пе. «Твои огорчения и твои заботы... меня очень трево­жат, — писала Ирина Семеновна сыну о дочерях от­ца, — я и сама не знаю, но очень боюсь их матери, она способна на все, а что они принадлежат к партии, я в этом уверена».

Откликнулся на дело Каировой и Достоевский. В май­ской книжке «Дневника писателя» появилась его статья об этом процессе.

«Что до меня, то я просто рад, что Капрову отпусти­ли, я не рад лишь тому, что ее оправдали... — писал Фе­дор Михайлович. — Убийство, если только убивает не «Червонный валет», — есть тяжелая и сложная вещь... нет, все это довольно тяжело, особенно для такой беспо­рядочной и шатающейся души, как Каирова! Тут не по силам бремя, тут как бы слышатся стоны придавленной. А затем — десять месяцев мытарств, сумасшедших до­мов, экспертов, — столько ее таскали, таскали, таскали, и при этом эта бедная тяжкая преступница, вполне ви­новная, — в сущности представляет из себя нечто до то­го несерьезное, безалаберное, до того ничего не пони­мающее, не законченное, пустое, предающееся, собой не владеющее, серединное, и так даже до самой последней минуты приговора, — что как-то легче стало, когда ее совсем отпустили».

Достоевский был возмущен не тем, что присяжные вынесли оправдательный вердикт, — его удивил суд, по­ставивший присяжным вопрос о виновности Каировой таким образом, что любой ответ — и положительный и

1. Рицательный — выглядел абсурдно, алогично.

Высмеял он и речь присяжного поверенного: «Ужас- по много высокого слога, разных «чувств» и той условно­либеральной гуманности, к которой прибегает теперь чуть не всякий, в «речах» и в литературе...» Достоев­ский, говоря о речи Утина, очень точно и метко охарак­теризовал болезнь, проявившуюся в среде адвокатов — «деятелей». «Деятелю некогда, например, заняться «де­лом», вникнуть в него; к тому же почти все они отча­сти и поочерствели с годами и с успехами и, кроме того, достаточно уж послужили гуманности, выслужили, так сказать, пряжку гуманности, чтобы заниматься там еще несчастиями какой-нибудь страдающей и безалаберной душонки сумасбродного, навязавшегося им клиента, а вместо сердца в груди многих из них давно уже бьется кусочек чего-то казенного, и вот он раз навсегда заби­рает напрокат, на все грядущие экстренные случаи, за-

116

пасик условных фраз, словечек, чувствиц, мыслиц, жестов и воззрений, все, разумеется, по последней либе­ральной моде, и затем надолго, на всю жизнь, погружа­ется в спокойствие и блаженства».

Достоевский оговаривается, что «это определение но­вейшего деятеля» он не относит к талантливому Утину, но «трескучих фраз он все-таки напустил не в меру много».

«Болезнь» пустословия — ив речах адвокатов, и в речах прокуроров — осуждал и Кони. Главным критери­ем для оценки выступления любой из сторон в суде он считал нравственное чувство, глубокое внутреннее убеж­дение. Он писал, что гуманизм суда проявляется не во всепрощении и оправдании виноватых, а в назначении справедливого наказания.

«Я никогда не сочувствовал... той жестокой чувстви­тельности, благодаря которой у нас нередко совершенно исчезают из виду обвиняемый и дурное дело, им совер­шеннее, а на скамье сидят отвлеченные подсудимые, не подлежащие каре закона и называемые обыкновенно средою, порядком вещей, темпераментом, страстью, увле­чением. Я находил, что страсть многое объясняет и ни­чего не оправдывает; что никакой политический строй не может извинить попрания в себе и в других нравствен­ного начала; что излишнее доверие, отсутствие или сла­бость надзора не уменьшают вины того, кто этим поль­зуется. Увлекаясь чувствительностью в отношении к виновному, нельзя становиться жестоким к потерпевше­му, к пострадавшему, и к нравственному и материально­му ущербу, причиненному преступлением...»

Об этом же говорит и Достоевский: «...ведь трибуны наших новых судов — это решительно нравственная школа для нашего общества и народа».

Выступление Достоевского не повлияло — да и не могло повлиять — на отношение к нему Кони. Ведь анализ конкретного судебного дела, сделанный великим писателем, не ставил под сомнение компетентность су­да присяжных вообще. Можно только представить себе, как болезненно переносил Анатолий Федорович всякое упоминание о процессе, на котором в качестве подсуди­мой фигурировала мать двух его единокровных сестер.

