Кони — герцогу Мекленбург-Стрелицкому:

«1906, июля 24, Курорт.

Вслед за распущением государственной Думы, я со­вершенно неожиданно, попал в целый вихрь политиче­ских переговоров, объяснений и мучительного, в нрав­ственном и физическом отношении «хождения вокруг да около». Хотя мое решение с самого начала было впол­не определенное, но тем не менее мне пришлось провести много тягостных дней в Петербурге, тем более тягостных, что они освещались далеким заревом Свеаборга и Крон­штадта».

Истинная причипа его отказа была одна — нежела­ние связывать свое имя с именем Столыпина, которого Кони уважал за ум и энергию, но образ действий кото­рого принципиально не разделял и даже впоследствии выступал в Государственном совете с критикой его дик­таторских замашек.

Кони разгадал, что в тот острый момент Николаю II и Столыпину нужна была лишь либеральная ширма, нуж­ны для правительства популярные в народе имена, но ни тот, ни другой не выпустили бы реальную власть из своих рук, а как только обстановка в стране стабилизиро­валась, с легкостью заменили либералов привычными кон­серваторами. Кони интуитивно почувствовал то, что с та­кой ясностью и определенностью высказал Ленин, когда по стране поползли слухи о либеральном правительстве: «Назначая министров по своей воле, камарилья в любой момент может сместить их: камарилья не отдает власти, а играет в дележ власти, камарилья пробует, пойдут к ней либеральные лакеи или нет».

Кони не был лакеем никогда, не пошел в лакеи и к Николаю II. Он еще не созрел для открытого и прямого изложения политических причин отказа, не разобрался до конца в обстановке, но интуиция его не подвела, «...вся комбинация «м[инистерст]ва общественных] дея­телей» была построена на недоразумении и. следователь­но, на песке, — писал он А. С. Суворину. — Неминуемое крушение такого министерства было бы действительным несчастьем и еще более разверзло бы пропасть, на краю которой мы стоим».

Ссылка на слабое здоровье — а кто из друзей и зна­комых не знал, что оно у Кони действительно слабое, — прекрасный повод отказаться от сомнительного предприя­тия. Как бы ни грела сама мысль о министерском порт­феле, он нашел мужество не запятнать себя участием в

335

правительстве, служившем, по его же образному выра­жению, «самодуржавию».

О возможном предложении министерского поста Ко­ни подумал еще однажды: когда в первый день Февраль­ской революции пошел к Аничкову мосту проведать ма­леньких детей своих старых друзей и был свидетелем ареста крайне правого члена Государственного совета Ширинского-Шахматова. «Боюсь, как бы не пришлось мне снова уклонять от себя чашу какого-либо мини­стра», — писал он тогда.

Во время последней беседы с Кони Столыпин сказал:

• Мне ужасно грустно расставаться с возможностью пользоваться вашей эрудицией, опытом и умственной силой. Быть может, если бы вы были членом Государст­венного совета, который так бездарен по своему лично­му составу, вы смогли бы поддержать нас в тех случаях, когда вы с нами согласны?

• Для этого необязательно входить в совет. Я всег­да считал себя обязанным делиться со всеми своими зна­ниями и опытом. Тем более в такое трудное время, как сейчас. Я могу это делать и в качестве рядового сенато­ра...

• Но Государственному совету необходимо иметь вас, — возразил Столыпин, — так никто не умеет гово­рить, кроме Таганцева, но его заранее приготовленные речи дышат неискренностью и поддельным пафосом.

«На этом в существе и окончилась наша беседа. К не­му пошел кн. Львов, а я остался поджидать последнего на лавочке в аллее, идущей вдоль решетки Ботаническо­го сада. Небо торжественно сияло над красавицей Невой, невольно отвлекая мысли к возвышенному и вечному от злобы дня, во имя которой около меня, пытливо посмат­ривая, все время прохаживались явные агенты тайной охраны министра».

«Какое печальное событие — это убийство Столыпи­на, — писал Кони в 1911 году. — Я не был безусловным сторонником принимаемых им мер и даже выступал про­тив него по вопросам о Финляндии и о применении 87 ст[атьи] Осн[ов] законодательства], но я не мог не уважать в нем человека прямого, искреннего... и — глав­ное — цельного... Когда в 1906 году он предлагал мне портфель Министра юстиции — мы провели два вечера в откровенной беседе, и я мог заглянуть в его ДУШУ-

Но какова охрана?! И это после Азефа!»

336