нешнем культурном уровне публики должна быть приз­нана вредной. Моральные тенденции пьесы фальшивы и нелепы. Музыкальное оформление оперы высокохудоже­ственно и представляет собой исключительный интерес как по обработке народных песен, так и по инструмен­товке...»

И решение комиссии: разрешить постановку этого спектакля, несмотря на бросающиеся в глаза недостатки его, не чаще одного раза в месяц...

«Град Китеж» был одной из самых любимых опер Анатолия Федоровича.

...В 1926 году с 1 июля Кони увеличивают пенсию — со ста до двухсот рублей.

В письме в СНК за подписью Ольденбурга говори­лось:

«Нельзя забывать, что в данном случае дело идет о лице исключительных дарований и исключительных за­слуг перед нашей страной. Общественный деятель, тесно связавший свое имя с лучшими традициями русской об­щественности и могущий служить образцом для многих последующих поколений; глубокий и вдумчивый знаток и исследователь права; тонкий литературный критик и историк русской литературы и общественного движения, наконец, великий мастер литературного и живого слова... А. Ф. Кони по справедливости заслужил себе благодар­ную признательность русского общества...»

Выписку из протокола заседания Совета Народных Комиссаров подписали В. В. Куйбышев и секретарь СНК СССР Л. Фотиева.

Кони — Джунковскому 1:

«12 августа 1926.

...Кстати и неожиданно для меня явилось назначение мне пенсии, о чем Вы знаете, конечно, из газет. Я ни­когда не возбуждал вопроса об этом, но сама Академия, ввиду того, что исполнилось 30 л[ет] со времени выбо­ра меня в ее почетные члены и 26 л[ет] с того времени, как я был избран почет[ным] академиком Разряда изящ­ной словесности, признала необходимым по собственной инициативе ходатайствовать об этом. Конечно, это мне даст некоторый отдых и возможность писать свои мему­

¹ Джунковский В. Д. — бывший московский губерна­тор, затем товарищ министра внутренних дел.

418

ары, читая лишь в крайних случаях лекции, но все-таки это меня смущает: сколько достойных лиц, не менее ме­ня послуживших родине, не получают пенсии. Как было бы правильно назначить ее Вам...»

После смерти Кони пенсия была назначена и Елене Васильевне Пономаревой, так много сделавшей для Ана­толия Федоровича. Тот же Ольденбург писал: «Связь, соединявшая их в течение многих лет, была сильнее и глубже всякого рода формальных, супружеских и род­ственных отношений. Это была та тесная связь, которая создается между людьми лишь в области общих идейных интересов, причем Е. В. Пономарева была не только дру­гом, но и постоянным ближайшим помощником А. Ф. Ко­ни...»

СМЕРТЬ

1

Ранней весной 1927 года Кони читал лекцию в холод­ном, давно не топленном зале Дома ученых и промерз так, что с трудом смог закончить чтение. Воспаление легких. Казалось, что жизнь в этом слабом, немощном теле может угаснуть со дня на день. Но он боролся. Иногда даже чувствовал себя настолько хорошо, что на­перекор домочадцам шел в кабинет. Поработать. Но че­рез несколько минут, присмиревший, покорно возвра­щался в спальню.

В конце июля Елена Васильевна вывезла Кони в Детское Село. Врачи советовали — чем раньше, тем луч­ше. Царскосельский воздух будет для него целительным. Но жизненные силы Анатолия Федоровича таяли.

Пономарева старалась поднять его на ноги, раздо­бывала самые лучшие продукты: 19 июля она писала Е. А. Садовой на Сиверскую, где та жила на даче: «А. Ф. кушал вчера лапшу на крепком бульоне, зеленые бобы на второе и землянику...»

Уже из Детского Села сообщает она о том, что «і;⁰ у нас нормальная, но слабость страшная, а пульс 88. Но­чевала сестра Широкова...»

«...Он опять вел беседу о Толстом и Т[ургеневе] и со­бирается о Н[екрасове], хотя я и умоляю не утомляться. Ах, но какая красота в парке!»

