3 Ноября 1959 года де Голль, выступая в высшей военной школе, заявил, что с

военной интеграцией покончено. После этого ушел в отставку премьер-министр

Антуан Пинэ, который сказал де Голлю, что французский народ чувствует себя в

безопасности, лишь сознавая, что американцы рядом и что нападение Советского

Союза на Западную Европу означает агрессию против Соединенных Штатов. Таким

образом, в случае нападения не придется, как во время Второй мировой, ждать три-четыре

года, когда французов освободят, потому что американцы немедленно вмешаются…

В мае 1959 года французский флот в Средиземном море перестал подчиняться

командованию НАТО. В июне де Голль запретил американцам ввозить на территорию

Франции ядерное оружие и переподчинил себе систему противовоздушной обороны.

Зато он поладил с недавними заклятыми врагами и установил партнерские отношения

с Западной Германией. Де Голль говорил об отношениях с немцами:

— Мы и немцы многое пережили вместе. Мы прошли сквозь чащобы, полные диких

зверей. Мы прошагали обожженные солнцем пустыни. Мы взбирались на покрытые

снегом горные пики в постоянных поисках скрытых сокровищ — обычно соперничая, а

в самое последнее время сотрудничая друг с другом. И теперь мы узнали, что

никаких скрытых сокровищ нет и что нам остается одна только дружба.

29 Июля 1960 года президент де Голль сказал прибывшему в Париж канцлеру фрг

Конраду Аденауэру:

— Когда народы уверены, что ответственность за оборону лежит на американском

генерале, они равнодушны к обороне, а это плохо.

Чтобы вновь стать великой державой, считал президент, Франция не должна питать

сомнений в своей способности обеспечить собственную оборону.

В марте 1966 года правительство Франции отправило памятные записки всем странам

— членам НАТО, в которых сообщало, что с 1 июля 1967 года восстанавливает

национальное командование над своими вооруженными силами. Для Москвы эти слова

звучали как сладкая музыка. Французского президента пригласили в Советский Союз.

Шарль де Голль старался балансировать между Америкой и Россией, которую

неизменно включал в число европейских держав. 12 ноября 1953 года он впервые

употребил выражение «Европа от Атлантики до Урала», прочно вошедшее в лексикон

политиков и журналистов. Правда, в первый раз оно прозвучало как «Европа от

Гибралтара до Урала». Ровно через шесть лет, в ноябре 1959 года, де Голль,

крайне не одобрявший гегемонистские устремления США, заявил:

— Именно Европа — вся Европа, от Атлантики до Урала, — определяет судьбы мира!

А позже генерал употребил это выражение в контексте долгосрочного политического

прогноза: «Когда-нибудь Европа будет единой — от Атлантики до Уральских гор».

Однажды эта формула попалась на глаза Хрущеву. Никита Сергеевич не оценил широты

взглядов французского президента, а воспринял его слова как покушение на

территориальную целостность Советского Союза: куда же делась вторая половина

страны — от Уральских гор до Тихого океана? Он возмутился и позвонил первому

заместителю министра иностранных дел Василию Васильевичу Кузнецову. Эту историю

рассказал Юрий Владимирович Дубинин, бывший посол во Франции (см. журнал «Новая

и новейшая история», № 2/2008).

Василий Кузнецов вызвал Дубинина:

— Хрущев возмущен высказываниями де Голля насчет создания какой-то «Европы от

Атлантики до Урала». Дал указание срочно выяснить у французов, что имеет в виду

их президент, выступая с такими идеями, и не помышляет ли он расчленить

Советский Союз.

Французскому послу в Москве вручили памятную записку, в которой говорилось: «Подобные

рассуждения не могут не вызывать аналогии, не напоминать о печальном прошлом,

когда в гитлеровской Германии тоже говорилось о планах организации Европы от

Атлантического океана до Урала».

Впоследствии Дубинину объяснили, что де Голль не имел в виду отрезать от

Советского Союза половину территории, он просто плохо знал географию и считал,

что Уралом Россия и заканчивается.

