3.4. Общечеловеческие потребности и чувства, лежащие в основе общественной гуманистической совести коллегии присяжных заседателей

Одной из важнейший детерминант стремления присяжных заседателей к истине и справедливости при разрешении сложных уголовных дел в нестандартных нравственно-конфликтных ситуациях является то, что они сочувствуют и сопереживают общечеловеческим потребностям и чувствам потерпевшего и подсудимого, их родственников, близких им людей.

Важнейшими общечеловеческими потребностями и чувствами, лежащими в основе общественной гуманистической совести коллегии присяжных заседателей, являются потребность в защите свободы и безопасности личности и других прав человека, альтруистическая потребность добра, потребность следовать принятым в данном обществе социальным нормам и потребность в правде, а также вызванные удовлетворением или неудовлетворением этих потребностей чувства. На актуализацию и активизацию в сознании и подсознании присяжных заседателей этих потребностей и чувств направлены и торжественная процедура принятия присяги, и разъяснение присяжным их прав и обязанностей, и напутственное слово председательствующего, и речи сторон.

В качестве примера нравственно корректной "настройки" присяжных на гуманистическую "волну" путем актуализации и активизации у них общечеловеческих потребностей и чувств можно привести следующий фрагмент из речи С.А. Андреевского по делу Кронштадтского банка, в котором адвокат с этой целью удачно обыграл выражение "суд улицы": "Еще недавно один публицист дерзнул назвать суд присяжных "улицей". Но вопреки намерениям автора я вижу в этом слове не унижение или поругание суда присяжных, а такую характеристику его, в которой метко соединены едва ли не самые дорогие черты этого суда. И правда: пусть вы - улица! Мы этому рады. На улице свежий воздух; мы бываем там все без различия, именитые и ничтожные; там мы все равны, потому что на глазах народа чувствуем свою безопасность; перед улицей никто не позволит себе бесстыдства - вспомним и похороны, о которых говорил вчера прокурор; когда вы на улице провожаете близкого покойника, незнакомые люди снимут шапку и перекрестятся... На улице помогут заболевшему, подадут милостыню нищему, остановят обидчика, задержат бегущего вора! Когда у вас в доме беда - грабеж, убийство, пожар - куда вы бежите за помощью? На улицу. Потому что там всегда найдутся люди, готовые служить началам общечеловеческой справедливости. Вносите к нам, в наши суды, эти начала... Приходите судить с улицы, потому что сам законодатель пожелал брать своих судей именно оттуда, а не из кабинетов и салонов" *(283).

Образно обыгрывая выражение "суд улицы", С.А. Андреевский под "улицей" имел в виду обыкновенных, простых людей, знающих жизнь, которые в большей степени способны служить началам общечеловеческой справедливости, сочувствовать и сопереживать потребностям и чувствам попавшего в беду человека, чем оторванные от жизни люди с кабинетными или салонными занятиями.

Способность судебного оратора произнести качественную судебную речь, активизирующую в сознании и подсознании присяжных заседателей общечеловеческие потребности и чувства, лежащие в основе общественной гуманистической совести коллегии присяжных заседателей, зависит от правильного понимания оратором содержания этих потребностей и чувств, к рассмотрению которых мы приступаем.

Потребность в защите свободы и безопасности личности и других прав человека. К этим правам относятся право на жизнь, свободу и безопасность личности, на равенство перед законом; право на защиту от произвольного ареста, задержания или изгнания, от рабства и подневольного существования, от пыток и жестокого обращения, от произвольного вмешательства в личную и семейную жизнь; право на труд и другие неотъемлемые права и свободы, которые индивид обретает в силу рождения *(284).

Альтруистическая потребность добра. Эта потребность, которую еще называют потребностью "для других", выражается в присущем в той или иной степени каждому человеку естественном желании заботиться о благе других людей, нуждающихся в помощи, готовности оказывать им действенную и бескорыстную помощь, не считаясь с личными интересами. Альтруистическая потребность добра обусловлена способностью человека к эмоциональному резонансу, т.е. сопереживанию эмоционального состояния другого человека, нуждающегося в помощи *(285).

