2.2. Здравый смысл как практическое мышление, основанное на рациональных знаниях

Понятие "здравый смысл", помимо самого широкого значения, как рациональной сферы общественного сознания, всех рациональных знаний об окружающей действительности, имеет еще одно значение, которое выражает практическую познавательную способность психически здорового человека. Так, в теории познания И. Канта "здравый смысл" является синонимом "здравого", "правильного" рассудка, которые он также называл "практической познавательной способностью", находящей свое применение в эмпирических делах, в удовлетворении насущных потребностей человека в отличие от теоретической, или спекулятивной способности, имеющей своей сферой науку" *(128);

В современной научной литературе практическая познавательная способность психически здорового человека, используемая при решении практических задач, обозначается и при помощи таких синонимов понятия "здравый смысл", как "здравый рассудок", "практический рассудок", "практическая мудрость", "практический интеллект" или "практическое мышление". Кроме того, понятие "здравый смысл" означает также интеллектуальный багаж психически здорового человека, определяющий степень его разумности, сообразительности в практических делах, совокупность его знаний об окружающей действительности, навыков, форм мышления, используемых в его практической повседневной деятельности *(129).

Таким образом, понятие "здравый смысл" охватывает все компоненты практического мышления психически здорового человека, которые обеспечивают его способность принимать осмысленные, разумные практические решения, правильно решать различные практические задачи, ориентируясь в их условиях (обстановке, ситуации), в том числе естественная логическая способность психически здорового человека, а также приобрененный им в процессе социализации (семейного воспитания, образования, выполнения профессиональных и общественных обязанностей и т.п.) духовный "капитал", который относится к рациональной сфере общественного сознания, в том числе научные, профессиональные и обыденно-житейские знания.

Представляется, что именно эти компоненты определяют духовный потенциал здравого смысла как интеллектуальной основы "человеческого фактора" всех видов практической деятельности, в том числе связанной с обвинением, защитой и разрешением дел в суде присяжных заседателей по вопросам о виновности.

Отношение к здравому смыслу присяжных заседателей - это тот оселок, на котором проверялось отношение к суду присяжных в России накануне и после его введения. Один из наиболее известных противников суда присяжных - граф Д.Н. Блудов писал: "...могут сказать, что для получения убеждения о вине или невиновности подсудимого не нужно особого образования и достаточно одного здравого смысла. Действительно, здравый смысл присущ учености; но здравый смысл обыкновенного человека ограничивается тесным кругом его общественной жизни и ежедневного положения: он редко и с трудом достигает предметов, выходящих из его круга. Нетрудно заключить о вине и невиновности подсудимого, когда для него есть в виду положительные, так сказать, осязаемые доказательства и данные; но в большей части случаев к сему заключению может довести только внимательное соображение многих обстоятельств и высшая способность к тонкому анализу и логическим выводам; для сего уже одного здравого смысла далеко не достаточно" *(130).

Таким образом, сторонники этой точки зрения здравый смысл обыкновенного человека рассматривают как низшую форму интеллекта, как более элементарную, легкую, рутинную, менее квалифицированную форму интеллектуальной деятельности, которой недоступно опосредованное познание истины по сложным вопросам о виновности в неопределенной обстановке. В такой обстановке, по мнению Д.Н. Блудова, правильно разрешать вопросы о виновности способен только ученый, высокообразованный ум профессиональных юристов.

Среди современных противников суда присяжных такое отношение к здравому смыслу как низшей форме интеллекта, как мышлению домашне-кухонного обихода сформировалось не без влияния известного высказывания Ф. Энгельса о том, что "здравый человеческий рассудок, весьма почтенный спутник в четырех стенах домашнего обихода, переживает самые удивительные приключения, лишь только отважится выйти на широкий простор исследования" *(131).

Однако в этом высказывании речь идет о беспомощности здравого смысла в решении лишь теоретических проблем. Например, на основании одного лишь здравого смысла невозможно самостоятельно раскрыть понятие состава преступления, которое является научной абстракцией, выстраданной научным анализом.

Но, как справедливо отмечает М.С. Строгович, "судебная деятельность не есть теоретическое исследование, академическое изучение фактов и явлений. Судебная деятельность - это практика... протекающая в сложной обстановке и трудных условиях, а не лабораторное исследование" *(132).

Методологической основой объективной оценки интеллектуального потенциала здравого смысла как практического мышления, основанного на рациональных знаниях, являются положения из области философии и психологии о том, что для различных областей человеческой деятельности подходят различные формы мышления.

На это обращал внимание еще в 1916 г. известный американский философ и психолог Вильям Джеймс: "Здравый смысл лучше подходит для одной сферы жизни, наука - для другой, философская критика - для третьей" *(133).

Комментируя это высказывание, профессор Вашингтонского университета психолог Дж. Верч пишет: "В подходе Джеймса особенно важно то, что он не допускал, что здравый смысл как-то более примитивен или стоит ниже других форм мышления... По его мнению, он гносеологически явно более ранний... и все же это никоим образом не означает, что он менее эффективен или менее мощный. Наоборот, он лучше подходит для одной сферы жизни..." *(134)

Здравый смысл по своему творческому потенциалу, способности решать нестандартные задачи в неопределенной обстановке уступает теоретическому мышлению только в теоретической деятельности, направленной на открытие принципиально новых научных знаний. В научной сфере деятельности одним из основных психологических барьеров на пути открытия принципиально новых знаний является рассудочная деятельность, в которой в качестве логических посылок для умозаключений выступают устоявшиеся знания, представления, опирающаяся на здравый смысл.

Доктор философских наук, профессор А.К. Сухотин об этом пишет: "По существу, здравый смысл - это совокупность устоявшихся догм, принадлежащих вчерашнему дню науки... Сколько выдающихся результатов было объявлено абсурдным только потому, что они выходили за границы здравого смысла!... Будучи хранилищем старых парадигм, здравый смысл осуществляет функцию, так сказать, "методологического деспотизма" *(135).

Для того, чтобы избавиться от этого своеобразного методологического деспотизма, психологического барьера на пути к принципиально новым знаниям, "исследователь действует вопреки существующему здравому смыслу, вопреки принятым взглядам, вопреки тому, что кажется очевидным. Он совершает невероятные, даже абсурдные с точки зрения устоявшихся представлений действия... именно такие нетрадиционные, фантастические операции формируют неожиданные сочетания объектов, позволяют проникнуть в новые области действительности, к новым сторонам явлений" *(136).

Однако применение подобных полуфантастических приемов, вполне допустимо и даже необходимо для активизации, искусственного взбадривания, "подстегивания" творческого воображения ученых. Это помогает им эффективно преодолевать психологические барьеры на пути к научным открытиям, но едва ли может быть полезным в практической деятельности, особенно судебной, поскольку при использовании этих нестандартных приемов творческая интуиция активизируется за счет освобождения ее от контроля сознательной логической деятельности и необходимости считаться с ценным для принятия ответственных практических решений "человеческим капиталом" - жизненным опытом личности. Как отмечает выдающийся ученый XX в., канадский биолог и врач Ганс Селье, "истинное открытие очень редко произрастает из логических построений, и это особенно характерно для естественных наук" *(137).

Еще более определенно об этом сказал А. Эйнштейн: "Открытие не является делом более логического мышления, даже если конечный продукт связан с логической формой" *(138).

Здравый смысл, или практический рассудок, в своих индуктивных и дедуктивных умозаключениях опирающийся на выстраданные прошлым опытом знания, факты, представления, по своему творческому потенциалу, способности решать нестандартные задачи в неопределенной обстановке уступает теоретическому мышлению только в научной сфере, но превосходит его в практической сфере жизни.

Известный российский психолог Б.М. Теплов в своей капитальной работе "Практический ум полководца" отмечает, что "нет ни малейшего основания считать работу практического ума более простой и элементарной, чем работу теоретического ума... Если уж устанавливать градации деятельности по трудности и сложности требований, предъявляемых уму, то придется признать, что с точки зрения многообразия, а иногда и внутренней противоречивости интеллектуальных задач, а также жесткости условий, в которых протекает умственная работа, первые места должны занять высшие формы практической деятельности..." *(139) (выделено мной. - В.М.).

