4

Двадцать первого ноября 1910 года на Невском, в зале, похожей на пожарное депо, городской думы было полно народу. Публика собралась разношерстная — чи­новники, писатели, журналисты, но особенно много бы­ло медиков — отмечалось 100-летие со дня рождения Николая Ивановича Пирогова. С речью выступал невы­сокий, плотный муятеина. У него «...широкий лоб, боль­шие умные глаза, тонкие суховатые черты лица, почти лишенного растительности. Йа тонких губах бродит чуть заметная улыбка, а глаза как бы лукаво подстерегают ошибки чужих доводов». Он говорит ровным, негромким, лишенным каких-либо ажитаций голосом, но в зале стоит напряженная тишина.

Оратор говорит о том, что великому сыну русского на­рода, всю жизнь прожившему на сквозном ветру ледя­ного равнодушия к участи и достоинству человека, при­ходилось терпеть унижения и от власть имущих, и от презренных и продажных писак.

Яркая личность Пирогова оказалась не ко двору тог­дашнему «благоденствию», которое, по словам Шевчен­ко, выражалось в гробовом молчании. Тишь да гладь — среда обитания посредственности, а Пирогов говорил: «Без вдохновения — нет воли, без воли — нет борьбы, а без борьбы — ничтожество и произвол!»

По залу прошел одобрительный гул, а кто-то шик­нул. Чувствовалось, что люди наэлектризованы — слиш­ком знакомо и близко было то, о чем говорил оратор со­бравшимся. Каждый день являл на всеобщее обозрение живучесть и торжество современной посредственности.

Коснувшись Крымской войны, оратор сказал, что она вновь и с особой силой раскрыла перед Пироговым ту нравственную гангрену, которая разъедала современную ему Россию, и показала всем, имеющим очи, что за бле­стящим фасадом государственного устройства гнездились убожество, всяческая нищета и бессилие — и копошились болезнетворные начала своекорыстия, насилия и продаж­ности. Надо было лечить одновременно учреждения и лю­дей, законы и нравы.

Зал взорвался аплодисментами. Люди понимали, что, называя Крымскую войну, оратор имел в виду войну по­следнюю, русско-японскую. Уже никто из «благонаме­ренных» не решился шикать — это было опасно. Никто из них не поднялся и не ушел в знак протеста. Одни —

22 С Высоцкий

337

потому что находились на службе и служба эта состоя­ла в том, чтобы «знать все», другие — просто из любо­пытства: а вдруг разразится «скандальчик»?

Можно было бы предположить, что после того, как оратор сойдет с кафедры, к нему подойдут переодетые полицейские... Ведь это был уже не пятый год и даже не седьмой. И у правительства еще хватало сил преследо­вать инакомыслящих. Но ничего подобного не произош­ло. Оратор, приняв поздравления за яркую речь, отпра­вился на извозчике к себе домой, на Надеждинскую * улицу. Ведь он был членом Государственного совета, се­натором, академиком Анатолием Федоровичем Кони.

«Сахалин у синего моста»

1

Петр Аркадьевич Столыпин выполнил свое обеща­ние. В 1907 году Кони попал в число «новогодников» — так называли людей, получивших повышение по службе или очередной чин к Новому году.

«Государственному Совету

Сенатору, Тайному Советнику Кони Всемилостивейше повелеваем быть Членом Государственного Совета с оставлением в звании Сенатора.

Николай

В Царском Селе 1 января 1907 года...»

«Верхняя Палата. Незнание дела большинством. По­верхностное чтение записок.

Церковные дела. Саблер. Архангельское дело. Раз­дражение Победоносцева. Мертворожденное учреждение. Сознание этого...»

Скупые, отрывочные фразы, записанные Кони в кон­спекте воспоминаний «Элизиум теней», звучат как убийст­венный приговор разочаровавшегося и разуверившегося человека. А начиналось все с надежд...

Государственный совет был высшим законодатель­ным органом России. Его называли верхней палатой, имея в виду, что нижней палатой считалась Государственная Дума.

Кони назначили в обновленный Госсовет. В 1906 го- ду Николай II вынужден был подправить «фасад»

1. Надеждинская улица — ныне улица Маяковского.