27*

419

Часами он молча лежал перед окном. Следил, как растут и разрушаются в июльском небе мощные кучевые облака. Прислушивался к негромким и неторопливым зву­кам пригородной жизни: к легкому перестуку колес извоз­чичьей пролетки, к цокоту копыт, к тарахтению редкого авто. Обрывки разговоров долетали до него, но он не вслушивался, не хотел вникать в них. В теплые солнеч­ные дни ему было хорошо лежать одному и слушать жизнь. Одному, но не одинокому...

Иногда у него подолгу сидел художник Стреблов, уже нарисовавший несколько портретов Кони. Теперь он де­лал зарисовки для нового портрета.

Анатолий Федорович сначала сердился — зачем ри­совать немощного старца, потом махнул рукой.

Он уже подвел итоги. Еще несколько лет назад с особой педантичностью разобрал свой архив, рассортиро­вал бумаги и письма по папкам и пакетам, надписал их: «Воспоминания объективные», «Далекие годы», «Доро­гие покойники», «Умершие в жизни»... В архиве, поме­ченном цифрой 8, пакеты значились под названиями: «Особые люди», «Отголоски далекого прошлого», «Пись­ма хороших женщин». В третьем архиве — Меньшиков, Мережковский, Цертелев, «Нахалы и проходимцы», «Па­тенты на неблагодарность», «Подлецы». И здесь же па­кет с надписями: «Литературная и ученая сволочь», «Литературная тля».

Какой поразительный жизненный материал для пыт­ливого ума. Тени прошлого обретают в нем плоть и кровь, словно в кадрах замедленной съемки трех царствований. Не обошлось и без огня — он не захотел, чтобы люди увидели его таким, каким он видел себя сам, и сжег дневник и некоторые письма. Наверное, вспомнил заве­щание своего старшего друга Гончарова, запретившего печатать личную переписку. Не выполнили волю Ивана Александровича, долго крепились, а потом напечатали.

Свое завещание Кони написал еще 12 сентября 1916 года. Распорядился из средств, полученных за чте­ние лекций и издание литературных трудов, часть пере­дать Благотворительному обществу судейского ведомст­ва. Образовать из них «Фонд имени Анатолия Федоро­вича Кони» для пособий нуждающимся судейским работ­никам. Десять тысяч велел перевести обществу вспомо­ществования калекам, обучающимся мастерству и ремес­лам, двадцать четыре тысячи билетами внутренних зай­мов — в городской приют для беспризорных имени

420

Ф. П. Гааза. Часть средств просил употребить на учреж­дение двенадцати стипендий: в память Надежды Федо­ровны Коваленской (незабвенной Наденьки Морошки­ной), Александры Николаевны Плетневой, своих универ­ситетских профессоров Б. Н. Чичерина и Н. И. Крылова, протоиерея Амфитеатрова, Сергея Морошкина, Федора Алексеевича и Ирины Семеновны Кони... Не забыл он и своего племянника Борю Кони и сестру Людмилу Фе­доровну Кони (Грамматчикову).

Юридическому обществу он завещал деньги для пре­мии за лучшие работы по истории осуществления и даль­нейшей судьбы Судебной реформы. Женский пединсти­тут, детский приют за Невской заставой, убежище для смолянок, училище св. Анны, где он учился, комиссия для нуждающихся литераторов и ученых публицистов, Петроградский, Московский и Харьковский университеты не забыты в этом подробном завещании. Авторское пра­во он завещал сестре Людмиле и дочери генерал-лейте­нанта Надежде Павловне Лансере. Ей же и движимое имущество. А все остальные суммы — дочери потомст­венного гражданина Елене Васильевне Пономаревой, се­стре своего университетского друга, верной спутнице по­следних его лет.

Две подписи стоят под этим завещанием — тайного советника Владимира Яковлевича Фукса и действитель­ного статского советника Евгения Эпафридитовича Кар- тавцева.

Незадолго до кончины Кони написал записку «на случай смерти», попросив в ней немедленно дать знать о случившемся в Пушкинский дом и Академию наук Борису Львовичу Модзалевскому и Борису Николаевичу Моласу...