К высшим формам практической деятельности относятся не только деятельность полководца, военачальника, связанная с разработкой и реализацией стратегии и тактики ведения сложной боевой операции, но и другие виды практической деятельности, в которых сложные и ответственные практические решения нужно принимать "здесь и сейчас" (а не потом, когда "поезд уже ушел") в неопределенной обстановке, при дефиците и противоречивости исходных данных. К таким видам практической деятельности, безусловно, относится и деятельность, связанная с раскрытием и расследованием преступлений, рассмотрением и разрешением уголовных дел.

На сложность и ответственность практического мышления обращал внимание А.А. Ухтомский: "Совершенно обыденный факт, что человек, внимание которого застлано текущими ближайшими впечатлениями и короткими рефлексами, не успевает в них разобраться, уловить их выгодную или невыгодную сторону, и лишь много спустя в другой обстановке начинает отдавать отчет в том, как надо было бы поступать, если можно было оказаться снова в прежних условиях. Можно даже сказать, что это особенно ценный дар и мудрость, когда человек оказывается способен очень быстро оценить ближайшую обстановку, не растеряться в коротких рефлексах и "уловить существенное" в мелочах текущей обстановки. Для этого нужен Наполеон, Тюренн и Суворов, чтобы сразу уловить в текущей обстановке главное для того, чтобы достичь желаемого. Так самое близкое и нагляднейшее может оказаться препятствием для понимания главного..." *(140).

Таким образом, показателями развитого практического мышления являются умение быстро и правильно оценить неопределенную, быстро меняющуюся текущую обстановку, конкретную ситуацию, выделить в ней выгодные или невыгодные для достижения поставленной цели существенные стороны, обстоятельства, мелкие детали, абстрагироваться от бросской "шелухи" случайных, привходящих обстоятельств, в "оперении" которых является сущность.

Один из секретов превосходства здравого смысла над теоретическим мышлением при принятии практических решений в подобных ситуациях раскрывается в содержательной монографии Б.Я. Пушканского "Обыденное знание", в которой отмечается, что здравый смысл превосходит теоретическую мудрость "в смысле способности принимать разумные решения в вопросах практической жизни (житейских или государственных)... так как основывается на знании не только общего, но и частного, на учете не только общих принципов, но и многообразия конкретного опыта. Аристотель особо подчеркивал, что для целей непосредственной практики (не только житейской, но и такой, как, например, государственные дела) знание частных вопросов даже важнее, чем знание общего" *(141).

Знание частных вопросов имеет важное значение для правильного и своевременного разрешения актуальных практических проблем, которые нередко возникают внезапно, под давлением независимых от субъекта практической деятельности внешних обстоятельств, требующих безотлагательного разрешения в жестких пространственно-временных рамках, порой в неопределенной, неясной и противоречивой обстановке и при ограниченных силах и средствах.

В подобных ситуациях одним из важных познавательных средств восполнения информационной неопределенности и выработки нестандартного оптимального практического решения являются лежащие в основе повседневного жизненно-практического опыта обыденные знания об окружающей действительности.

Наглядным подтверждением тому является рассказ участника описанных ниже событий, происшедших в 1916 г. на одном из участков Западного фронта: "Как-то командиру части сообщили, что на его участок собирается с инспекцией великий князь. Было приказано продемонстрировать боеготовность полка и доблесть войск: атаковать противника и занять некоторые его рубежи. Поставленная задача не соответствовала, однако, боезапасу, которым располагала часть. Возникла проблема выбора объектов, на которых следовало сосредоточить артогонь, и объекта для первого удара, чтобы при ограниченном числе снарядов возможно ослабить ожидаемое сопротивление противника. Офицеры штаба высказали разные предположения. Все они, однако, были слабо аргументированы. Споры затянулись бы, если бы денщик командира полка не попросил разрешения вмешаться в разговор. Наблюдая время от времени в перископ за позициями противника, он заметил, что, как только выглядывает солнце, на крыше одной из землянок появляется и греется на солнце котенок с бантиком. С выводом нельзя было не согласиться: землянка явно была офицерским жильем или командным пунктом. И в том и в другом случае первой целью артобстрела следовало выбрать землянку с котенком..." *(142) (выделено мной. - В.М.).

Нетрудно заметить, что достаточно высокого общего и специального образования квалифицированных офицеров оказалось недостаточно для того, чтобы в условиях неочевидности совместными усилиями восполнить информационную неопределенность и выработать нестандартное оптимальное практическое решение.

Главным психологическим барьером на пути решения этой творческой задачи явилось то, что высокообразованным умам офицеров не хватило здравого смысла, практической сметки, частных обыденных знаний об окружающей действительности, при помощи которых неграмотный денщик сумел в неопределенной обстановке найти фактическое основание для выбора оптимального в данной ситуации практического решения. Он определил его путем наблюдения, т.е. целенаправленного восприятия объектов окружающей реальности, их признаков и взаимосвязей, имеющих значение для решения поставленной задачи. Наблюдение является методом непосредственного познания.

Однако расследуемое деяние, содержащее признаки преступления, является событием прошлого. Поэтому истина по вопросам о виновности может быть установлена только опосредованным путем собирания и оценки следов-отображений и иных доказательств с использованием таких сложных форм аналитико-синтезирующей деятельности, как мысленное моделирование картины расследуемого события и образов причастных к нему лиц, составление их психологического портрета, построение и проверка версий о сущности происшедшего, причастных к нему лицах, об их виновности или невиновности и других существенных обстоятельствах *(143).

Эффективное использование этих методов познания истины в условиях неочевидности в значительной степени зависит от степени развития его естественной логической способности и богатства житейского опыта, разнообразных рациональных знаний об окружающей действительности, местных условий жизни, культуры, нравов и обычаев людей разных социально-психологических типов.

Это убедительно показано в классических произведениях детективного жанра, в которых непрофессиональные сыщики неизменно посрамляют бестолковых профессионалов исключительно благодаря более высокому интеллектуальному потенциалу здравого смысла *(144). Приведем для примера рассказ выдающегося русского ученого и педагога К.Д. Ушинского об американском индейце:

"Индеец Северной Америки, возвратившись в свою хижину, открыл, что окорок ветчины, который он повесил на дерево провялиться, был украден. Осмотрев внимательно местность, индеец пустился преследовать вора и спрашивал у всех, кто встречался ему: не видели ли они старого белого человека небольшого роста с коротким ружьем и с небольшою собакою, у которой очень длинный и мохнатый хвост. Многие отвечали ему, что действительно встречали такого человека, но в то же время спрашивали, как он мог давать такое подробное описание лица, которого никогда не видел. "Что вор небольшого роста, - отвечал индеец, - это я заключил из того, что он должен был подкладывать камни, чтобы снять ветчину, которую я повесил, стоя на земле; что он старик - я знаю это по его коротким шагам, следы которых остались на упавших листьях в лесу, что он белый - я знаю это потому, что он выворачивает свои пятки, чего индеец никогда не делает. Ружье его должно быть коротко, это я видел потому, что, поставив его у дерева, он сдернул немного кору. Собака его невелика - это видно по ее следам; а что у нее пушистый хвост - это я заметил по знаку, который она оставила на песке, когда сидела и облизывалась, пока хозяин ее крал мою ветчину" *(145).

В этом рассказе убедительно показано, что вопреки мнению противников суда присяжных здравому смыслу как форме практического мышления, основанного на рациональных знаниях, вполне по силам опосредованное познание истины по вопросам о фактической стороне дела, виновности в неопределенной обстановке с использованием таких сложных форм аналитико-синтезирующей деятельности, как:

поиск в условиях неочевидности следов-отображений расследуемого прошлого события, причастных к нему лиц, используемых ими сил и средств;

мысленное воссоздание по обнаруженным следам-отображениям картины расследуемого события (в данном случае - кражи), образа причастного к нему человека, его психологического портрета, используемых им сил и средств;

выдвижение, логическая и психологическая разработка и проверка версии о личности субъекта преступления, что имеет особенно важное значение при доказывании на основании косвенных улик.

Кроме того, в рассказе реалистически изображена "анатомия" здравого смысла, т.е. его структура, основные компоненты, взаимодействие которых определяет интеллектуальный потенциал здравого смысла, продуктивность его аналитико-синтезирующей деятельности в неопределенной обстановке.