338

верхней палаты — половину членов Государственного совета, прежде только «высочайше» назначаемых, стали избирать духовенство, позиенщки, буржуазия и профессо­ра. Остальных по-прежнему назначал царь.

В «новый» Государственный совет поступали законо­проекты после рассмотрения их Думой. Окончательно утверждал законы сам император.

29 октября 1907 года Кони писал одной из своих при­ятельниц: «В четверг я впервые присутствую в Государ­ственном Совете. Благословите меня на эту деятель­ность. Приступаю к ней «со страхом божьим и верою», но боюсь, что она никого не удовлетворит».

Мундир члена Государственного совета Анатолий Фе­дорович надел в 63 года. Парадное великолепие золотого гаитья, золотых галунов и позументов прекрасно передал И. Е. Репин на своей знаменитой картине «Государ­ственный Совет».

Кони не собирался сидеть в Мариинском дворце со сложенным оружием и проводить время, как многие дру­гие члены Государственного совета, — в тихой дреме и безучастном поднимании рук вместе «с большинством». Он знал, что не стяжает себе лавров, не дождется одобре­ния «на верху». «Правительство всегда смотрело на меня как на только терпимого в рядах государственных слуг человека, — писал он с горечью Елизавете Алексеевне Нарышкиной в 1906 году, — пользуясь моими дарова­ниями, и знаниями, и моим тяжким трудом и видя во мне нечто вроде Дон Кихота, который добровольно несет иго чиновника, когда его перо и слово могли бы давно уже, в сфере свободных профессий, открыть ему и полную не­зависимость, и богатство. Оно, в своей близорукости, то думает, что наказывает меня, обходя назначениями и суетными побрякушками, то решается меня награждать, вопреки ясно выраженному мною желанию...».

Но знал он и другое — с трибуны Мариинского двор­ца далеко слышно. «...Если я заговорю — ...к этому при­слушается вся Россия...»

С назначением в члены Государственного совета у Кони появляются надежды — в который уже раз! — на то, что его опыт и знания окажутся полезными родине. «...Теперь настала для меня деятельность, на которой я чувствую, что могу быть очень полезен, вступив в наибо­лее свойственное мне амплуа «резонеров» — в Государ­ственном Совете», — пишет он из Берлина Савиной. И Кони действительно бросается в бой, стремясь способ­

22*

339

ствовать разрешению некоторых острых, давно наболев­ших вопросов общественной жизни России. Вопросы эти были прежде всего вопросами нравственного порядка — борьба с пьянством, свобода вероисповедания, права жен­щин, упразднение тотализатора и многие другие, на годы увязшие в заседательной рутине, проблемы. Государ­ственный совет не был для Кони синекурой. Шутя оп называл заседания там «каторжными работами на Саха­лине у Синего моста».

Когда, после разгрома I Думы, царь распустил на во­семь месяцев и Государственной совет, Кони с возмуще­нием писал: «Если бы вы видели, как ликуют эти лакеи и тунеядцы — члены Государственного] совета от воз­можности 8 месяцев ничего не делать. Как не чувствуют они всей фальши своего положения».

Не многие из членов Государственного совета были ему симпатичны.

Когда волна пустого словоблудия захлестывала зал Мариинского дворца, Кони обменивался шутливыми, иногда стихотворными записочками с Петром Петрови­чем Семеновым-Тяншанским, с Максимом Максимовиче:! Ковалевским...

Твердят издавна англичане,

Что время — деньги для люд^п.

А! Верно, много их в кармане У членов «говорильни» сей.

Даже Победоносцев сказал однажды, имея в виду Го­сударственный совет: «...да, ведь это учреждение, кото- } ое надо бы на замок запереть и ключ бросить в Неву. Мне опротивело слушать всю их болтовню».

Наблюдая за тем, с каким достоинством, с какой важностью несут на себе его коллеги по Государственно­му совету свои мундиры, как, словно бы невзначай, рев­ниво подсчитывают количество орденов на груди у сосе­да, Анатолий Федорович с ядовитым сарказмом писал:

Владимир, Анна, Станислав Вот весь итог гражданских прав Свободных граждан сей страны Вот что волнует их умы!

Владимир, Станислав и Анна Спадите к нам. как с неба манна Как пища вы безмерно хороши Для правды алчущей души...