Впрочем, газеты скрыли от публики, что Каирова яв­ляется гражданской женой Федора Алексеевича Кони. Но для Достоевского этот факт, конечно же, не был се­кретом...

117

9

Несмотря на инцидент с Каировой, середина семиде­сятых годов была для Кони счастливым временем. Ино­гда он ощущал себя баловнем судьбы: известность, не­пререкаемый профессиональный авторитет, продвижение по службе, внеочередные чины... В январе 1874 года он награжден орденом св. Владимира IV степени, 2 октября 1875-го — произведен в чин надворного советника, а че­рез три месяца, 1 января 1876 года, Кони уже коллеж­ский советник. В должности вице-директора департамен­та министерства юстиции он прослужил менее двух лет. Когда надолго уходил в отпуск или болел Владимир Сте­панович Адамов, директор департамента, «толстых! пра­вовед, вскормленный департаментом, ловкий и отлично знающий языки, человек без всяких убеждений», Пален назначал Кони исполнять обязанности директора. Все были уверены, что пройдет немного времени и Анато­лий Федорович будет окончательно водворен на место директора департамента. А оттуда открывались такие вершины... Но уже начинают набегать на горизонт тре­вожные облачка. Громкие слова министра о том, что ему необходимо иметь в министерстве «судейскую со­весть», оказываются не более чем фразой. «Судейская совесть» хороша, если она сообразуется со взглядами и совестью самого министра и, как говорил Кони, с «ви­дами правительства». А если ею руководят высшие ин­тересы, красивые, прекраснодушные, но никак не укла­дывающиеся в прокрустово ложе повседневной практики, эта «судейская совесть» начинает тяготить.

В четверг на страстной неделе 1877 года Пален со­звал совещание, на котором присутствовали товарищ ми­нистра Фриш, прокуроры палат Жихарев, Фукс, Евреи- нов и Писарев, правитель канцелярии Капнист, Адамов и Кони. Обсуждался вопрос о том, какие меры следует предпринять против революционной пропаганды. Анато­лий Федорович высказал на совещании мысль о том, что поводом для этой пропаганды является «благород­ное сострадание к народным бедствиям и желание ему помочь».

Кони считал, что народники во многом нелепы, незна­комы ни с народом, ни с его историей, что к наиболее цельным из них примазываются разные фразистые по­шляки, что у них нет ясных и прямых целей. Но... они, преступные перед законом, невежественные и самонаде-

118

янные перед историею и ее путями, — не бесчестные, не своекорыстные, не низкие и развратные люди, какими их старались представить с официальной стороны.

• Мало земли и много податей, — это понятно каж­дому, — говорил он, обращаясь к присутствующим. — Молодые крестьяне, гонимые малоземельем, чрезмерны­ми сборами, вынуждены покидать семью и хозяйство и массами уходить в отхожие промыслы в город. Про­срочка паспорта, его утрата, злоупотребления волостного писаря, которому не заплачена взятка, влекут за собою высылку по этапу. Отыскивая фабричную или просто поденную работу, крестьянин становится в положение вечной войны с нанимателем, ибо юридические отноше­ния их ничем не определены и последствия их ничем не обеспечены... Необходимо, наконец, энергически дви­нуть наболевшие вопросы народной жизни, двинуть без вечных недомолвок и соображений о том, «ловко ли?», «удобно ли?»! А в отношении тех, кто уже обвинен в пропаганде, необходима большая мягкость...

В качестве первой меры Анатолий Федорович пред­ложил установить в законе минимум наказания — до ареста на один месяц.

• Теперешняя система необдуманного и жестокого преследования не искоренит зла, но лишь доведет озлоб­ление и отчаяние преследуемых до крайних пределов.

Флегматичный начальник Кони Адамов вскипел:

• Граф, — обращаясь к министру, сказал он, — у господина вице-директора виноваты все, кроме действи­тельно виноватых! Виновато правительство, Государст­венный совет, виноваты мы с нашими судами. Нет, не о послаблениях надо думать, не о смягчениях, а надо бо­роться с этими господами всеми средствами! Я откровен­но скажу: я их ненавижу и рукоплещу всем мерам стро­гости против них. Эти люди — наши, мои личные враги. Они хотят отнять у нас то, что нажито нашим трудом...

Адамов был женат на чрезвычайно богатой дочери генерала Шварца и имел до ста тысяч рублей серебром годового дохода.