Нетрудно заметить, что филигранная интеллектуальная работа неграмотного индейца по поиску в условиях неочевидности следов-отображений вора, используемых им сил и средств, мысленному моделированию по этим следам способа совершения кражи, образа вора, его психологических особенностей, а также по выдвижению, логико-психологической разработке и проверке версии о личности преступника - вся эта сложная аналитико-синтезирующая деятельность покоится на двух "китах":

1) на естественной логической способности рассуждать и делать логические выводы из рассуждений;

2) на жизненном опыте охотника, знании им местных условий жизни, культуры, нравов и обычаев людей.

Итак, именно естественная логическая способность и жизненный опыт личности определяют духовный потенциал здравого смысла как практического мышления, основанного на рациональных знаниях, продуктивность его аналитико-синтезирующей деятельности в неопределенной обстановке, в том числе и в процессе доказывания на предварительном следствии и в суде. Рассмотрим эти компоненты здравого смысла подробнее применительно к процессу доказывания.

Естественная логическая способность рассуждать и делать логические выводы из рассуждений возникла в процессе человеческого развития. Для человека жизненно необходимо думать логически правильно, потому что иначе он не смог бы понять самые элементарные закономерности природы и общества, не смог бы правильно регулировать свое поведение в соответствии с объективной реальностью. В общем и целом люди мыслят логически правильно, даже те, кто науку логики не изучал *(146).

В той или иной степени способность рассуждать и делать логические выводы из рассуждений присуща любому разумному человеку независимо от сферы его деятельности.

В принципе абстрактный аппарат естественной логической способности одинаков у людей разных социально-психологических типов - от охотника до крестьянина и академика. Об этом говорит и выдающийся российский психофизиолог академик А.А. Ухтомский: "Несколько лет тому назад известный германский теоретик познания профессор Алоиз Риль писал, что мышление ученого ничем не отличается от мышления мужика. Это совершенно верно. Абстрактный аппарат мысли один и тот же..." *(147).

И в практической и в теоретической деятельности в процессе мышления используются одни и те же логические приемы (анализ и синтез, абстрагирование и обобщение, индукция и дедукция) *(148).

Всякая логическая абстракция обобщает определенные черты и закономерности объективной действительности. Реальной основой и критерием логически правильного обобщения и сопоставления является практика. "...Если мы подвергнем анализу все понятия, которыми пользуется человек в процессе абстрактного мышления, - пишет известный болгарский философ Панайот Гиндев, - то убедимся в том, что они - плод его практической деятельности" *(149).

И ученый, и практик при поиске истины в своих рассуждениях и логических выводах так или иначе опираются на практику, но в реальной ситуации эта связь имеет более непосредственный характер, что объективно и субъективно усложняет условия интеллектуальной деятельности, повышает ее ответственность. На это указывал известный российский ученый-психолог Б.М. Теплов:

"Работа практического ума непосредственно вплетена в практическую деятельность и подвергается ее непрерывному испытанию, тогда как работа теоретического ума обычно подвергается такой проверке лишь в конечных результатах. Отсюда та своеобразная ответственность, которая присуща практическому мышлению. Теоретический ум отвечает перед практикой лишь за конечный результат своей работы, тогда как практический ум несет ответственность в самом процессе мыслительной деятельности. Ученый-теоретик может выдвигать разного рода рабочие гипотезы, испытывать их иногда в течение очень длительного срока, отбрасывать те, которые себя не оправдывают, заменять их другими и т.д. У практика возможности пользоваться гипотезами несравненно более ограниченны, так как проверяться эти гипотезы должны не в специальных экспериментах, а в самой жизни, и - что особенно важно - практический работник далеко не всегда имеет время для такого рода проверок. Жесткие условия времени - одна из самых характерных особенностей работы практического ума" *(150) (выделено мной. - В.М.).

При проверки версий, гипотез, предположений по вопросам о фактической стороне дела, виновности здравый смысл как практическое мышление опирается не только на естественную логическую способность, но и на его второй компонент - жизненный опыт личности.

Жизненный опыт личности - это совокупность приобретенных и освоенных в ходе индивидуальной человеческой жизни знаний, умений и навыков личности, используемых ею в целях решения актуальных жизненных проблем *(151).

Основу жизненного опыта образуют рациональные обыденные знания об окружающей действительности, которые имеют важное значение для собирания, исследования и оценки доказательств.

Как отмечал Л.Е. Владимиров, "Уголовные доказательства берутся из жизни. Это не абстрактные доводы, а факты, клочки действительности. Правильная их оценка предполагает знание общества, его жизни, его характера. Оценка, например, показаний свидетелей обусловлена знанием известного класса, из которого они вышли, его нравов, обычаев - словом, быта народного" *(152).

Черпаемые из глубокого и обширного резервуара народной жизни конкретные обыденные практические знания о быте народном, о различных видах "производственных субкультур", о повседневном контексте жизнедеятельности людей разных социально-психологических типов имеют важное значение не только для правильной оценки относимости, достоверности и достаточности доказательств, но и для правильного решения вопросов о виновности на основании оценки всех собранных доказательств. Наглядное представление об этом дает следующее высказывание одного из первых исследователей дореволюционного российского суда присяжных - С. Гогеля:

"Кто бывал в зале суда и внимательно относился к происходившему, тот, несомненно, поражался, какую громадную массу познаний, чисто житейских, необходимо иметь судьям для того, чтобы оценить собранные предварительным следствием и выясненные судебным следствием улики; необходимо, например, знать сельский быт, начиная с того, как устроена хата, где что хранят, как ссыпают хлеб, как обряжают телегу и сани, какие следы остаются и т.д.; как важны эти сведения для оценки показаний потерпевших, для определения, действительно ли они могли опознать похищенное у них и т.д.; столь же важно знать особые условия жизни городской, жизни коммерческой и т.д. Нельзя забывать, что достаточно потерпевшему или мнимо потерпевшему решительно заявить о совершении такого-то преступления, чтобы было начато следствие, опознать у лица, на которое он указал как на преступника, один из похищенных предметов, чтобы почва для обвинения была готова; как часто все следствие идет исключительно на показаниях свидетелей сторон: одни говорят в пользу обвинения, другие - в пользу оправдания; как часто свидетели подучены так хорошо, что говорят так же гладко, складно, как и свидетели, на стороне которых правда, и вот необходимо найти тот оселок, на котором можно испробовать истинность показаний, и тут-то присяжные заседатели с их глубокими познаниями жизни повседневной, жизни крестьянской, помещичьей, городской, купеческой, лавочной и т.д., безусловно незаменимы. При подробных расспросах знающими жизнь присяжными окажется, что одна из сторон говорит неправду, путается, но не логически, а, так сказать, жизненно: собирает хлеб не туда, куда следует, покупает или продает не тогда и не там, где можно, и т.д.; эти мелочи исчезают, пропадают совершенно для людей кабинета, а между тем лишь благодаря им удается раскрыть истину, и не в пустых делах, а в серьезных, в убийствах и др. (выделено мной. - В.М.).

А мотив преступления - этот нерв преступления - какое необъятное море житейских познаний необходимо иметь для того, чтобы в каждом отдельном случае решить, есть ли преступный мотив или нет?" *(153)

Столь длинная цитата приведена потому, что в ней очень четко показано, что именно лежащие в основе совокупного здравого смысла 12 присяжных заседателей, выстраданные их житейским опытом разнообразные познания о повседневных производственно-бытовых реалиях, о "закоулках" и "подвалах" обыденной, повседневной практической жизни, отражающие устойчивые причинно-следственные и пространственно-временные связи окружающей повседневной реальности, являются практическим критерием истины *(154) при проверке и оценке относимости и достоверности доказательств, а также при исследовании мотива и других обстоятельств, подлежащих доказыванию на основании всех собранных и исследованных сведений.

Кроме того, в этом высказывании очень рельефно показана полезная и эффективная работа здравого смысла по поиску и обнаружению прочных фактических оснований как для тщательной, всесторонней и объективной проверки и оценки отдельных доказательств, так и для правильного разрешения дела на основании всех собранных, проверенных и оцененных доказательств. Нетрудно заметить, что суть работы здравого смысла по поиску надежных фактических оснований для объективной, тщательной и всесторонней проверки и оценки исследуемых доказательств заключается в способности "знающих жизнь присяжных" вести "подробные расспросы", т.е. задавать допрашиваемым толковые, дельные, умные дополняющие, уточняющие и контрольные вопросы. Чем больше задано таких вопросов, в основании которых лежат житейские знания об окружающей среде, причинно-следственных и пространственно-временных связях между предметами и явлениями объективной реальности, и чем больше получено ответов, в которых правильно или неправильно раскрываются житейские связи, тем больше будет степень уверенности, прочность внутренней убежденности субъектов доказывания о доброкачественности или недоброкачественности, относимости или неотносимости, достоверности или недостоверности этого доказательства, ибо, "чем всестороннее представлен факт в высказываниях субъектов, тем полнее и глубже его понимание, тем больше оснований для взаимопонимания сторон. И наоборот, чем ограниченнее представлены связи искомых событий, тем меньше объяснительные возможности их понимания, а значит, и меньше возможности взаимопонимания субъектных сторон" *(155).

