«...Лестница, ведущая вниз к полной нравственной и фи­зической гибели, когда дурная привычка, перейдя в по­рок, уже обратилась в болезнь (Подчеркнуто мною.

С. В.) Но первыя ступеньки этой лестницы сверху со­ставляет лишь невозбранная и ненаказуемая явная не­трезвость. На них уже следует предостеречь уголовными карами человека, не стыдящегося появляться пьяным в публичном месте. ...состояние явного опьянения пред­ставляет собою неограниченную возможность всякого рода бесчинств и неблагопристойностей, и приведение себя в такое состояние должно быть наказуемо само по себе вне зависимости от тех последствий, к которым оно привело или не привело».

Но, предлагая карательные меры против пьяниц, Ко­ни ни на минуту не забывает о человеке, о простом че­ловеке. Государственная Дума предлагала двойное нака­зание для пьяниц — тюрьму и штраф. Кони возражает.

• Вместо союза «и» следует поставить «или», — го­ворит он. — Нельзя забывать, что «с одного вола двух шкур не дерут».

Лишение свободы поражает заработок большинства из обвиняемых и ставит их нередко в очень тяжелое мате­риальное положение. Если к этому присоединить еще и денежное взыскание, обращенное на будущий заработок, то освобожденный из тюрьмы или из-под ареста может очутиться лицом к лицу с настоящей нищетой, которая, в свою очередь, может привести его к новому преступ­лению.

После одного из очередных выступлений по питейно­му вопросу, прогуливаясь в перерыве по аванзалу Мари­инского дворца, Анатолий Федорович заметил, что к не­му, тяжело ступая, большими шагами направляется граф Витте.

С тех пор, как Кони допрашивал Сергея Юльевича по делу о катастрофе царского поезда, прошло много лет. Витте, сделавший блестящую карьеру, при случайных встречах смотрел на Анатолия Федоровича неприязненно. Раскланивался холодно.

«Боится, что я могу рассказать о его поведении на допросе? — строил догадки Анатолий Федорович. — Или замкнулся в гордом одиночестве? Скорбит о былом мо­гуществе».

Потом сомнения у Витте, вероятно, рассеялись — Ко­ни не собирался бросать тень на репутацию этого, по словам Ленина, «министра-маклера» и ворошить давнюю

343

историю. С юношеских лет испытывал он омерзение к любым проявлениям интриганства...

• А я, ваше превосходительство, — без предисловий сказал Сергей Юльевич, — собираюсь возражать вам. Сурово обошлись вы с моим детищем...

• Граф, — начал Кони, — мы должны трезво взгля­нуть...

• Трезво, трезво! — усмехнулся Витте. — У нас, у стариков, одолеваемых болезнями, это слово в поче­те. — Он взял Кони под локоток, и опи медленно поша­гали в сановной толпе среди блеска звезд и переливча­той игры золотого шитья. Маленький прихрамывающий Кони и неуклюжий, грузный Витте составляли довольпо живоппспую пару.

Если вы не забыли, милостивый государь, вин­ную монополию я ввел в одна тысяча восемьсот девя­носто четвертом году. И никто не осмелился возразить, что доход государственной казны с тех пор чрезвычай­но увеличился. Чрезвычайно, — повторил граф. — До­ход, без которого Россия просто задохнулась бы. Ино­странные займы...

Ваше сиятельство, — не удержался Кони, пере­бил бывшего премьера, — иностранных займов мы не избежали. Прошлогодние миллиарды франков, я слы­шал, Россия не без вашего содействия получила?

Витте удовлетворенно кивнул.

• Но мужика успели споить окончательно. Я, ваше сиятельство, справки навел — за годы вашей винополии питейный доход увеличился на сто тридцать три процен­та. А население?

• Знаю, знаю. На двадцать процентов. Я нынче не более как послушный отставник, но за событиями слежу...

