никто не возвращался». И без того слабое его здо­ровье совершенно расстроилось. «В 1879 г. меня постиг­ло жестокое семейное несчастье, — вспоминал Кони. — Оно обрушилось на меня в тот момент тяжелой болезни, последовавшей за смертью моего отца, и вызвало вре­менный паралич языка и верхней части тела».

200

Даже Александр II, хоть и не потребовавший впря­мую отставки Кони после процесса 1878 года, но посто­янно с недовольством вспоминавший об оправдании За­сулич, передал Анатолию Федоровичу через Набокова, который сменил уволенного в отставку Палена: «...хотя я и сердит на него за дело Засулич, но я понимаю, как ему должно быть тяжело теперь, и искренно его сожа­лею. Скажи ему это!»

Лишь два человека навестили тяжело больного Ана­толия Федоровича — военный министр Дмитрий Алексе­евич Милютин, у которого молодой Кони начинал служ­бу, и Константин Петрович Победоносцев.

...Когда щеголеватый слуга Анатолия Федоровича Па­вел Панкратов, прекрасно осведомленный о том, кто есть кто (некоторое время он служил при одном из второсте­пенных русских дворов), остановился на пороге кабине­та и взволнованно выдохнул:

• Константин Петрович Победоносцев пожаловали-с. Сами-с, — Кони удивился.

Так редко навещали его в это трудное время, столько хороших знакомых не удостаивали его нынче даже не­сколькими строками на визитной карточке, а тут уверен­но набирающий силу при дворе Победоносцев!

• Проси! — крикнул Анатолий Федорович. Голос, только возвращающийся к нему, был глухим и сла­бым.

Победоносцев несколько минут посидел в кресле перед диваном, на котором лежал Кони, расспросил его о здо­ровье, сочувственно кивая и приговаривая: «Боже мой, боже мой». Потом встал и начал медленно прохаживать­ся по комнате, время от времени останавливаясь перед шкафом с книгами, перед фотографиями, развешанными по стенам. Долго стоял перед картиной Каульбаха «Петр Арбуес, отправляющий еретиков на костер».

Анатолий Федорович смотрел на расхаживающего По­бедоносцева и вспоминал университет. В 1864/65 учеб­ном году Константин Петрович читал у них на четвер­том курсе юрфака лекции гражданского судопроизвод­ства. Говорил он очень монотонно, бесцветно-глухим «и каким-то совершенно равнодушным голосом, точно исполняя надоевшую обязанность». Кони вел подробный конспект и потому не имел времени скучать, но его то­варищи норовили всячески уклониться от лекций Побе­доносцева из-за их чрезвычайной скуки. Много позже в статье «Триумвиры» Анатолий Федорович нарисует жи­

201

вописный портрет своего бывшего профессора: «Над ка­федрой возвышалась фигура с бледным, худым, глад­ко выбритым лицом в толстых черепаховых очках, сквозь которые устало и безразлично глядели умные глаза, а из бескровных уст лилась лениво и бесшумно монотонная речь».

Теперь же глаза Константина Петровича приобрели пронзительность. В них были и интерес к жизни, ко все­му окружающему, и какая-то взыскующая требователь­ность. Былое безразличие отсутствовало.

Взяв с полки томик Достоевского, Константин Петро­вич обернулся к Кони:

• Светлый человек. Когда по субботам после все­нощной он приезжает к нам на Литейную, душа моя ра­дуется. — Победоносцев положил книгу на место, быст­рыми шагами пересек кабинет, снова уселся перед дива­ном, на котором лежал Кони. — И вы знаете, Анатолий Федорович, о чем я сейчас вспомнил? Его слова: тяже­лые и горькие воспоминания, прожитое страдание могут впоследствии обратиться в святыню для души. Не так ли? Страдания возвышают!

Анатолий Федорович горько улыбнулся:

• Мне уже некуда возвышаться... Только туда, — он показал глазами вверх.