Никита Хрущев, встретившись с французским президентом де Голлем, пытался

переманить его на свою сторону. Он убеждал де Голля: Россия и Франция дважды в

этом столетии вместе воевали против Германии. Сейчас Западная Германия угрожает

России, а потом будет угрожать также Франции! Нельзя позволять Германии

создавать собственную армию и возрождать свою мощь. Президент де Голль холодно

ответил, что ФРГ не угрожает ни Франции, ни России…

— Де Голль — это наибольший противник, — раздраженно рассуждал Хрущев. — Это

человек, который живет, так сказать, как промотавшийся барин, какой-нибудь граф

или князь. Он привык так жить, чтобы лакеи его окружали, чтобы земли у него были,

чтобы на охоту со сворой выезжать. А теперь и своры нет, и землю промотал, но

живет воображением старого времени…

Шарль де Голль считал, что в общем и целом может ладить с Москвой. Не без иронии

замечал, что «Франция не подвергается слишком резким нападкам со стороны России

и время от времени нам даже адресуются улыбки».

— Хрущев — натура не воинственная, — считал де Голль. — Во-первых, он вышел из

того возраста, когда жаждут войны, во-вторых, он слишком тучен, и, в-третьих,

ведение войны вообще не в его натуре. Но бывают обстоятельства, при которых одно

желание ничего не значит, в том числе для Хрущева. Поэтому надо действовать с

чрезвычайной осторожностью.

Диалог с Москвой диктовался нуждами внутренней политики. Политикам в Париже

приходилось считаться с влиятельной коммунистической партией. Французские

руководители принимали в расчет привязанность компартии к Москве и исходили из

того, что активная политика в отношении Советского Союза принесет им голоса

левых избирателей. Партнерские отношения с СССР одновременно способствовали тому,

что компартия постепенно утратила свой радикальный характер и стала больше

походить на обычную парламентскую партию.

Шла маленькая игра. Париж подавал сигнал Кремлю: «Можете на нас рассчитывать, мы

не пристегнемся к американской колеснице и будем вести с вами диалог». Москва

отвечала Елисейскому дворцу взаимностью: «С помощью наших друзей-коммунистов мы

поможем вам контролировать положение в стране».

Правда, когда 19 марта 1962 года Советский Союз признал независимый Алжир, де

Голль отозвал французского посла из Москвы. Но этот конфликт не испортил

отношения между двумя державами. Шарль де Голль приехал в Советский Союз уже при

Брежневе. Он путешествовал по нашей стране с 20 июня по 1 июля 1966 года.

Побывал в Москве, Ленинграде, Новосибирске, Киеве, Волгограде. Ему показали

космодром в Байконуре и даже пригласили на военные учения.

«Он интересно держится, — записывал в дневнике заместитель министра иностранных

дел Владимир Семенов, — просто и сложно, с достоинством и даже величаво, а

вместе с тем доступно и располагающе. Как оратор очень оригинален — я еще не

встречал такой манеры рассуждать во время речи, останавливая внимание на

отдельных словах, рефреном подчеркивая основные положения…

Речь де Голля — выученная наизусть, с аффектацией на многих словах, с

театральными жестами. А в конце по-русски: «Да здравствует Россия!» Довольно

необычно. Потом он здоровался со всеми нами. Маленькие глаза желтоватые и

красноватые белки, привычные любезности каждому. И поход в толпу, где он жал

многим руку.

На следующий день переговоры. Иногда острые, иногда спокойные, но всякий раз с

имитацией прямоты и откровенности. В отличие от других, быть может кроме Кеннеди,

де Голль как бы вглядывается в даль истории».

И Леонид Ильич Брежнев совершил свой первый визит на Запад именно во Францию.

Москва поддерживала дружеские отношения с наследниками де Голля Жоржем Помпиду и

Валери Жискаром д’Эстеном. Но при Жискаре уже возникло ощутимое разочарование

политикой разрядки. Жискар перестал говорить о «привилегированных отношениях»

между Францией и Советским Союзом.

Лидер социалистов Франсуа Миттеран ждал своего часа двадцать три года. Он сам

назвал себя «рекордсменом оппозиции». Его настойчивость была вознаграждена 10

мая 1981 года, когда он выиграл президентские выборы. В Москве торжествовали.

Если дружили с президентами-голлистами, что же будет теперь, когда власть

перешла к социалисту, который к тому же ввел в правительство нескольких

коммунистов?

Миттеран заявил, что не станет оглядываться на мнение Соединенных Штатов:

— Меня не интересует, соответствует ли мое решение пожеланиям этой страны. Я

даже не задаюсь таким вопросом. Как будет реагировать Америка — это ее дело. А я

принимаю решения, которые считаю правильными. Чем более независимо ведет себя

Франция, тем больше ее уважают.