«Похоронить меня наискромнейшим образом (одна лошадь, простой деревянный гроб) на Александро-Нев- ском кладбище... Объявить о кончине в Вечерней Крас­ной газете, отслужить надо мною одну вечернюю панихи­ду. В день и время выноса не оставлять квартиру пу­стою...»

Известие о его продолжительной болезни беспокоило друзей, товарищей по академии. Люди буквально «не спускали глаз» с маленькой комнаты в Детском Селе, где в доме № 24 по Б. Магазинной улице он боролся со сво­ей болезнью.

Группа ученых писала в Президиум Академии наук: «По имеющимся сведениям, в состоянии здоровья акаде­

421

мика А. Ф. Кони за последние дни отмечено значитель­ное ухудшение.

Вместе с тем материальное положение А. Ф. Кони, в результате 6-месячной его болезни, таково, что исключа­ет возможность надлежащего медицинского ухода и ле­чения.

Считая нравственным долгом довести об этом до све­дения Президиума Академии наук, позволяем себе про­сить о срочной помощи Академику А. Ф. Кони.

Августа 23-го дня 1927 года. г. Москва».

А 27 августа Ферсман пишет в ленинградскую сек­цию научных работников:

«По полученным сведениям, болезнь его снова обост­рилась, и он находится в самом тяжелом положении...»

2

Он вспомнил, как однажды на исповеди ответил свя­щеннику, не задумываясь:

• Грешен, как и все.

• Как и все?! — возмутился батюшка и прочел пят­надцатилетнему «грешнику» проповедь о том, что него­же прятаться за спины других, когда приходит час отве­чать за свои поступки. Пред богом и совестью...

«Перед совестью своей я, как школяр, держал экза­мен каждый день, — подумал Анатолий Федорович. — А так...» — он с трудом разлепил веки — такая сла­бость разбила все его тело. Посмотрел в окно — голу­бое, холодное небо теперь прорезали легкие перистые облака. Словно какой-то невидимый зверь выпустил ко­готки, чтобы помочь надвигающейся осени собрать свой золотой урожай. Но царскосельские липы перед окном еще держались — ни одного желтого листочка.

Сидевшая рядом Елена Васильевна заметила, что «родненький» открыл глаза. Сказала:

• Завтра возвращаемся в город.

Он не ответил, перевел взгляд на свои исхудавшие руки и прошептал:

• Худородный и худодомный раб...

• Что вы, Анатолий Федорович? — с беспокойством спросила Пономарева, испугавшись, что «родненький» бредит. Кони улыбнулся тонкими синими губами:

• Таким предстану перед ним... — Он снова посмот­рел в окно.

422

• Да что вы такое говорите! — Елена Васильевна с укором покачала головой. — Это вы-то...

Слабым жестом руки Анатолий Федорович остановил ее. Он знал все, что может сказать ему Ленуша, его ста­рый и верный друг. Не раз слышал от нее ободряющие слова. Вся его жизнь, все радости, которых было так не­много, и все огорчения, из которых, как временами ему казалось, состояло его многотрудное бытие, не являлись для нее секретом, а в последние годы стали и частью ее жизни.

Но было и сокровенное...

Внезапно его пронзила мысль: а не слишком ли ча­сто он оглядывался? Не слишком ли мучил себя самоана­лизом? Подумать только — чуть ли не с детских лет! Вот и сейчас... Как четки на нескончаемой нити, пере­бирал он события своей жизни. Иные из них, будто глад­кие камешки, ускользали от внимания, оставляя в па­мяти лишь бледную тень. Такую тень отбрасывают пред­меты, если солнце скрывается за легкой пеленой обла­ков. Другие заставляли внутренне зажмуриться — их яркий, режущий свет не померк и через десятилетия. И слабую, уходящую душу они заставляли терзаться, скорбеть или радоваться. Остро переживая ошибки, он все-таки мог сказать себе: «Я прожил жизнь так, что мне не за что краснеть...»

Вот только почему его милый и добрый отец, умирая, прошептал дежурившей у постели медицинской сестре: «...Анатолий — честный, а Евгений — добрый».

Почему? Разве не был и он всегда добр к людям? Даже когда служил прокурором. Его всегда упрекали в снисходительности. Но нет, он не был снисходителен. Только справедливым.