При поиске и обнаружении фактических оснований для объективной проверки и оценки показаний свидетелей, потерпевших и подсудимых наиболее сильной стороной здравого смысла является способность быстро "схватывать" фактические данные, по которым можно отличить достоверные показания от лжи или добросовестного заблуждения.

Вооруженные специальными познаниями в области теории доказательств, криминалистики, в том числе о следственно-прокурорских "хитростях", юристы проявляют своеобразный "дальтонизм" по отношению к хитростям житейским, особенно изощренным формам лжи, замешанной на искусном сочетании вымысла и житейской реальности, когда допрашиваемые, говоря словами С. Гогеля, "путаются не логически, а, так сказать, жизненно". Следователь, прокурор, адвокат, судья-профессионал, если они умные люди, в лучшем случае способны "вычислить" ложь "логическую" - путем логического анализа информации, содержащейся в показаниях допрошенного, и сопоставления ее со сведениями из других источников. Однако если допрашиваемый тоже неглупый человек и ладно лжет, т.е. ни в чем себе не противоречит и искусно "вплетает" свою ложь в другие имеющиеся в деле фактические данные, разоблачить его юрист-профессионал чаще всего не в состоянии, потому что не обладает достаточным запасом житейско-бытовых знаний.

Эти знания помогают лучше понять доказательственное значение определенных фактических данных, что является обязательной предпосылкой их эффективного использования в процессе доказывания. Нередко следователи, прокуроры, адвокаты и судьи не обращают внимания на имеющиеся в деле ценные фактические данные и не используют их в процессе собирания, проверки и оценки сведений, потому что не осознают их доказательственное значение. В результате эти данные так и не превращаются в доказательственную информацию, ибо они "превращаются в информацию, когда осознается их значение" *(156).

К входящим в содержание жизненного опыта присяжных заседателей рациональным обыденным знаниям относится и хранящиеся в кладовой человеческой памяти "архивы казуистики" - житейские знания и представления о причинно-следственных, пространственно-временных и вероятностных связях между предметами и явлениями объективной действительности.

"У здоровых людей, - пишет психофизиолог Д.А. Ширяев, - в памяти сохраняется не только сам факт реализации прошедших событий, временные связи и ассоциации между ними, но и вероятностные соотношения между имевшими место событиями, т.е. информация о том, с какой вероятностью после реализации одного события следует ожидать наступления другого, после другого - третьего и т.д. Использование этой информации уменьшает субъективную неопределенность ситуации и позволяет осуществлять активное прогнозирование вероятных событий" *(157).

"Каждый из проживших на свете, - писал Л.Е. Владимиров, - имеет свой архив казуистики, при помощи которого он ориентируется в жизни между людьми" *(158).

В процессе доказывания в условиях неочевидности хранящиеся в "архивах казуистики" схемы причинно-следственных, пространственно-временных и вероятностных связей между предметами и явлениями объективной действительности выступают в роли своеобразной познавательной кальки, облегчающей аналитико-синтезирующую деятельность по преобразованию вероятностного знания в достоверное знание о виновности или невиновности подсудимого. Эти схемы, с одной стороны, помогают не обращать внимания на броскую "шелуху" случайных, привходящих обстоятельств, в "оперении" которых является сущность. С другой - сосредоточивают внимание субъектов доказывания на существенной информации, имеющей значение для выдвижения, логической разработки и проверки разнообразных версий, собирания, оценки и использования доказательств, особенно косвенных улик.

Одним из важнейших элементов "архивов казуистики" является знание практической психологии людей, понимание общих свойств человеческой природы и психологических особенностей людей разных социально-психологических типов. В приведенном выше примере именно эти знания в значительной степени предопределили продуктивную интеллектуальную деятельность индейца по обнаружению и расшифровке следов-отображений кражи, их контекстного функционального значения, воссозданию по ним картины происшедшего в прошлом события, способа кражи, образов вора, его собаки и ружья.

Все это подтверждает справедливость высказывания Л.Е. Владимирова о том, что "ни одна отрасль эмпирических знаний так часто нами не прилагается к ежедневной жизни, как та практическая психология, которая называется на обыденном языке знанием людей. Мы мало сознаем законы этого знания, мы мало анализируем сведения, которые при этом применяются. Но каждый из нас действует в жизни на основании этих сведений, и часто тот, кто наиболее понимает характеры человеческие, наименее может объяснить теорию своего знания. Можно быть отличным специалистом по психологии и не понимать самые сложные характеры, и можно быть невеждою в науке о душе и отлично понимать людей" *(159) (как их понимал наш неграмотный американский индеец. - В.М.).

Выстраданные житейским опытом различные обыденные знания об окружающей действительности имеют особенно важное значение в процессе доказывания в условиях неочевидности - при дефиците или противоречивости сведений.

В подобных ситуациях эти знания в процессе собирания дополнительных доказательств являются ключом, помогающим даже при неясной картине происшествия быстро догадаться, предположить, практически проверить и понять, на каких объектах окружающей среды (людях, участках местности, помещениях, расположенных в них предметах, вещах) могли отобразиться следы (отпечатки) расследуемого прошлого события, т.е. какие объекты находились в причинно-следственной и пространственно-временной связи с расследуемым событием, причастными к нему лицами.

С точки зрения современной теории понимания это объясняется тем, что житейские знания и опыт являются средством понимания: "Разнообразные знания подобны стеклам очков: в познании и общении они играют роль линзы, с помощью которой мы лучше видим и понимаем окружающее...", так как, "чтобы понимать отображенную в знании действительность, необходимо осмысливать ее содержание, опираясь на прошлый опыт, т.е. знания, полученные в мыслительной деятельности, осуществленной ранее" *(160).

Мощность этих "линз", "кратность" усиления понимания и чувствительность восприятия неочевидных следов прямо пропорциональны богатству, объему и разнообразию накопленного прошлого опыта. Дело в том, что в соответствии с психологическим законом апперцепции, определяющим зависимость восприятия от прошлого опыта и от общего содержания психической деятельности человека, чем богаче житейский опыт, разнообразнее знания об окружающей действительности, тем выше способность обращать внимание на смысловые связи между ними и расследуемым событием и правильно осмысливать их. Это существенно повышает продуктивность интеллектуальной деятельности по выдвижению и проверке гипотез о местах возможного нахождения неочевидных следов расследуемого события, поскольку, "чем этот опыт богаче, тем разнообразнее гипотезы и тем больше шансов найти среди них верную" *(161).

В процессе собирания доказательств ценность богатого жизненного опыта, разнообразных знаний об окружающей действительности, о людях разных социально-психологических типов, об их нравах, обычаях, условиях их жизни, работы заключается еще и в том, что эти знания помогают субъектам доказывания ставить правильные дополняющие, уточняющие и контрольные вопросы, направленные на получение от допрашиваемого всей известной ему полезной информации, имеющей доказательственное значение.

Чем более обширен и разнообразен "веер" заданных дополняющих, уточняющих и контрольных вопросов и чем больше получено правильных или неправильных ответов допрашиваемого о причинно-следственных и пространственно-временных связях источника доказательств с расследуемым событием, причастными к нему лицами, тем больше "запас прочности" того информационного фундамента, который служит основой проверки и оценки этого и других отдельных доказательств и выводов об обстоятельствах, подлежащих доказыванию.

Следует особо отметить, что в содержание жизненного опыта личности, на который опирается здравый смысл как практическое мышление, основанное на рациональных знаниях, входят не только обыденные, но и научные знания. Современные исследователи подчеркивают, что здравый смысл как критерий рационального мышления "не может существовать лишь в качестве некритического сочетания наивного реализма с господствующими в данном обществе традиционными представлениями... Новое здравомыслие насквозь пронизано современными научными идеями, концепциями, оно питается ими и их питает" *(162).