Побуждаемое этой потребностью альтруистическое поведение отличается двумя существенными признаками. Первый из них проявляется в оказании действенной помощи другому человеку, который нуждается в этой помощи. Такое альтруистическое поведение может быть направлено на благо не только своих родных, близких, но и совершенно незнакомого человека, который беспомощен, слаб, немощен, покалечен, болен, устал, унижен, оскорблен, отвержен, одинок, потерпел поражение, испытывает душевное смятение и т.п.

Второй существенный признак альтруистического поведения заключается в том, что действенная помощь другому человеку ради его блага оказывается бескорыстной, т.е. без ожидания каких-либо внешних наград и без расчета на взаимность. Как справедливо заметил известный немецкий психолог Хайнц Хекхауден, "если помощь оказывается по сути с расчетом на взаимность, т.е. с расчетом на будущую компенсацию, то она теряет свой альтруистический характер" *(286).

Пожалуй, единственная "корысть" альтруистического поведения заключается в том, что человек, совершивший альтруистический поступок, обретает внутреннее удовлетворение, душевное спокойствие, чувство спокойной совести, т.е. не испытывает угрызений совести. Только на такую "внутреннюю награду" рассчитывает подлинный альтруист. И в этом его принципиальное отличие от "героя", спасающего своего ближнего в расчете на взаимность, на "достойную компенсацию" либо на "награду Родины".

Еще раз заметим, что альтруистическая потребность добра в той или иной степени присуща каждому здоровому человеку, так же как и эгоистическая потребность добра для самого себя. Но для того чтобы в процессе удовлетворения этих естественнейших человеческих потребностей не создавать проблемы себе, своим близким, другим людям и обществу, каждый здравомыслящий человек в деятельности и общении должен избегать двух крайностей.

Первая крайность заключается в том, что человек становится преимущественно эгоистом, в котором доминирует и подавляет добрые порывы человеческой души эгоистическая установка делать добро только для себя. "Черный мундир" чистого (идеального) эгоиста нередко примеряют на себя честолюбивые молодые люди, которые "метят в Наполеоны". По этому поводу П.В. Симонов и П.М. Ершов справедливо замечают:

"Иногда (особенно часто это бывает с молодыми людьми) кажется: "все люди эгоисты, каждый хлопочет о себе; забота о ближнем, альтруизм - досужая выдумка...", и человек многие годы пытается обходиться без удовлетворения потребности "для других", а то, что он все-таки делает по природной доброте, он рассматривает как свою слабость или глупость. Но потребность "для других" неуничтожима. В итоге человек приходит к удручающему одиночеству, к созерцанию своей полной ненужности. Остается заводить домашнюю собачку, чтобы было о ком заботиться" *(287).

В то же время опасно впадать и в другую крайность - некритический альтруизм. Один человек не может помочь всем - это очевидно, поэтому приходится выбирать и субъекта помощи, и ее вид. Рафинированного альтруиста обычно отличает непонимание окружающей реальности, прежде всего людей, с которыми он общается, одаривая их своими непомерными щедротами. Бездушный альтруизм граничит с эгоизмом, объективно и субъективно приводит к тому, что идеальный альтруист, так же как и идеальный эгоист, приносит себе, окружающим и обществу больше зла, чем добра, и в конце концов испытывает душевное и материальное банкротство.

В "Тимоне Афинском" Шекспир изобразил прекрасного человека, рожденного, по его словам, "для благотворительности", раздающего свое имущество направо и налево и... создающего вокруг себя толпу паразитов. В конце концов он разоряется и становится неизлечимым мизантропом. По этому поводу Шекспир говорит устами Флабия: "Какая странная судьба, что мы всегда более грешим именно тогда, когда слишком благодетельствуем другим!" *(288)

По-видимому, основная причина неадекватной альтруистической или эгоистической деятельности заключается не в избытке или недостатке альтруистической потребности добра, а в дефиците здравого смысла, поскольку именно этот недостаток лишает человека способности принимать разумные, ответственные, взвешенные решения с учетом их последствий для себя, других людей и всего общества.