В его голосе Кони почувствовал горечь и вспомнил, как председатель Государственного совета Акимов, пре­бывая в постоянном страхе, как бы Витте не «преступил за постромки», не сказал чего-нибудь лишнего с трибуны, частенько обрывал его резкими замечаниями и воспре­щением говорить на ту или другую тему. А Витте всег­да, чуть склонив голову набок, отвечал не без яда, сми­ренным голосом: «Слушаюсь!»

• Анатолий Федорович, русского мужика сгубил ка­бак. Задолго, как вы изволили выразиться, до моей ви­нополии.

• Не кабак, а водка, — вздохнул Кони. — У нас все

344

спорят о том, как ее продавать — в кабаке или в моно­польке, штофами или «мерзавчиками», а нужно от водки отказаться вовсе. Ввели «мерзавчики» да «сотки», а пить-то стали больше!

• Увеличение пьянства — прямое следствие выкуп­ных платежей. Стало у мужика больше денег — он их пустил на водку. При нашей-то российской общественной жизни, если подати не поступают через одно отверстие, то непременно потекут через другое...

• Сергей Юльевич, — мягко сказал Кони, — это неверно. Нельзя представлять себе крестьян бездумным и безответственным быдлом — есть лишний алтын, про­пить его! На первое января шестого года около тысячи семисот сельских обществ вынесли приговоры об упразд­нении на их земле казенных винных лавок. Крестьяне просят — уберите от греха подальше! А закрыли из тысячи семисот монополек только пятьсот сорок пять!

• Это неубедительно. Ваши примеры не опровергают пользы попечительств. Любую цифру можно использо­вать дважды — в подтверждение определенного взгляда и для его опровержения...

• Вы когда-нибудь бывали в психиатрической боль­нице, где лечат и алкоголиков? — сердито спросил Ко­ни и пожалел — не обиделся бы старик.

• Нет, Анатолий Федорович, не бывал. — Витте как-то сразу сник, словно потерял интерес к спору... — Я теперь, на старости лет, часто думаю, что многого не успел. Но на монополию вы зря обрушились, ваше пре­восходительство, зря отметаете огульно все, что было сделано. Достоинству высшего законодательного учреж­дения не приличествует заменять решительные постанов­ления благодушными пожеланиями. Одними призывами к нравственному возрождению народа дело не поставишь. А ведь наши попечительства о трезвости не без пользы были организованы...

• Сергей Юльевич, я и минуты не сомневаюсь в том, что идеи были самые благородные. Но взгляните — во что выродились Народные дома? Какой духовной пищею потчуют там человека! В московском Народном доме по­печительства выходят двое куплетистов — он — она. Он загримирован хулиганом. С «сороковкой» в руке. Его подруга с синяком под глазом. А хор лапотников, нося­щий издевательское название «Русская деревня», поет куплеты: «Лишь приехал из деревни — два рубля спу­стил в харчевне, — праздник, ежели ен без водки — что

345

корова без хвоста!» И хор подвывает на всю иванов­скую: «Что корова без хвоста!» Ведь это апофеоз пьян­ства, а нас хотят убедить, что это культурное отвлечение от водки. Я еще скажу об этом в нашем богоугодном со­вете. Пусть услышат их высокопревосходительства, до какого абсурда мы дошли в нашем попечительстве о на­родной трезвости! — Кони говорил так громко, что на них стали с любопытством оборачиваться. Витте напря­женно улыбался, и Анатолию Федоровичу снова стало жаль его.

• Ради всего святого, Сергей Юльевич, не гневайтесь па меня и не принимайте всего сказанного на свой счет. Любую благородную идею могут опошлить равнодушные исполнители и наши бюрократы...

• Да, да, Анатолий Федорович! Горько смотреть, на­сколько извращена первоначальная идея. Но, прежде чем ломать, подумайте: что будете строить? Я не помню, кто из философов сказал: «Не разрушайте слишком поспеш­но здание, в чем-то неудобное, чтобы не подвергаться но­вым неудобствам...»

• Лихтенберг, Сергей Юльевич.

• У вас еще молодая память, а у меня иногда под­водит. Недавно выступал, приписал Шекспиру слова Шиллера... Кстати, в какую группу вы вступили? Центр, левые? — Витте даже не назвал правых, понимая, что в отношении к Кони это неуместно.