Благодаря тому, что в структуре жизненного опыта обыденные знания тесно переплетаются с научными, здравый смысл обладает достаточным интеллектуальным потенциалом для правильных суждений о различных сферах деятельности и ее результатах, в том числе о научной деятельности. "Хотя здравый смысл касается в первую очередь социальной жизни, - пишет А. А. Ивин, - по своей природе он более универсален, так как способен судить о любой деятельности, включая теоретическую деятельность и ее результаты - сменяющие друг друга теории и концепции" *(163).

Как отмечалось в предыдущем разделе, в современных условиях выделить в структуре общественного сознания и жизненного опыта личности знания, которые являются чисто научными и чисто обыденными, очень трудно, потому что не существует четкого "водораздела", а тем более "китайской стены", между научным и обыденным знанием, научным и обыденным сознанием.

Таким образом, в жизненном опыте современного человека тесно переплетаются научные и обыденные знания, элементы которых могут быть использованы в решении и научных, и практических задач.

С учетом этого следует согласиться с оригинальной мыслью известного российского философа и историка А.И. Ракитова о том, что "главное отличие здравого смысла от науки состоит не в количестве и содержании охватываемой ими информации, а в системообразующих принципах, ибо они противоречат друг другу не как хаос системе, но как системы, опирающиеся на разные познавательные принципы.

Системообразующий принцип научного познания коротко можно сформулировать так: "Все об объекте".

Напротив, системообразующий принцип здравого смысла гласит: "Все для субъекта" *(164) (выделено мной. - В.М.).

Представляется, что системообразующий принцип здравого смысла точнее было бы сформулировать так: "Все для субъекта жизненного опыта об объекте его жизненного опыта". Субъектом жизненного опыта является человеческая личность, определенный, реально существующий и изменяющийся во времени человек, являющийся членом того или иного общества. Объектом жизненного опыта являются всевозможные проблемы жизни, которые предстоит решать *(165).

Человек изменяется во времени не только как индивид, как биологическое существо, как физиологический организм, но и как личность, обладающая определенным жизненным опытом. Поскольку на протяжении всей своей жизни ему приходится выполнять различные роли и в соответствии с ними решать разнообразные задачи, жизненный опыт личности, ее научные и обыденные знания, умения и навыки постоянно изменяются, пополняются и совершенствуются.

Поэтому в широком смысле опыт - это "отражение в памяти результатов активного восприятия внешнего мира в процессе познания и практики, включая и определенную возможность для действующего субъекта обращения к внешним, социальным накопителям опыта (социальной памяти): литературе художественной и научно-технической, документам, специальным массивам (банкам) данных, имеющимся внешним системам и устройствам, созданным ранее, опыту других индивидов или сообществ и т.д." *(166).

Одно из важнейших преимуществ суда присяжных по сравнению с другими формами судопроизводства заключается в том, что он создает идеальные процессуальные условия для приобщения присяжных заседателей как субъектов жизненного опыта к социальным накопителям опыта, расширяющим и углубляющим их личный жизненный опыт до уровня решаемых ими практических задач, связанных с определением виновности. Этому, в частности, способствуют напутственное слово председательствующего, содержащее наставление по юридическим вопросам, и качественно-количественный состав коллегии присяжных заседателей, состоящей из 12 народных представителей, взаимно дополняющих друг друга по своей естественной логической способности и запасу знаний об окружающей действительности.

Все это не учитывают противники суда присяжных, для которых типично метафизическое видение жизненного опыта присяжных заседателей как однообразных, неизменных, остановившихся в своем развитии обыденных знаний, умений и навыков, "зацикленных" только на ограниченной области их прошлой практической деятельности.

Именно такое метафизическое видение при оценке "человеческого капитала" присяжных заседателей, их жизненного опыта как духовной основы для решения вопросов о виновности делает методологически уязвимыми приведенные выше рассуждения Д.Н. Блудова о том, что "здравый смысл обыкновенного человека ограничивается тесным кругом его общественной жизни и ежедневного положения: он редко и с трудом достигает предметов, выходящих из его круга...", и о том, что ему недоступны "внимательное соображение многих обстоятельств и высшая способность к тонкому анализу и логическим выводам...", а также о том, что это доступно только ученому, т.е. высокообразованному, уму.

2.3. Качества личности, препятствующие высокообразованным людям принятию здравомыслящих практических решений, в том числе связанных с обвинением, защитой и разрешением уголовных дел в суде с участием присяжных заседателей

Одним из самых излюбленных доводов дореволюционных противников суда присяжных заключался в следующем: "Согласитесь, - говорят они, - что средний умственный уровень присяжных - посредственность, между тем коронных судей можно выбирать из людей весьма талантливых" *(167).

Действительно, большинство присяжных - это обыкновенные люди. Но то же самое можно сказать и о среднем умственном уровне профессиональных судей, следователей, прокуроров и адвокатов, представителей других сфер практической деятельности. Таланты и гении редко встречаются даже среди писателей и поэтов, а также среди ученых, большинство из которых - это полезные для науки чернорабочие, кропотливо собирающие для нее факты.

Если бы общество делало ставку только на талантливых и гениальных судей, следователей, прокуроров и адвокатов, оно могло бы остаться без правосудия ввиду отсутствия среди служителей Фемиды достаточного количества талантов и гениев.

Между тем человеческое правосудие как-то выживает без талантов и гениев, потому что для правильного и справедливого разрешения уголовных и гражданских дел требуются не они, а прежде всего обладающие здравым смыслом и совестью обыкновенные люди, которые хотя и не располагают таким мощным творческим потенциалом, как у талантов и гениев, зато и не впадают в присущие им крайности.

По свидетельству известного канадского ученого Г. Селье, "В течение всей моей научной жизни я не встречал ни одного выдающегося ученого, полностью свободного от эгоизма и тщеславия. Всецело поглощенные достижением своих целей, лишь некоторые из них проводили столько времени в кругу семьи или уделяли решению общественных проблем столько внимания, сколько следовало среднему добропорядочному гражданину" *(168) (выделено мной. - В.М.).

Не очень высокого мнения о духовных качествах служителей науки был и академик А.А. Ухтомский, который отмечал у них целый "букет" качеств, крайне нежелательных для служителей Фемиды: "сама ученая профессия порядочно искажает людей! В то время как натуралистическая наука сама по себе исполнена этим настроением широко открытых дверей к принятию возлюбленной реальности как она есть, - "профессионалы науки", обыкновенно люди гордые, самолюбивые, завистливые, претенциозные, стало быть, по существу маленькие и индивидуалистически настроенные..." *(169).

Эти личностные особенности, препятствующие полноценному общению с окружающими людьми, в том числе в процессе отправления правосудия, по мнению А.А. Ухтомского, обусловлены неповторимой утратой, или неумением жить с людьми целой, неабстрактной жизнью. Этот недостаток в определенной степени присущ и представителям других творческих профессий: "А ведь сплошь и рядом бывает, что писатель, ученый, моралист и поэт, разливающийся соловьиной сладостью для дальнего, оказывается несносным субъектом для своих ближайших домашних! Чем ближе к человеку, тем хуже! Тут какая-то радикальная ложь, когда начинают серьезно уверять, будто забывают ближнего для дальнего! Это сбрехнул когда-то Ницше в минуту недуга, а дураки повторяют как некую норму" *(170).

А.А. Ухтомский признавал, что этот недостаток полностью он не мог изжить и в себе, несмотря на то, что более всего он хотел обладать способностью "видеть в ближайшем встречном человеке своего основного искомого, главного и лежащего на моей ответственности собеседника. Всю жизнь хочу жить для ближнего, а на деле умею кое-как жить только для дальнего, не находя сил жить до конца для ближнего" *(171).

Представляет интерес и мнение А.А. Ухтомского о том, что указанный недостаток представляет собой некоторое отклонение от нормы, которое предрасполагает человека заниматься художественным творчеством: "Это в сущности, уже плохо, если человек вступил на путь писательства! С хорошей жизни не запишешь! Это уже дефект и некоторая болезнь, если человек не находит собеседника вблизи себя и потому вступает на путь писательства. Это или неповторимая утрата, или неумение жить в людьми целой, неабстрактной жизнью!" *(172).