• Милостивый государь! — Победоносцев покачал головой. — Я всегда считал вас оптимистом. А каким живым и деятельным вы мне запомнились по универси­тету! Не забыли шалопая Рослякова?

Память у Константина Петровича была прекрасная.

• Как вы пришли депутатом от товарищей просить ему четверку вместо неуда? Не устоял я против такого адвоката... Кстати, а что сталось с этим пьянчужкою?

• Помощник обер-секретаря...

• Ах, это тот самый? — удивился Победоносцев. — Может быть, и не зря вы за него заступались... — Он вдруг усмехнулся как-то загадочно и, наклонившись к Анатолию Федоровичу, сказал: — А я почему-то ду­мал — вы присяжным поверенным станете. Все спраши­вал у знакомых после того как вы курс закончили: «Ну что Кони? Чем занимается?» И кандидатская у вас, дай бог памяти, на тему защиты была...

• Нет, Константин Петрович, — возразил Кони. — Право необходимой обороны... Из области уголовного процесса.

• А-а! — махнул Победоносцев. — Еще не все по­

202

теряно. Еще и очень даже можете адвокатом стать. Спо­койнее и прибыльней. У молодости все впереди...

Анатолий Федорович хотел возразить, но Победонос­цев слегка дотронулся до его руки:

• Молчите, молчите. Врачи говорят — беречься на­до. Вы их слушайте. А то без голоса-то что делать? Нет в суде безголосым места.

• Буду как все — с чужого голоса...

Но Победоносцев никак не ответил на выпад.

• Когда я пребывал в Училище правоведения, были у нас там знатные певцы... — сказал он задумчиво. — Как Бахметьев пел «Фелициту»! А Раден! Хоть и немец, хорошо цыганские песни пел. И даже, представьте себе, «Не слышно шума городского»! Юша Оболенский играл на гитаре... Юша, Андрюша, Егорушка — все трое у нас учились. Дурачились много. Не помню уж, кто сочинил:

Артист, ученый,

Великий философ Продал панталоны За сивухи штоф.

Следуйте Помпею:

Славный римлянин Продал портупею За голландский джин... —

продекламировал Константин Петрович. — Но остались с тех пор у меня и обиды. Лежу как-то в лазарете, чи­таю в очках. Пришел принц *. Вы же знаете, он добрей­ший был человек. Сказал: «Ты хоть в лазарете побере­ги глаза». Не успел отвернуться, а директор грубо так, бесцеремонно — раз, и сдернул очки. И объявил на сле­дующий день воспитанникам о том, что очки позволяет­ся носить не иначе как в классе. Н никогда более — ни на улице, ни в зале. А обыски! Вы-то, университетские студенты, ничего такого не знали. Из вас либералов вос­питывали. А у нас! Ладно, когда табак, сигары отби­рали. Бутылки да рюмки... Однажды вечером Краних- фельд и Бушман обыск в классе производили. У меня поймали стихи Лермонтова. Оставили, но инспектор посо­ветовал у себя их не держать. Сказал: «Конечно, Лермон­тов поэт, но умер он нехорошею смертью...»

• Когда же это было? — спросил Кони.

• В январе сорок третьего. Я, помню, тогда Георги­евскому русское сочинение написал о том, что изящные

'Принц Ольденбургский — попечитель Училища пра­воведения.

203

искусства могут процветать только в благоустроенном государстве. Ну да что там! — Константин Петрович мах­нул своей длинной, тонкой ладонью. — Пустое дело вспо­минать, размякнешь от этого. Мне Федор Михайлович рассказал, как вы за бедную Марфушу заступились. Бла­городно. Очень благородно. И эта Бергман, что Достоев­скому писала... Человечно. Хоть, наверное, и не из православных. Федор Михайлович о вас очень тепло говорит. А он в человепах разбирается. Оделил господь его наитием. Я так верю ему, так люблю задушевные бе­седы наши... — Голос Победоносцева потеплел, глаза чуть-чуть затуманились. Помолчав немного, сказал буд­нично: — Вы на него из-за Каировой зла не держите. Пустая женщина. Вот ведь как бывает — приходит беда, открывай ворота...