Не «Красный крест», не крест нетленный Наш символ будет неизменный

340

Но крестик маленький в петлице

Чтоб удивлять... всех дворников в столице.

Мохнатый контрреволюционер министр юстиции Ивап Григорьевич Щегловитов был главным оппонентом Кони, по какому бы вопросу тот ни выступал. И вел за собой большинство членов Государственного совета, «этого кла­дезя трусости, лакейства перед тем, «что скажут».

Особую горечь испытывал Анатолий Федорович от то­го, что Щегловитов когда-то был его учеником в Учили­ще правоведения!

2

Разочарование в своих «сослужебниках», слабая на­дежда на их поддержку хоть и огорчали Кони, но не по­гасили его активности. 5 декабря 1907 года он выступил с яркой речью о необходимости решительной борьбы с пьянством.

Его друг, академик Шахматов, написал Кони 12 де­кабря: «С большим удовлетворением прочел Вашу речь в Государственном] С[овете]. Радостно отзывается она в сердцах русских людей, соединивших с Вашим именем определенные идеалы».

Сам Шахматов был избран в Государственный совет от Академической курии в 1906 году и в том же году вышел из него вместе с профессором Вернадским, Лаппо- Данилевским, Багалеем, академиками Шишковым и Пе- ремшиным в знак протеста против роспуска I Государ­ственной думы...

Обсуждение проблемы попечительства о народной трезвости растянулось в Госсовете на несколькое лет. Анатолий Федорович не теряет времени даром и собира­ет социологические материалы, свидетельствующие о том, какой вред наносит пьянство народу. И снова бросается в бой — выступает в заседаниях 11 марта и 19 ноября 1909 года.

«Борьба с пьянством, — говорит он, — должна состо­ять в борьбе с этого рода порочною привычкою, а не с потреблением вина вообще. Это должно быть предметом и задачею особых обществ трезвости, проповедующих полное воздержание от потребления крепких напитков».

Кони едко ополчается на министра финансов, заявив­шего, что алкоголь составляет предмет одной из первых необходимостей для населения.

341

• Борьба с пьянством, — говорил Кони, — должна быть направлена на порочную привычку постоянной не­трезвости, благодаря которой образуется особый контин­гент пьяниц — не только бесполезное, но и вредное на­слоение среди населения.

За последние восемь лет потребление водки в Петер­бурге на душу населения уменьшилось с 2,85 ведра до 2,35 ведра на человека. Но Кони призывает не успокаи­ваться на этом: «Во Франции, — говорит он, — где по­требление абсента составляет такое общественное бед­ствие, что за последние 7 лет число сумасшедших, стра­дающих алкогольным помешательством, увеличилось на 57%, — душевое потребление составляет всего 0,82 вед­ра на человека».

Он приводит и другие впечатляющие цифры — 42 процента всех преступлений совершено в нетрезвом виде, 93 процента воинских преступлений — результат выпивки. В 1902 году в столице было помещено для вы­трезвления в полицейские участки 53 тысячи жителей, то есть 1 на 23 жителя. В Москве исследование, пред­принятое по городским больницам, показало, что на 1812 алкоголиков приходится 1680 родителей — привыч­ных пьяниц.

Судебная практика, личные наблюдения привели Ко­ни к горькому выводу о том, что пьянство, только более скрытое, но от этого не менее разрушительное, укорени­лось и в среде интеллигенции, «...приходится при­знать, — писал он в очерке о своем друге артисте и пи­сателе Горбунове, — что, поднимаясь от низших слоев населения вверх, в круг большего развития и образова­ния, пьянство постепенно, за исключением случаев про­явления болезни, переходит из области слабости и не- счастия в область чувственных излишеств и порока».

Пьянство «грозит неминуемым ослаблением духовной и физической природы русского человека. Это ослабле­ние при критических обстоятельствах... может лишить наш народ и надлежащей силы воли и надлежащей силы материальной!.. Было бы крайне горестно, если б дей­ствительно нам пришлось повторить слова митрополита Филарета о том, что «глубоко несчастливо то время, ког­да о злоупотреблениях говорят все, а победить их никто не хочет».

Выступая с изложением карательных мер против пьяниц, предлагаемых специальной комиссией верхней палаты, Кони с возмущением говорил о том, что пьянство

342