«Пустое, — подумал Кони. — Жизнь прожита. Те­перь ничего не исправить... День, два — и меня не будет. Скольких друзей п соратников проводил я в последний путь! А кто проводит меня?» Он вспомнил Льва Никола­евича Толстого, его колющий взгляд и шепотом — что­бы не услышали близкие — заданный вопрос: «А мне давно хочется вас спросить: боитесь ли вы смерти?»

И теплое рукопожатие на отрицательный ответ. Кажется, это было на Пасху, в 92-м году, а потом Толстой паписал о смерти и в письме: «О себе могу сказать, что чем бли­же к смерти, тем мне все лучше и лучше».

Разве не думал он сам о смерти как об избавлении? Спокойно ждал своего часа, готовясь к нему. Даже пы­

423

тался подобрать слова для собственного надгробия, рас­спрашивал Ферсмана, какой выбрать камень...

«В пятницу 16 сентября, — вспоминала Е. А. Садо­ва, — за день до смерти Анатолий Федорович перешел в кабинет и долго лежал на своем «зачарованном» диване. Мы все видели неизбежный конец, не умея, однако, при­мирить мысль о смерти с мыслью об уходящем от нас друге... Сильный дух боролся в нем еще долго, и только ночью (под утро) Анатолий Федорович скончался».

Елена Васильевна, плача, рассказывала, что в бреду он все время повторял: «Воспитание, воспитание — это главное. Нужно перевоспитать... Воспитание... глубо­ко... глубоко...»

з

«Москва. Кремль. Калинину

Почетный член Академии, почетный Академик Ко­ни скончался сегодня в пять утра.

Ольденбург».

Такие же телеграммы посланы 17 сентября Енукидзе и Горбунову.

В свидетельстве о смерти стоял диагноз: «Грипп».

Воспаление легких, грипп... Для человека, прожив­шего восемьдесят три с половиной года, этого было впол­не достаточно.

«Мы, отдыхающие рабочие, служащие и крестьяне в доме отдыха «Новый быт» в Коломне в количестве 250 человек, выражаем искреннее соболезнование по по­воду утраты, понесенной советской наукой и обществен­ностью в лице умершего академика Анатолия Федорови­ча Кони — величайшего гуманиста и бесстрашного борца за человеческое право. Отдыхающие».

В некрологе Президиума Ленинградского губернского исполкома, подписанном И. Кондратьевым, говорилось:

«В лице Анатолия Федоровича в могилу сошел один из наиболее честных, передовых и одаренных обществен­но-культурных деятелей дореволюционной России...

Работа Анатолия Федоровича Копи служит ему па­мятником».

Свои соболезнования прислали Станиславский, Таи­ров и многие другие выдающиеся деятели советской куль­туры.

Хоронить Анатолия Федоровича собралось очень мно­го народу — вся Надеждинская была запружена беско-

424

печной толпой. От дома до Знаменской церкви гроб нес­ли на руках. Н. Галанина с удивлением написала в сво­их воспоминаниях: «Оказывается, А. Ф. был верующим!» Таким неназойливым, лишенным всего показного было религиозное чувство Кони, что даже близкие люди об этом ничего не знали.

Следует обратить внимание на одно обстоятельство — похороны Кони показали, что новая власть не только не препятствовала верующим отправлять религиозные об­ряды — отпевание покойного «по высшему разряду» дли­лось около трех часов. Гроб Кони утопал в цветах, и это был как бы последний его вызов Победоносцеву, запре­тившему «обставлять в храмах гробы усопших растения­ми и приносить ко гробу венки с эмблемами и посвяти­тельными надписями и потом со всеми сими венками и знаками провожать покойников на кладбище совокупно с церковною процессиею».

Константин Петрович считал обычай сей подражани­ем иноверцам и нарушением Апостольской заповеди. Го­сударь «по докладу обер-прокурора Святейшего Синода в 3 день текущего февраля Высочайше повелеть соизво­лил: означенное постановление Святейшего Синода при­вести в исполнение». А разослал это постановление не­навистный Анатолию Федоровичу Министр внутренних дел граф Д. Толстой...