В связи с этим надо заметить, что многие талантливые и гениальные люди по складу своего творческого мышления вообще не предрасположены следовать стандартам поведения среднего добропорядочного гражданина. Более того, многим из них в определенной степени свойственно отклоняющееся от нормы поведение, их деятельность в повседневности не всегда вписывается в рамки обыденных представлений об образе жизни, о нормальных отношениях между людьми *(173), которые имеют важное значение для правильной нравственной и юридической оценки рассматриваемой в суде житейской драмы.

Все это характерно и для ученых, и для художников, поэтов и писателей. Последних от среднего добропорядочного гражданина порой отличает еще и некоторая экстравагантность поведения.

По свидетельству известного польского писателя и литературоведа Яна Парандовского, эта экстравагантность не обязательно бывает тщетной потугой на оригинальность: "Человеку, живущему воображением, свойственна склонность воплощаться в образы, занимающие его фантазию. Поэтому, вместо того чтобы руководствоваться общепринятыми нормами, он поступает, как пишет, т.е. сообразно со своей фантазией. Нередко это перерастает в вызывающее и упрямое пренебрежение к общественным нормам и правилам поведения, к моде, к языку, ко всем условностям - дурным и хорошим. Так поступают не только представители богемы, но и их противники - аристократы от искусства вроде Байрона или Уайльда. Они придают своей жизни определенный стиль, делают ее оригинальным и красочным вымыслом и противопоставляют его скучной, серой действительности" *(174).

По-видимому, людям с художественным типом мышления, испытывающим непреодолимую потребность предаваться красочным вымыслам, оторванным от повседневной действительности, разукрашивать ее своим воображением, больше всего свойственна человеческая слабость, на которую обращал внимание Ф. Бэкон:

"...человеческий разум в силу своей склонности легко предполагает в вещах больше порядка и единообразия, чем их находит. И в то время как многое в природе единично и совершенно не имеет себе подобия, он придумывает параллели, соответствия и отношения, которых нет" *(175).

Эта особенность при решении вопросов о виновности на основании косвенных улик проявляется в большей степени у людей с развитым воображением.

Известный английский юрист прошлого века У. Уильз в подтверждение этого в своей книге приводит следующее высказывание опытного судьи Одерсона: "Необходимо предупредить присяжных относительно опасности ошибки, в которую они могут быть введены целым рядом косвенных улик. Ум всегда находит удовольствие в прилаживании одного обстоятельства к другому и готов даже делать маленькие натяжки, если это нужно для того, чтобы связать их в одно стройное целое. Чем даровитее человек, тем легче ему впасть в это заблуждение и обмануть самого себя, прибавив какое-нибудь недостающее звено в цепи доказательств и признав действительность какого-нибудь факта, согласного с прежде составленным убеждением и необходимого для его полноты" *(176) (выделено мной. - В.М.).

К этой человеческой слабости, которая проявляется в умозрительных, не основанных на реальных фактах и их взаимосвязях индуктивных и дедуктивных умозаключениях, художники, писатели, поэты и ученые больше всего предрасположены в силу их оторванности от непосредственной практики.

"Одним из худших "заболеваний" научного мышления, - пишет Г. Селье, - является тенденция видеть то, что хотелось бы увидеть; у себя в лаборатории мы называем это явление "гнилым оптимизмом"... Поскольку в науке мы постоянно сталкиваемся с фактами, полностью противоречащими повседневному опыту, избавиться от наших предубеждений - нелегкое дело" *(177) (выделено мной. - В.М.).

Люди, обладающие практическим рассудком, не предрасположены предаваться "гнилому оптимизму", парадоксальным "кульбитам" творческого воображения, потому что за это их моментально наказывает расчетливая практическая жизнь, требующая быстрого, надежного и хорошо ощутимого практического результата и не прощающая незрелых или скороспелых плодов "гнилого оптимизма", высоко парящего над суровой повседневной реальностью в поисках парадоксального научного или художественного открытия.

Поэтому люди, обладающие посредственным творческим воображением, в своих суждениях и выводах менее предубеждены, проявляют большую объективность и осторожность, меньше предрасположены к спекулятивным умозаключениям, свои выводы стремятся строить на конкретных фактах, проверенных личным опытом, что особенно характерно для малообразованных людей, практический рассудок которых очень цепко держится за выстраданные житейским опытом знания и представления.

Об этом свидетельствует исследование выдающегося российского психолога А.Р. Лурия. В начале 30-х годов он, изучая познавательные процессы у неграмотных крестьян, проживающих в отдаленных кишлаках Узбекистана, просил их сделать вывод из следующих посылок: "На далеком Севере, где снег, все медведи белые". "Новая Земля - на далеком Севере, и там всегда снег". "Какого цвета там медведи?" На это часто следовал ответ: "Я не знаю, какие там медведи, я на Севере не был" или: "Мы всегда говорим только то, что видим, того, чего мы не видели, мы не говорим" *(178).

Эта характерная для здравого смысла, практического рассудка черта - в своих суждениях, выводах, умозаключениях опираться на те посылки, доступные им общие и частные знания, в истинности которых субъект практической деятельности убедился на собственном опыте - обусловлена непосредственной связью с практикой, ответственностью за решение практических задач.

Указанная особенность здравого смысла как формы мышления гносеологически более ранней, чем теоретическое мышление, была в полной мере присуща еще первобытному человеку и сохранилась у современного человека, обладающего практическим рассудком, на что обращал внимание знаменитый швейцарский философ, психолог и психиатр Карл Юнг: "Первобытный человек в высшей степени основывается на фактах окружающего внешнего мира... Он ведет себя точно так же, как и мы" *(179).

Стремление как первобытного, так и современного человека с практическим рассудком опираться на твердую почву фактов обусловлено практической нуждой: у первобытного человека от этого зависела его выживаемость в процессе естественного отбора и борьбы с природной стихией; у современного человека от этого зависят его успехи или неудачи во всех важнейших житейских делах.

Использование в качестве логических посылок для дедуктивных и индуктивных умозаключений только тех общих и частных знаний, в истинности которых субъект практической деятельности искренне убежден, не сомневается, поскольку они проверены на практике, стали достоянием его личного опыта, - это очень ценное качество практического рассудка, которое помогает человеку избегать ошибок в важнейших житейских делах, в том числе и судебных, ибо, как справедливо отмечают известные французские философы, основоположники современной логики А. Арно и П. Николь, "человеческие заблуждения... проистекают в большинстве своем из того, что люди основывают умозаключения на ложных началах, а не из того, что они неправильно умозаключают, исходя из принятых ими начал. Редко когда умозаключение ложно лишь по той причине, что неправильно выведено следствие..." *(180).

И все же в приведенных ответах крестьян о белых медведях не может не смущать некоторая мужицкая "упертость", упрямое нежелание в своих рассуждениях использовать в качестве логических посылок объективно истинные общие и частные знания, выходящие за пределы их ограниченного житейского опыта. Представляется, что эта "упертость" имеет ситуационную обусловленность и не связана с какой-либо ущербностью логического аппарата малообразованного человека, его неспособностью перерабатывать разнообразную информацию об окружающей действительности, не имеющую прямого отношения к его практическим делам.

Дело в том, что для того. чтобы запустить и эмоционально активизировать психофизиологический механизм естественной логической способности у малообразованного крестьянина, занятого тяжелым повседневным физическим трудом, необходим достаточно серьезный повод, так или иначе связанный с его важнейшими житейскими делами. Для тружеников отдаленных районов знойного Узбекистана таким поводом едва ли могло стать отвлеченное от их повседневных производственно-бытовых и географических реалий задание ученого столичного гостя, при помощи которого он пытался побудить их рефлексировать о белых медведях и прочих диковинных для узбекского крестьянина 30-х годов предметах и одновременно предаваться дедуктивным умозаключениям.

Другое дело - участие в расследовании (еще раз вспомним пример с индейцем), рассмотрении и разрешении сложного уголовного дела. Это очень серьезный повод для того, чтобы даже у посредственного по своим интеллектуальным способностям человека как следует заработала, эмоционально активизировалась естественная логическая способность, и для того, чтобы даже малограмотный человек почувствовал сильную потребность при разрешении сложнейших вопросов о виновности опираться не только на свой житейский опыт, но и на все исследованные в суде доказательства, фактические данные, добросовестно использовать их в качестве посылок для дедуктивных и индуктивных умозаключений по вопросам о виновности.