«Что же это? — думал Кони, глядя на сухое лицо Победоносцева. — Душевная глухота, отсутствие дели­катности? Но ведь он умеет быть внимательным. И сам его приход ко мне... Неужели не понимает, что память отца для меня священна?»

Горькая, щемящая жалость к самому себе вдруг охва­тила Анатолия Федоровича. Ему почему-то вспомнилась мать, читающая «Вия», и острое — до ужаса — чув­ство покинутости, одиночества, которое захлестнуло его, когда он представил себя в церкви, среди беснующейся нечистой силы. Мать тогда заметила его состояние и, отложив книгу, притянула к себе, погладила. И все прошло. А сейчас старушка далеко...

• Семья, как и вера, дает человеку опору в жизни, — говорил Победоносцев, ласково поглядывая на Анатолия Федоровича. — И государство должно заботиться о семье. Семейным человеком легче управлять...

Кони улыбнулся, вспомнив, как лет пятнадцать тому назад решил, что семья ограничит его независимость, забота о ее благополучии заставит поступаться совестью. Как он ошибался! И еще подумал: а почему Достоев­

ский так не любит Екатерину Алексеевну, жену Победо­носцева?

• Не согласны? — спросил Константин Петрович, за­метив улыбку.

• Соглаеен. Если человек слаб...

• Человек слаб всегда! А вы так не считаете, ми­лостивый государь? Да ведь жизнь нам каждый день дает уроки — и лжив-то человек, и подл! Кто нынче не

204

подлец? — Он засмеялся весело, с какою-то подкупающей доброй улыбкою. Так, что его слова воспринимались как веселая выходка. — Я уж не говорю о тех, кто сегодня в нашем правительстве заправляет. Вот уж где слабость одних с подлостью других сочетается... А... — он нахму­рился, словно отбросил, предал забвению все, что было сказано. — Заговорил я вас совсем. Но и вы не залежи­вайтесь, без вас ведь мадемуазель юстиция скучает. Я вот хотел посоветоваться с вами по делу моего тестя...

Анатолий Федорович уже знал, что тесть Победонос­цева, Энгельгардт, руководящий таможнями, обвинен в хищениях.

«Ну вот, сейчас попросит помочь этому вору», — по­думал Кони. Но Константин Петрович поинтересовался только тем, как будет разбираться дело, попадет ли в уго­ловную палату или сразу в Сенат. И то, что Победоносцев ни о чем не просил, примирило Анатолия Федоровича и с намеками на неосмотрительность отца, жившего с Каиро- вой без церковного брака, и с откровениями по поводу всечеловеческой подлости. Только со временем поймет он этого человека. Человека умного, можно даже сказать — талантливого, но талантливого по-особому, разрушитель­но талантливого. Современники Победоносцева, близкие ему по духу и по положению, не раз отмечали, что Кон­стантин Петрович мог блестяще «утопить» в Государ­ственном совете новый проект, подвергнуть язвительно­му и тонкому осмеянию чьи-то предложения, но никто никогда не слышал от него позитивной программы. Он никогда ничего не предлагал взамен разрушенного.

К Победоносцеву можно отнести слова Кони, сказан­ные им, правда, по другому поводу, но очень точно ха­рактеризующие Константина Петровича: «Мы слишком часто раздаем эпитеты умных людей, мы так щедры на них, что одной ссылки на ум становится уже мало для определения личности. Да и что такое ум сам по себе? Оружие, средство одинаково пригодное для достижения всяких целей — и высоких и низменных, — хорошо от­точенный нож, необходимый, чтобы резать хлеб на мир­ной семейной трапезе, и нужный для успеха разбоя на глухой лесной дороге. Поэтому умный человек значит лишь — человек, хорошо вооруженный. В сущно­сти, такой человек — величина несомненная, но величи­на неопределенная, загадочная, до тех пор, пока не дано уразуметь тех внутренних стремлений, которым служит его ум».

205