• Ни в какую, — ответил Кони. — Я не могу под­чиняться директивам большинства партии... Останусь внепартийным.

• Как ия, — сказал Витте. И добавил: — Рад буду видеть вас, Анатолий Федорович, у себя на Каменноост­ровском.

Позже в своих воспоминаниях Кони запишет: «...Каж­дая ¹ мне предлагала войти именно в нее. Между пра­выми есть несколько человек, искренности которых я не могу отказать в уважении, но программа этой группы или, вернее, партии для меня совершенно неприемлема. Это — люди, сидящие на задней площадке последнего вагона в поезде и любовно смотрящие на уходящие вдаль рельсы, в надежде вернуться по ним назад... Что касает­ся левых, то очень многое в их программе мне по душе, но всецело ее разделить я не могу, хотя по большин­ству вопросов, наверное, буду вотировать с ними...»

¹ Группа в Государственном совете.

346

О своем споре с Витте Анатолий Федорович вспомнил, когда получил большое письмо от одного крестьянина:

« Ваше высокопревосходительство!

Искренне Вас благодарю от всего русско-крестьянско­го сердца за Ваши слова в Государственном Совете об уничтожении попечительства народной трезвости и о пре­кращении пьянства. Вы обратите внимание и посмотрите, что творится в Петербурге в Народных домах. Это целая оргия разгула и разврата. Разве это можно считать по­лезным развлечением для народа? Да, это полезно для разгула и разврата всего народа. Об этом я мог бы Вам много сказать и о других домах трезвости. Теперь скажу

о казенных винных лавках, ведь они гораздо хуже преж­них кабаков, которые существовали до введения моно­полии. Хотя народ пил водку, но он пил в тепле и закры­тых помещениях; теперь же пьют на улице у тех же вин­ных лавок. И посмотрите в рабочих районах, что пред­ставляют эти лавки? Вы их увидите во всей наготе. По­говорите с рабочими заводов и фабрик; они Вам скажут, что нужно закрыть винные лавки, а их жены и дети веч­но будут счастливыми и молить бога за добрый почин того правительства, которое это сделает. Коснусь друго­го взгляда по монополии: ведь она введена совсем не для пользы... государства, а своего рода авинтюра под известным стилем. О чем же мне говорить? Ведь вина пьют не меньше, чем до монополии, а больше, а доходы государства могли быть увеличены до такой же величи­ны, какие теперь получаются... (ведь человек трезвый всегда работать способен)... Да обложить всю роскошь большим налогом, да, наконец, сделать общий подоход­ный налог... Я извиняюсь перед Вами, Ваше Высокопре­восходительство, и верю в Вас, что Вы примет© мои сло­ва во внимание».

Семь лет — с 1907-го по 1914-й воевал Кони с три­буны Мариинского дворца против пьянства. Воевал пла­менным словом, убеждал обширным социологическим материалом, показывающим, какой вред наносит этот по­ощряемый государством недуг народу.

«Каждый из нас, кто рано выходит на улицу, видел, конечно, эти печальные, оборванные, с голодными лица­ми скопища людей, которые ждут не дождутся, когда откроют винную лавку, для того, чтобы вышибить из го­ловки бутылочную пробку, выпить это на голодный же­лудок и отдать назад посуду». Такие картины рисовал Кони перед своими коллегами, но члены Государственно­

347

го совета, вероятно, не имели ооыкновения выходить на улицу так рано.

И только когда началась первая мировая война, са­модержец российский запретил наконец казенную прода­жу водки. Еще бы — на карту была поставлена судьба самодержавия.

Теперь уже стали «возносить хвалы» Николаю II. Ве­ликий князь Константин Романов, президент академии прислал Анатолию Федоровичу, с просьбой отредактиро­вать, проект послания самодержцу:

«Великий Государь.

...неизреченно осчастливленные мудрым твоим реше­нием относительно воспрещения казенной продажи вод­ки навсегда, горячо молим Господа о твоем здоровья и благоденствии.