Но в Москве не успели порадоваться его антиамериканизму.

Франсуа Миттерану, считал известный французский журналист Мишель Татю, не нужно

было заигрывать с Москвой для того, чтобы казаться левым, поскольку он и был

левым. Ему не нужна была советская помощь в налаживании отношений с компартией,

потому что коммунисты и так вошли в его правительство. Если ему и надо было кого-то

успокаивать, то не Брежнева, а Рональда Рейгана, встревоженного участием

французских коммунистов в кабинете министров.

Политический инстинкт Миттерана подсказал ему, что время разрядки и

привилегированных отношений с Москвой миновало. К тому же его Социалистическая

партия всегда интересовалась соблюдением прав человека, что побудило его сурово

осуждать и ввод войск в Афганистан, и военное положение в Польше.

Новый министр внешних сношений Клод Шейсон объявил:

— Отношения французского правительства с Москвой не могут быть нормальными, пока

советские войска находятся в Афганистане. Пока продолжается оккупация

Афганистана, мы не сможем регулярно встречаться с советскими руководителями.

Президент Миттеран отказался от политики де Голля и решил вернуть Францию в

военную организацию Североатлантического договора. Миттеран приказал своим

генералам и адмиралам приготовиться к тому, чтобы в случае возникновения военной

угрозы французская армия перешла под командование НАТО. Он занял жесткую позицию

в отношении Советского Союза и встал в один строй с Маргарет Тэтчер и канцлером

Западной Германии Гельмутом Шмидтом.

Правительство Федеративной Республики Гельмут Шмидт возглавил только потому, что

этот пост вынужден был покинуть его предшественник Вилли Брандт, который

подписал договоры с Польшей и Советским Союзом, что стало важнейшим элементом

разрядки на Европейском континенте.

Брандт совершил еще один переворот в политике — признал существование Германской

Демократической Республики. 19 марта 1970 года в Эрфурте Вилли Брандт встретился

с председателем Совета министров ГДР Вилли Штофом. Брандта ждал большой успех.

Его с энтузиазмом приветствовали толпы восточных немцев, которые скандировали: «Вил-ли,

Вил-ли!» Сообразив, что у обоих участников одинаковые имена, стали выкрикивать:

«Вил-ли Брандт!» Вилли Штоф с огорчением убедился, что среди собственных

сограждан он не так популярен, как канцлер Западной Германии.

После взаимного признания обе Германии были приняты в ООН. Занимая свои места в

зале заседаний, восточногерманский министр Отто Винцер и западногерманский

Вальтер Шеель пожали друг другу руки. А у Советского Союза возникла новая

головная боль. Столько лет Москва добивалась международного признания ГДР, а

теперь советские руководители стали опасаться сближения двух Германий.

Советские теоретики доказывали, что в ГДР складывается новая социалистическая

немецкая нация, поэтому вопрос об объединении Германии снимается с повестки дня.

Но в Восточной Германии так не считали. В Москве забеспокоились: а ну как

национальные чувства восточных немцев возьмут верх над блоковыми интересами и

Бонн с Берлином объединятся? Тем более что в Восточном Берлине происходили

большие перемены. Молодые члены ЦК пожелали убрать Вальтера Ульбрихта, который

управлял Восточной Германией с 1945 года.

Вся власть принадлежала партийному аппарату, который перешел под контроль

второго секретаря ЦК Эриха Хонеккера. Он решил, что Ульбрихт ему больше не нужен.

«Старик Ульбрихт, — вспоминает дипломат Юлий Квицинский, — который совсем

недавно вывел Хонеккера из бравого руководителя Союза свободной немецкой

молодежи в синей блузе и кожаных штанах в политические деятели, явно проглядел

бурный рост амбиций своего питомца. Вокруг Хонеккера сложилась многочисленная

группа членов политбюро и секретарей ЦК, которая все более настойчиво подвергала

Ульбрихта критике и требовала его ухода в отставку».

Эрих Хонеккер в ту пору был прост в отношениях с людьми, дружил с товарищами по

Союзу свободной немецкой молодежи. Любил петь старые песни немецкого рабочего

движения, сыграть вечером в скат, поохотиться.