«Восемь священнослужителей высокого сана и два дьякона в белых облачениях совершали обряд. Толпа народа, не вместившаяся в церкви, заполнила Знамен­скую улицу. В церкви пошевельнуться было нельзя, и во время прощания давили людей. После окончания службы длинная похоронная процессия протянулась до самой Александро-Невской лавры. Было слякотно, шел дождь; стояла настоящая ленинградская погода».

Дождь во время проводов, как считается в народе, хорошая примета...

В Лавре, над могилой, невзирая на дождь, люди сто­яли с непокрытыми головами. От Академии наук речь произнес Сергей Федорович Ольденбург.

• Кони был вечным учеником жизни, — сказал он. — И вечным учителем... Славная жизнь и славный конец. Накануне смерти Анатолий Федорович еще на­брасывал план лекции о воспитании, которую собирался прочесть...

Потом выступил Н. С. Державин.

Как вспоминают очевидцы, «он произнес пустую, на­

425

пыщенную речь. Говорил о культуре всеобщей, культур© русской, о том, что А. Ф. Кони учил быть культурна I человеком, и снова о культуре вообще. Затем стал на­зывать Анатолия Федоровича «мильш», «дорогим», что его никогда не забудут. И кончил тем, что назвал Кони «Анатолием Васильевичем».

Взволнованную речь сказал молодой селькор:

• Молодежь, воспитанная Октябрем, несмотря на разницу лет, считала его своим. Анатолий Федорович принадлежит не интеллигенции только, а всему народу!

Галанина записала: «Юный селькор удивительно про­изнес свою речь — такая в ней была искренность, непос­редственность, простота. Все плакали».

Тихвинское кладбище Александро-Невской лавры не стало последним приютом Анатолия Федоровича. В 30-е годы его прах перенесли на Литературные мостки Волкова кладбища.

ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ДЕЯТЕЛЬНОСТИ А. Ф. КОНИ

1844, 29 января¹ — В Петербурге, в семье литератора, коллеж­ского асессора Федора Алексеевича Коки и его жены, акт­рисы Ирины Семеновны, урожденной Юрьевой, родился сын Анатолий.

1855 — Поступил учиться в Аннешуле, — немецкую школу при церкви св. Анны на Кпрочной улице.

1858 — Поступил учиться во Вторую (впоследствии Александ­ровскую) гимназию.

1861. — Вышел из 6-го класса гимназии и поступил на физико- математический факультет по разряду естественных наук С.-Петербургского университета.

1861. 20 декабря — Уволен по случаю закрытия университета из- за студенческих беспорядков.

1862. начало года — Посещение лекций в «Думском универси­тете».

1861. — Поступление в Московский университет на юридический

факультет.

1865 — Окончание университета со степенью кандидата права.

1и65, 30 сентября — Переведен в Главный штаб с назначением состоять при штабе для юридических занятий. Присвоен чин коллежского секретаря со старшинством.

1865. декабрь — Опубликована выпускная диссертация «О праве необходимой обороны».

1866. 18 апреля — С.-Петербургская судебная палата, помощник секретаря палаты.

1866. 23 декабря — Назначен секретарем прокуратуры Москов­ской судебной палаты.

1867. 7 ноября — Назначен товарищем прокурора Харьковского окружного суда.

1869. 6 февраля — Определением департамента Правительствую­щего сената произведен в титулярные советники.

1870. 18 января — Назначен товарищем прокурора С.-Петербург- ского окружного суда.

1870, 26 июня — Назначен Самарским губернским прокурором.

1870. 16 июля — Назначен прокурором Казанского окружного суда.

1871. 20 мая — Назначен прокурором С.-Петербургского окруж­ного суда.

1871, 9 октября — Произведен в чин коллежского асессора.

1875, 17 июля — Назначен вице-директором департамента ми­нистерства юстиции.

1875. 2 октября — Произведен в чин надворного советника.

1876. 1 января — Произведен в чин коллежского советника.

1877. 1 июня — Определением Правительствующего Сената утвер­жден почетным мировым судьей по г. С.-Петербургу.

1877. 24 декабря — Назначен председателем С.-Петербургского окружного суда. Произведен в статские советники.

¹ Даты приводятся по старому стилю.

427