Но просим, Великий Государь, Союзу трезвенников, если он дерзает, сказать, что запрещением продажи од­ной только водки не будет завершено начатие Тобою светлого дела отрезвления русского народа. Отсутствие в продаже водки вызовет неминуемый переход к упо­треблению пива и притом, с целью достигнуть опья­нения, в больших количествах. От пива проистекут для народа пе меныиия бедствия и болезни, чем и от водки.

Содействуя развитию алкоголизма, под обманчивым видом легкого и будто бы питательного напитка, пиво бу­дет заглушать своим тяжеловесным дурманом духовные способности русского человека и сделается привычным напитком для женщин и даже детей — станет расстилать перед населением гибельный путь вырождения.

Повели, Великий Государь, прекратить продажу пи­ва навсегда и тем укрепи трезвость и трудовое благоден­ствие в нашей великой родине.).

Кони отнесся к проекту со скепсисом, править не стал, написал президенту:

«Зачем в таком маленьком обращении трижды упо­треблять выражение «Великий Государь»? Не постеснял­ся высказать свои сомнения ближайшему родственнику «Великого».

Летом 1908 года Кони приезжает в Берлин — посо­ветоваться со здешними медицинскими светилами о сво­ем здоровье. Пока ходит в клинику на консультации,

348

успевает посетить несколько спектаклей, слушает опе­ретту Оскара Штрауса «В вихре вальса». Замечает, как за последние годы изменился Берлин — насколько более броской, внешне яркой стала жизнь в этом, недавно еще скучном, бюргерском городе. Как потеснили буржуа и преуспевающие капиталисты обладателей звонких титу­лов! И в лучших театральных ложах, и в фешенебельных ресторанах... Да и немецкая литература, отличавшаяся сдержанностью чувств, и театр — как стали похожи они на французские! «...какие роскошные постановки, какая «откровенность исполнения», — пишет Анатолий Федо­рович.

Уже давно задумывается он над судьбой мировой культуры. Его тревожит искусство декаданса, его трево­жит судьба современного мира. «Двадцатый век влетает в мир на автомобиле, освещенный электричеством и во­оруженный самыми усовершенствованными орудиями для истребления тех, кто имеет несчастье быть слабым... А что везет он в своем багаже, столь легком на вид? Кто проводил его к заставе и чей величавый образ встретил его за нею?» — писал Кони еще в 1901 году.

Его волнуют и отступления от нравственных норм в некоторых произведениях русских писателей. «Боже мой! — восклицает он в одном из писем. — Во что пре­вращается наша изящная (?!) литература — литература Гончарова, Тургенева!.. В 9-11 книге «Шиповника» есть повесть Сергеева-Цепского «Печаль полей». Стр. 84— 90 превосходят все. что я читал по сладострастию мучи­тельства. Это какой-то русский маркиз де Саад демокра­тического склада...»

Он возл1ущается Федором Сологубом, скорбит по по­воду «Последней страницы из дневника денщика» Вале­рия Брюсова.

Яростный ревнитель чистоты русского языка (Кони говорил, что «язык — величайшее достояние народа, ли­тература — воплощение языка в образах»), он возражает в академии против присуждения медали Борису Зайце- зу, считая, что у него «деланный, вымученный язык». Игана Шмелева (автора романа «Человек из ресторана») он называет «писателем одной книги».

Д. Мережковского Кони высмеивает за примитивное толкование исторических образов, за то, что «топкий п хитрый царедворец» Пален, например, опрощен и прими­тивен в его романе и выражается, как половой в тракти-

1. е; «Не хотите ли стакан лафигу?»