Для мудрого, здравомыслящего человека характерно повышенное чувство ответственности за принятие решений, в том числе удовлетворяющих его альтруистическую потребность добра. В основе этого чувства ответственности лежит осознание:

1) объективной необходимости оказания конкретной помощи другому человеку в конкретной жизненной ситуации;

2) своих личных возможностей (сил, средств, умений и навыков) оказать своевременную и достаточную действенную помощь нуждающемуся в ней человеку.

Наглядное представление об этом дает притча о сострадательном самаритянине:

"...Некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили его и ушли, оставив его едва живым.

По случаю один священник шел тою дорогою и, увидев его, прошел мимо.

Также и левит, быв на том месте, подошел, посмотрел и прошел мимо.

Самаритянин же некто, проезжая, нашел на него и, увидев его, сжалился, и, подошед, перевязал ему раны, возливая масло и вино; и, посадив его на своего осла, привез его в гостиницу и позаботился о нем; а на другой день, отъезжая, вынул два динария, дал содержателю гостиницы и сказал ему: позаботься о нем; и, если издержишь что более, я, когда возвращусь, отдам тебе" *(289).

Нетрудно заметить, что альтруистическое поведение самаритянина, к которому его побудила альтруистическая потребность добра, разумно, потому что оно основано на чувстве личной ответственности, обусловленном трезвой, здравомыслящей оценкой объективной необходимости оказания помощи ограбленному и истекающему кровью человеку, а также своих личных возможностей оказать своевременную и достаточную помощь нуждающемуся.

Испытываемое человеком чувство личной ответственности в процессе принятия разумных решений, удовлетворяющих альтруистическую потребность добра, называется добросовестностью или совестливостью, которая является одним из проявлений чувства совести. Добросовестность, или совестливость, человека зависит не только от уровня развития у него нравственного сознания, совести, но и от логической способности рассуждать. На это обращал внимание еще Аристотель:

"Так называемая совесть, которая позволяет называть людей совестящимися и имеющими совесть, - это правильный суд любого человека. Это подтверждается (вот чем): доброго мы считаем особенно совестливым, а иметь совестливость в иных вещах - это свойство доброты.

Совестливость же - это умеющая судить совесть доброго человека, причем судить правильно, а правилен (этот суд), когда исходит от истинно (доброго человека). Мы применяем понятия "совесть", "соображение", "рассудительность" и "ум" к одним и тем же людям и говорим, что они имеют совесть и уже наделены умом и что они рассудительные и соображающие... И если человек способен судить о том, с чем имеет дело рассудительность, то он соображающий... добросовестный... или совестящийся, ибо доброта - общее свойство вообще всех добродетельных людей в их отношении к другому" *(290).

Проведенный анализ свидетельствует о том, что альтруистическая потребность добра, являясь общим свойством всех добродетельных людей, только тогда объективно приводит к поистине добрым и справедливым поступкам, когда человек, принимая решение, удовлетворяющее эту общечеловеческую потребность, руководствуется не только естественным человеческим желанием, но и указаниями здравого смысла и чувства личной ответственности, обусловленными осознанием объективной необходимости оказания конкретному человеку конкретной помощи в конкретной жизненной ситуации и своих личных возможностей для оказания такой помощи (сил, средств, знаний, умений и навыков).

Одной из важнейших детерминант правильного и справедливого альтруистического поведения является потребность следовать существующим в данном обществе социальным нормам. Эта потребность обусловлена тем, что содержащиеся в нравственных, религиозных, правовых и других социальных нормах правила, предписания, предостережения и запреты накладывают на действия человека социокультурные рамки, которые облагораживают взаимоотношения между отдельными гражданами, социальными группами и коллективами, защищают их от взаимного личного, группового или коллективного эгоизма, предупреждают, предостерегают каждого субъекта и окружающих людей от беспечных, неосмотрительных, неосторожных или умышленных общественно опасных действий. А это обеспечивает целостность социальной системы, ее стабильное, надежное функционирование, ее защиту от саморазрушения, самораспада, дезорганизующих действий тех или иных лиц и социальных групп *(291).