• Да! Это все надо сообразить... — подавляя зевоту, сказал Пален. — Надо сообразить... Сразу решить нель­зя. — Он позвонил, вошли слуги с холодным ужином а-ля фуршет.

Адамов от ужина отказался.

• Почему? — удивился министр.

• Сегодня страстной четверг, и я ем постное.

119

Кони, раздраженный таким фарисейством, не удер­жался:

• Вот, граф, Владимир Степанович считает грехом съесть ножку цыпленка и не считает грехом настаивать на невозможности снисходительно и по-человечески от­нестись к увлечению молодежи.

• Позвольте мне иметь свои религиозные убежде­ния! — вскричал Адамов. — И свои политические мнения!

Пален хотел прекратить спор, но Кони потерял са­мообладание:

• Быть может, недалек тот час, когда вы предстане­те пред судию, который милосердней вас; быть может, несмотря на ваше гигантское здоровье, этот час уже за вашими плечами и уже настал, но еще не пробил... Зна­ете ли, что сделает этот судия, когда вы предстанете пред ним и в оправдание своих земных деяний предста­вите ему список своих великопостных грибных и рыбных блюд? Он разверзнет пред вами Уложение и грозно по­кажет вам на те статьи, против смягчения которых вы ратовали с горячностью, достойной лучшей цели!

Мрачная ирония судьбы — через два дня Адамов тяжело заболел и в июле умер.

...Когда Адамов ушел и участники ужина немного успокоились, Пален, признав правоту Кони и поддержав­шего его Евреинова, произнес:

• Никто не приемлет на себя смелость сказать это государю... Во всяком случае, не я. Нет, покорнейший слуга, покорнейший слуга!

Кони «принял на себя смелость» высказать свои мыс­ли великому князю Александру Александровичу, став­шему наследником престола после умершего Николая Александровича. Произошло это через год после совеща­ния у Палена.

Константин Иванович Пален мог, конечно, в кругу ближайших сотрудников и признать, что ужесточением репрессий мало чего добьешься. Но он служил царю, эта служба вознесла его на самые вершины власти, и в намерения графа совсем не входило терять завоеванное положение. Пален оставался верным сыном своего клас­са. И когда Фриш, будучи еще обер-прокурором сената, подал ему записку об учреждении особых тюрем для политических преступников, где предполагалось наказа­ние до ста ударов розгами, «здравого смысла» у Констан­

120

тина Ивановича хватило лишь на то, чтобы уменьшить число ударов со ста до шестидесяти.

Естественно, что в присутствии Кони граф чувство­вал себя все более и более неуютно. Его начали раздра­жать возражения своего сотрудника, вечные ссылки на «дух новых судебных уставов». Палена коробила легкая иропическая улыбка, змеившаяся на тонких губах Ана­толия Федоровича, когда тот читал его же резолюцию на рапорте прокурора полтавского суда: «Необходимо

исходатайствовать закон, на основании которого училищ­ному начальству предоставляется право подвергать на­казанию всякого студента или ученика, занимающегося пропагандою».

И Кони уже не радовала, как прежде, «бесплодно протестующая, опутанная канцелярской паутиной, роль «советника при графе Палене».

В мае 1877 года Пален предложил Анатолию Федо­ровичу поехать в Харьков прокурором судебной пала­ты. Кони отказался. Ему не хотелось расставаться со своими друзьями из «Вестника Европы», не хотелось покидать кафедру уголовного права в училище право­ведения. Он надеялся стать директором департамента вместо тяжело заболевшего Адамова, а как один из впол- пе устраивавших его вариантов указал Палену на вско­ре освобождающееся место председателя Петербургского окружного суда.

Окончательный разрыв между Кони и Паленом про­изошел 13 июля 1877 года, в тот день, когда петербург­ский градоначальник Тренов незаконно приказал высечь политического осужденного Алексея Степановича Бого­любова (Емельянова). Кони высказал свое возмущение министру, но оказалось, что и сам Пален причастен к порке. Тренов, не застав дома Кони, к которому приез­жал советоваться: сечь Боголюбова или не сечь — при­шел за советом к Палену. И министр вполне одобрил флигель-адъютанта.

• Ах! Оставьте меня в покое! — выйдя из себя, за­явил Пален Анатолию Федоровичу, возмущавшемуся действиями Трепова. — Какое вам дело до этого? Это не касается департамента министерства юстиции; по­звольте мне действовать как я хочу и не подвергаться вашей критике; когда вы будете министром, действуйте, как знаете, а теперь министр — я и в советах не нуж­даюсь...

121