Здесь мы подошли к анализу еще одного субъективного фактора, препятствующего высокообразованным людям качественно выполнять обязанности присяжного заседателя, быстро и эффективно психологически включаться в эту деятельность: в структуре их жизненного опыта преобладают общие теоретические знания, оторванные от действительности, современной жизни, ее практических проблем, производственно-бытовых реалий, что мешает им правильно ориентироваться в "закоулках" и "подвалах" обыденной, повседневной практической жизни.

Наиболее уязвимы в этом плане люди с теоретическим или философским складом ума.

На это обращал внимание еще Платон в диалоге "Теэтет", в котором служанка посмеялась над философом Фалесом, когда он, засмотревшись на небесные светила, упал в колодец, "что-де он стремится знать, что на небе, того же, что рядом и под ногами, не замечает. Эта насмешка относится ко всем, кто бы ни проводил свой век в занятиях философией..." *(181).

В этом диалоге Сократ рассуждает о том, что оторванный от действительности человек, привыкший в своих умозрениях "обозревать всю землю", но не знающий простых вещей и теряющийся в любых обстоятельствах, нередко становится объектом насмешек окружающих его людей: "...такой человек, общаясь с кем-то частным образом или на людях, например... когда ему приходится в суде или где-нибудь еще толковать о том, что у него под ногами и перед глазами, - вызывает смех... на каждом шагу по неопытности попадая в колодцы и тупики, и эта ужасная нескладность слывет придурковатостью..." *(182) (выделено мной. - В.М.).

Отсюда видно, что у таких людей одной из главных причин "придурковатости" и непрактичности является то, что из-за оторванности от окружающей действительности, отсутствия достаточного житейского опыта в структуре их знаний преобладают общие истины и отсутствуют частные знания о простых вещах, т.е. о повседневной жизни и ее производственно-бытовых реалиях.

Эти реалии можно безнаказанно игнорировать лишь в умозрительных теоретически-философских построениях. В практической жизни отсутствие в логических посылках необходимых элементов частных знаний о производственно-бытовых реалиях неизбежно приводит к тому, что человек в своих умозаключениях и основанных на них решениях попадает в "лужи", "тупики" и "колодцы" и ударяется тем больнее, чем выше от повседневной реальности он воспаряет в своих абстрактных, умозрительных рассуждениях.

Некоторые люди в своей оторванности от действительности заходят так далеко, что, как инопланетяне, не способны ориентироваться в повседневной жизни, не могут самостоятельно решать даже элементарные практические вопросы. Людей такого типа в народе не случайно называют "умными дураками". Естественно, что такие люди не могут быть хорошими судьями, присяжными заседателями, даже если очень хотят этого, порой проявляя характерную для умных и не очень умных "дураков с инициативой" бурную, но неадекватную активность.

Об одном таком "шальном" присяжном заседателе рассказывает А.М. Бобрищев-Пушкин: при рассмотрении дела в отношении крестьянского парня Федора Тимофеева, обвинявшегося в убийстве любовницы, в составе коллегии присяжных заседателей был профессор, "делавший необычно наивные вопросы свидетелям. Сами присяжные... отзывались о последнем как о чудаке, и поэтому можно было думать, что в вердикте будут странности; на деле же оказалось следующее: присяжные ответили отрицательно на первый вопрос о предумышленном убийстве и, признавая Тимофеева виновным в убийстве в запальчивости, дали ему снисхождение" *(183) (выделено мной. - В.М.).

В данном случае высокообразованному профессору, который прекрасно ориентировался в своем узком предмете, свободно оперировал в его рамках отвлеченными, абстрактными понятиями, поставить правильные вопросы о существенных обстоятельствах рассматриваемого дела помешала оторванность от действительности, ее житейско-бытовых проблем, вследствие чего теряется способность схватывать фактические основания для логически правильных вопросов и умозаключений при исследовании вопросов о фактической стороне дела и виновности подсудимого.

Обычно этот недостаток вызван еще одним субъективным фактором, который мы упоминали и на который указывал А.М. Бобрищев-Пушкин: "...профессора по большей части знают почти исключительно, притом часто слишком теоретично, только наиболее развитую часть общества и склонны относиться к остальным как к детям или дикарям..." *(184).

Этот субъективный фактор представляет собой одно из проявлений социально-психологической некомпетентности, которая в той или иной степени присуща представителям всех слоев общества. Подоплеку этой тотальной социально-психологической некомпетентности объясняет герой повести И. Грековой "Кафедра": "Я не раз думал о слоистом строении общества: отдельные слои живут, почти не смешиваясь. Активное общение происходит внутри слоя, соприкосновения с другими эпизодичны" *(185).

И все же этот универсальный недостаток в большей степени присущ высокообразованным и талантливым людям, которые обычно с достаточным интересом и почтением относятся только к людям "такого же калибра", как и они. В меньшей степени он проявляется у обыкновенных людей, среди которых чаще встречаются "гении общения", хорошо понимающие практическую психологию и умеющие общаться с людьми разных социально-психологических типов, поскольку от этого зависит эффективное решение повседневных практических проблем.

К ненадежным, "очень плохим" присяжным заседателям, А.М. Бобрищев-Пушкин относил не только бездарных, но и талантливых профессоров, увлеченных наукой и чтением лекций, склонных относиться к задачам общественным "как к вопросам второстепенного интереса" *(186).

Надо заметить, что такое отношение к исполнению обязанностей присяжного заседателя нередко проявляется среди различных категорий высокообразованных людей. Очень характерны первые слова, с которыми в романе Л.Н. Толстого "Воскресение" к Нехлюдову при встрече в комнате присяжных обратился его знакомый "товарищ по несчастью": "А, и вы попали, - с громким хохотом встретил Петр Герасимович Нехлюдова. - Не отвертелись?" *(187).

И все же стремление "отвертеться" от обязанностей присяжного заседателя больше характерно для увлеченных творчеством людей, ученых, писателей, которые редко проявляют интерес к каким-либо обязанностям, выходящим за пределы решаемых творческих задач, требующих полной душевной сосредоточенности, мобилизации всех интеллектуальных, эмоциональных и волевых ресурсов. Все это психологически предрасполагает их к нерадивому исполнению гражданских обязанностей, отвлекающих от творческого процесса.

Подтверждением тому является своеобразная исповедь Г. Селье: "...положа руку на сердце, должен признаться в периодических угрызениях совести по поводу моей расхлябанности при исполнении прямых обязанностей гражданина, администратора, члена комиссий и редакционных советов, члена научных обществ и при заполнении разного рода анкет. Понимаете, я не то чтобы пренебрегаю своими обязанностями во всех этих отношениях, просто, похоже, мне не удается накапливать достаточно энергии для всего этого... Если бы каждый относился к своим обязанностям такого рода столь же нерадиво, как я, мы оказались бы в состоянии чудовищного хаоса... я хочу делать только то, что могу делать лучше других" *(188) (выделено мной. - В.М.).

С учетом проведенного анализа следует согласиться с выводом Л.Е. Владимирова о том, что для правильного суждения по вопросам о виновности "совсем не нужно быть человеком выше обычного уровня умственной посредственности..." *(189), поскольку при таком среднем уровне развития обыкновенный, нормальный человек обладает достаточным запасом здравого смысла, знаний об окружающей действительности и достаточной степенью развития естественной логической способности суждения. В то же время он лишен тех крайностей, которые мешают принимать правильные и справедливые практические решения, соответствующие императивам здравого смысла (ответственный, осторожный, взвешенный, всесторонне продуманный системный подход к принятию решения с учетом объективной реальности, действующих в обществе нравственных, правовых и других социальных норм, последствий принимаемого решения для себя, других людей и всего общества).

А вот как он обосновывает этот вывод: "Все, что нужно, - это внимание и осторожность. Человек талантливый может сделать в этой сфере гораздо больше ошибок, чем человек посредственный.

В самом деле, в чем заключается характеристический признак таланта? Талант смел; он имеет воображение. Весьма часто из ничтожного количества данных он делает выводы... Талант есть по преимуществу способность дедуктивная. Он гораздо более наклонен к синтезу, чем к анализу. Талант деспотичен: если он умеет оценивать факты, то он их умеет и насиловать, когда дело идет об оправдании любимой идеи. Талант часто софистичен в своих идеях и почти всегда блистателен в аргументации. Он сильно в себя верит и поэтому - часто шибок на вывод. Словом, его шествие сильно напоминает прогулку по канату, прогулку смелую и чудную, но полную опасности.