349

...Немецкие врачи нашли здоровье русского сенатора расстроенным и уложили на больничную койку. Лечить сердце. У Кони появилось много времени на то, чтобы побыть наедине с собою. Вот тут он особенно остро по­чувствовал себя «путешественником, опоздавшим на по­езд». Оторванный от родины, от друзей, хоть и среди ми­лых, но совершенно чуждых по духу немцев Кони за­тосковал, впал в грех уныния, как говорил ему когда-то протоиерей Стефанович из Казанского собора. Снова в голову полезли назойливые мысли о смерти. «Под ко­нец жизни, — пишет он из больницы Савиной, — (а мой, по-видимому, очень близок) и оглядываясь назад, мало видишь людей, которые до последних дней сохранили притягательную силу духовной прелести, физического обаяния и умения воздействовать на душу. Когда немно­го остается существовать — вспомнишь, что нужно по­кинуть — с сожалением природу, искусство и очень не­многих людей. Дав мне жизнь в России, природа в Ва­шем лице дала мне высокую возможность насладиться и восхищаться искусством».

Но, жалуясь на свое здоровье, Анатолий Федорович посылает Марии Гавриловне свои воспоминания о Льве Николаевиче Толстом, опубликованные в приложении к «Ниве», с просьбою «прочесть и сказать... мнение». Он с некоторым, не свойственным ему кокетством даже жу­рит Савину за то, что в ответных письмах вместо серь­езного мнения о своей статье получил лишь «знаки вни­мания». Трудно осуждать Кони за такую настойчи­вость — мнением Савиной он искренне дорожил. Его друзья, крупнейшие представители русской культуры — Некрасов, Гончаров, Достоевский — ушли в мир иной, Толстой был болен. Болел и Стаеюлевич.

Стасов, с которым они сошлись, состоя почетными академиками Разряда изящной словесности, пугал Кони излишней пристрастностью, субъективностью некоторых своих оценок. Да и был уже неудачный опыт — когда- то Кони послал Владимиру Васильевичу свой очерк о Горбунове, а ответа не дождался...

Интуиция не подвела Анатолия Федоровича — Ста­сов относился к нему не слишком дружелюбно. Очевид­но, сказывался колоссальный перепад темпераментов: внешне всегда холодный и спокойный рационалист Ко­ни, открывающий душу лишь ближайшим друзьям, и взрывчатый, эмоциональный, увлекающийся Стасов.,,

350

«Я все до сих пор в величайшей нерешительности насчет того, что мне писать Кони о его статьях про Гор­бунова, — и все продолжаю ничего ему не писать. Про­сто сделаешь себе нового врага, особливо — при его двое­душии, затаенной злобности и полном непонимании все­го «художественного» в самом деле: но думаю, возьму да напишу ему всю правду, как что думаю, разделив письмо на три §§:

Я; вы; он.

А там, пускай он, Кони, думает про меня что хо­чет».

Стасов, безусловно, пристрастен. Очерк Кони о Горбу­нове написан уверенным, талантливым пером и получил высокую оценку многих современников.

Годом раньше Стасова Г. Иоле писал из Гейдельбер­га М. М. Стасюлевичу: «По пути из Берлина сюда читал прелестную статью Кони (в ноябрьской книге) о Горбу­нове и благодарил в душе автора за то, что он мне помог хоть на несколько часов отвлечься от тяжелого чувства, в котором я находился, садясь в вагон. Мне в особенно­сти нравится это умение просто и в немногих словах от­метить существенное в людях и произведениях, — пол­ная противоположность фразистости и цветистости неко­торых писателей с хорошими тенденциями, взявшихся изображать «эпоху великих реформ».

В 1924 году на заседании по поводу столетнего юби­лея В. В. Стасова председатель юбилейного комитета Кони отдаст в своем вступительном слове дань глубо­чайшего уважения замечательному художественному и музыкальному критику: «Вот его речь — яркая и подчас резкая — без уклончивых условностей и заносчивых не­договорок; она вся проникнута тем, что называется «esprit de combativité'» — духом борьбы, с пожеланием себе и своим единомышленникам «на враги победы и одоления», без мягко высказываемых мнений, но с реши­тельными приговорами, в которых он под влиянием гне­ва или восторга бросает удары направо и налево, не стесняясь эпитетами и увлекаемый желанием, по соб­ственным словам, «пофехтовать с противником». Не­угомонный и пытливый до глубокой старости ум его с высоким и разносторонним образованием отзывает­ся на все стороны жизни, так или иначе находящие се­бе отражение в искусстве или ученых исследова­ниях».

351