«Хонеккер, — записывал в дневнике свои впечатления Владимир Семенов, — произвел

впечатление зрелого и что-то про себя обдумывающего паренька. Держался

откровенно и прямо. Рукаст. Вечером в посольстве мы сильно подвыпили. Я старался

высказать ему мысль, что мы имеем на него надежду. Силен ли он? Вилли Штоф не то

более ограничен, не то менее влиятелен».

Примерно год ушел на сложные интриги с деятельным участием Леонида Брежнева и

председателя КГБ Юрия Андропова. Ключевую роль сыграл советский посол в ГДР Петр

Андреевич Абрасимов, профессиональный партийный работник, недавний секретарь ЦК

компартии Белоруссии.

«Абрасимову, — вспоминал работавший в Берлине Юлий Квицинский, — было пятьдесят

лет, он был в расцвете сил и энергии и был человеком, который быстро шел в гору.

Вопросы решал быстро и напористо… Активность в работе он всячески поощрял, хотя

был очень строг и требователен, а иногда и непредсказуем в своих решениях и

поступках. Со временем я начал понимать, что, имея за плечами огромный опыт

партийно-аппаратной работы, он «вычисляет» зачастую такие возможные коварные

замыслы и ходы у других, до каких мне сразу было бы и не додуматься».

Петра Абрасимова называли смесью интеллигента и бульдозера. В Берлине его

персона вызвала отторжение едва ли не с момента приезда. Его обвиняли в

высокомерии, пренебрежительном отношении к руководителям Восточной Германии,

злоупотреблении служебным положением. Посол звонил по правительственному

телефону главе правительства ГДР, даже если речь шла о покраске забора.

Посол был активным сторонником смены руководства в Восточном Берлине. Возможно,

полагал, что новый человек, обязанный ему своим возвышением, будет в большей

степени поддаваться влиянию, чем старый догматик Ульбрихт. Вот пример активного

вмешательства в политику ГДР. После приема в советском посольстве задержались

несколько членов политбюро, включая Штофа и Хонеккера. Абрасимов пригласил всех

в курительный салон. Пошел откровенный разговор о том, что по состоянию здоровья

Ульбрихту пора уходить. Абрасимов неожиданно спросил Штофа:

— А кто, по вашему мнению, мог бы занять этот пост?

Отступать было некуда, вспоминал сам Абрасимов, Вилли Штоф не мог назвать себя.

Сделав над собой усилие, глава правительства произнес:

— Я думаю… товарищ Хонеккер.

Но в Москве не все хотели перемен. Излишняя активность посла тоже смущала.

«Над головой Абрасимова сгущались тучи, — вспоминает Юлий Квицинский. — Дела его

были очень плохи. К такому заключению я пришел после того, как однажды очень

осторожный в кадровых делах Громыко вдруг в моем присутствии сказал, что он,

видимо, ошибся в Абрасимове как в человеке и коммунисте. Вместо осуществления

линии ЦК КПСС в ГДР он занялся совершенно неуместными интригами, и за это ему

придется отвечать».

Андропов вызвал для доклада руководителя представительства КГБ в ГДР генерал-лейтенанта

Ивана Анисимовича Фадейкина. Эрих Хонеккер приложил немало сил, чтобы завоевать

поддержку советского политбюро. Когда Хонеккер готовил устранение Ульбрихта, его

доверенные лица вылетали в Москву на военных самолетах Группы советских войск в

Германии. В конце концов он добился своего.

«Решающая схватка между Ульбрихтом и Хонеккером, — рассказывал генерал Маркус

Вольф, — произошла во время беседы с глазу на глаз в летней резиденции

генерального секретаря. Хонеккер приказал охране сопровождать его. Сотрудников

главного управления охраны удивил необычный приказ — на встречу друзей взять с

собой не только обычное оружие, но и автоматы.

Прибыв к резиденции Ульбрихта, Хонеккер в разговоре с начальником охраны

сослался на свои полномочия секретаря ЦК, отвечающего за вопросы безопасности.

Он приказал занять все входы и выходы и прервать связь. Выходит, Хонеккер

казался исполненным решимости арестовать своего «приемного отца», если тот

отказался бы выполнить его требования.

Так далеко дело не зашло. После жесткой полуторачасовой дискуссии Ульбрихт,

покинутый Москвой и большинством членов политбюро, сдался. Он написал заявление

в адрес ЦК с просьбой об отставке, чего от него требовал Хонеккер…»