В науке талант освещает; в жизни - впадает в крайности; в юстиции - это обоюдоострый меч: он может давать прекрасные решения, но он может также произнести приговор необдуманно-смелый, а потому часто и ложный. Если бы мы могли себе вообразить суд присяжных, составленный из одних талантов, то нет сомнения, что мы бы имели великолепные приговоры, но мы бы имели также и фатальные ошибки. Мы имели бы удивительную цепь улик, заковывающих злодея. Но эта же цепь могла бы по временам заковывать и невиновного.

Совсем не то посредственность. Если талант смел, то посредственность почти всегда боязлива, осторожна. Талант дедуктивен, посредственность индуктивна и любит озираться кругом. Это уже не блестящий марш по канату, марш, вызывающий удивление, но полный опасности, а тяжелое шествие по твердой почве... Посредственность не деспотична: если она не гениальна в оценке фактов, то она их зато и не насилует. Доказательства, могущие убедить ее, должны быть, как и она сама, тяжелы, осязательны, вески. Посредственность совершает свои логические операции медленно, что вовсе не заслуга, но она зато не делает и прыжков в темноту, как часто бывает с талантом.

Коротко, посредственность не изобрела бы пороха, но она может пользоваться правильно тем порохом, который выдуман другими. В науке посредственность... полезный чернорабочий... в жизни - это партия без цвета, но также и без крайностей; в юстиции - это сама осторожность, которая, может быть, не сумеет изобличить ловкого злодея, но которая зато предоставляет гарантии для невиновного.

Теперь, если бы вы имели несчастье сделаться подсудимым, каких судей предпочли бы вы - представителей осторожной посредственности или представителей таланта? Что до меня, я предпочел бы осторожную посредственность" *(190) (выделено мной. - В.М.).

Столь длинная цитата приведена потому, что в ней образно и точно описаны те особенности здравого смысла, естественной логической способности обыкновенного человека, которые обеспечивают надежный, взвешенный, фактически обоснованный, правильный логический вывод по вопросам о виновности, и те личностные особенности незаурядных людей, которые мешают им сформулировать правильные выводы по этим вопросам, соответствующие императивам здравого смысла.

Правда, в этих рассуждениях Л.Е. Владимирова содержится одна спорная посылка, основанная на противопоставлении индукции и дедукции, - о том, что талант силен в дедукции, а посредственность - в индукции. С точки зрения современных научных представлений эффективное решение любой теоретической или практической задачи возможно лишь тогда, когда указанные логические операции функционируют неразрывно.

Еще Ф. Энгельс, критикуя "всеиндуктивистов", писал, что индукция и дедукция "связаны между собой столь же необходимым образом, как синтез и анализ. Вместо того, чтобы односторонне превозносить одну из них до небес за счет другой, надо стараться применять каждую на своем месте, а этого можно добиться лишь в том случае, если не упускать из виду их связь между собою, их взаимное дополнение друг друга" *(191).

Человек, который силен в дедукции, но слаб в индукции или наоборот, вряд ли станет талантливым ученым, писателем, поэтом, художником либо толковым практиком. Именно люди, у которых не все в порядке с индукцией или дедукцией, а тем более с той и другой, обычно и страдают дефицитом здравого смысла, что проявляется в том, что они за "деревьями" не видят "леса", а в "лесу" не различают отдельных "деревьев", не умеют толково распорядиться своим человеческим "капиталом" - жизненным опытом, знаниями, умениями и навыками, правильно применить их к конкретной жизненной ситуации.

Этот недостаток обычно указывает на слабое развитие логической способности суждения, которую И. Кант называл "природным умом" и полагал, что она проявляется в "умении подводить под правила, т.е. различать, подчинено ли нечто данному правилу или нет" *(192). Слабое развитие способности суждения, которое проявляется в ошибочном применении известных правил, неумении использовать общие и частные знания в конкретной ситуации, И. Кант называл "глупостью" и добавлял, что "против этого недостатка нет лекарства". По его мнению этот недостаток проявляется и у высокообразованных людей: "Тупой или ограниченный ум, которому недостает лишь надлежащей силы рассудка и собственных понятий, может обучением достигнуть даже учености. Но так как в таких случаях подобным людям обычно недостает способности суждения... то нередко можно встретить весьма ученых мужей, которые, применяя свою науку, на каждом шагу обнаруживают этот непоправимый недостаток" *(193).

Среди глупых людей с "тупым и ограниченным умом", не могущих самостоятельно мыслить из-за слабого развития способности суждения, И. Кант особо выделял представителей тех профессий, у которых наличие этого недостатка делает их источником повышенной опасности для других людей и общества:

"...врач, судья или политик может иметь в своей голове столь много превосходных медицинских, юридических или политических правил, что сам способен быть хорошим учителем в своей области и тем не менее в применении их легко может впасть в ошибки или потому, что ему недостает естественной способности суждения... так что он хотя и способен in abstracto усматривать общее, но не может различить, подходит ли под него данный случай in concreto, или же потому, что он к такому суждению недостаточно подготовлен примерами и реальной деятельностью" *(194).

Последнее обстоятельство препятствует развитию и совершенствованию способности суждения как одного из важнейших компонентов практического рассудка, здравого смысла, поддержанию этой способности в практической "форме", обеспечению ее достаточной натренированности для решения практических задач.

Наибольшую ценность в этом плане представляют те виды практической деятельности, которые развивают, совершенствуют, оттачивают и шлифуют естественную логическую способность в завершающих практических действиях, позволяющих отличить истину от заблуждения. Люди с таким практическим опытом обнаруживают в своих суждениях больше здравого смысла, чем люди с отвлеченными от реальной практической жизни занятиями.

На это специально обращал внимание Р. Декарт, который под здравым смыслом понимал способность "правильно рассуждать и отличать истину от заблуждения": "...мне казалось, что я могу встретить более истины в рассуждениях каждого, касающихся непосредственно интересующих его дел, исход которых немедленно накажет его, если он неправильно рассудил, чем в кабинетных умозрениях образованного человека, не завершающихся действием" *(195) (выделено мной. - В.М.).

О значении систематически повторяющихся успешных действий для поддержания натренированности способности суждения свидетельствуют следующие любопытные рассуждения Гегеля. Он поясняет, почему высокообразованным людям с глубоким умом и блестящим воображением не везет при игре в карты: "Игрок узнает правила и ежеминутно применяет их с помощью способности суждения. Поэтому-то люди, обладающие глубоким умом и блестящим воображением, часто оказываются плохими игроками - и не просто потому, что игра их не интересует, а потому, что их способность суждения не столь натренирована в применении правил в повседневной жизни" *(196) (выделено мной. - В.М.).

С учетом высказываний Гегеля, И. Канта, Р. Декарта и проведенного выше анализа можно сделать вывод, что высокообразованные люди, как отмеченные печатью таланта и гениальности, так и без признаков таковых, а просто многознающие, в практических делах оказываются "в дураках" либо потому, что они не проявляют интереса к определенной сфере практической деятельности, либо потому, что в структуре их жизненного опыта преобладают общие знания, оторванные от повседневной жизни, и недостает конкретных знаний о практических правилах, производственно-бытовых деталях какой-то сферы практической жизни, либо потому, что их логическая способность суждения не натренирована в применении определенных правил в повседневной жизни. У многознающих людей без признаков таланта и гениальности к этому еще добавляется слабое развитие логической способности суждения, без которой "многознание уму не научает", о чем свидетельствуют слова Фауста:

Я богословьем овладел,

Над философией корпел,

Юриспруденцию долбил.

И медицину изучил.

Однако я при этом всем

Был и остался дураком *(197).

В подобных случаях принятие разумных, здравомыслящих практических решений невозможно. В связи с этим необходимо отметить, что А.М. Бобрищев-Пушкин среди бестолковых присяжных заседателей особо выделял бездарных профессоров:

"Другой разряд - профессора-буквоеды, рутинеры, представляющие собой сборники книжных теорий, потерявшие способность самостоятельно мыслить - действуют на суде слишком недальновидно и слишком педантично" *(198).

Высокообразованных, талантливых и обыкновенных людей, у которых в практических делах подобные "человеческие слабости" не проявляются, называют мудрыми.