Таким образом, только при соблюдении в обществе нравственных, религиозных, правовых и иных социальных норм, упорядочивающих взаимоотношения между его элементами, возможны подлинно духовная жизнь общества, подлинно гуманный, справедливый порядок взаимоотношений между отдельными людьми, организациями и должностными лицами, принятие ими здравомыслящих, ответственных, взвешенных, тщательно и всесторонне продуманных практических решений по удовлетворению различных потребностей с учетом последствий этих решений для себя, других людей и общества.

При принятии решения по вопросам о виновности одной из важнейших детерминант правильного и справедливого разрешения их присяжными заседателями является актуализированная под влиянием процессуальной формы суда присяжных, речей председательствующего, обвинителя и защитника потребность следовать правовым нормам, которая помогает присяжным заседателям:

1) правильно определить меру удовлетворения альтруистической потребности добра при вынесении вердикта, т.е. своеобразную нравственную и правовую "черту", за которой добро для подсудимого превращается в произвол по отношению к потерпевшему и обществу;

2) осознать, понять и почувствовать социальную и личную ответственность за вынесение справедливого вердикта по вопросам о виновности: то, что каждый из них мог бы простить подсудимому как обыкновенный человек, он не всегда вправе прощать ему как присяжный заседатель, который, жалея подсудимого, должен пожалеть и потерпевшего и общество.

Следует особо отметить, что правовые нормы, закрепленные в них общеобязательные правила поведения мотивируют действенное стремление к истине и справедливости, поэтому их знание есть важное условие осмысленного творения добра. Знание правовых норм и понимание их смысла являются обязательной предпосылкой реальной гражданской дееспособности, т.е. способности осознавать и реализовывать свои права и обязанности. Незнание же законов и непонимание смысла содержащихся в них предписаний и запретов равносильно правовой невменяемости. Об этом прекрасно сказал И.А. Ильин:

"Народ, не знающий законов своей страны, ведет внеправовую жизнь или довольствуется самодельными и неустойчивыми зачатками права. Люди, не ведающие своих обязанностей, не в состоянии блюсти их, не знают их пределов и бессильны против вымогательства "воеводы", ростовщика и грабителя; люди, не знающие своих полномочий, произвольно превышают их или же трусливо уступают силе; люди, не знающие своих запретностей, легко забывают всякий удерж и дисциплину или оказываются обреченными на правовую невменяемость. Незнание положительного права ведет неизбежно к произволу сильного и запугиванию слабого. Мало того, оно делает невозможной жизнь в праве и по праву. Люди пребывают в состоянии животных или вещей, до которых не доходит голос, взывавший о том... что "можно", что "должно" и чего "нельзя", однако им запрещено "оправдываться незнанием закона": и, невменяемые, они не могут даже претендовать на унизительную для человека невменяемость.

Народу необходимо и достойно знать законы своей страны; это входит в состав правовой жизни. Право говорит на языке сознания и обращается к сознательным существам; оно утверждает и отрицает, оно формулирует и требует для того, чтобы люди знали, что утверждено и что отринуто, и сознавали формулированное требование. И тот, кому оно "позволяет", "предписывает" и "воспрещает", является субъектом полномочий, обязанностей и запретностей, т.е. субъектом права. Самая сущность, самая природа права в том, что оно творится сознательными существами и для сознательных существ, мыслящими субъектами и для мыслящих субъектов.

Поэтому нелеп и опасен такой порядок жизни, при котором народу недоступно знание его права: когда, например, среди народа есть неграмотные люди, или когда право начертано на чужом языке, или когда текст законов остается недоступным для народа, или же смысл права выражается слишком сложно, запутанно и непонятно. Тогда, в лучшем случае, между народом и правом выдвигается иерархия корыстных посредников, взимающих особую дань за "отыскание" правоты и обслуживающих народную темноту в свою пользу: им выгодно затемнить ясное дело, а не уяснить темное, спасти "безнадежное" и внести кривду в суд; и под их "опытными" руками толкование закона быстро превращается в профессиональный кривотолк... Нельзя человеку не быть субъектом права, ибо самая сущность права состоит в том, что оно обращается ко всякому вменяемому человеку хотя бы уже с одними запретами и предписаниями. И согласно этому, невозможно, чтобы субъектом права была неодушевленная вещь, насекомое или животное, ибо право предполагает способность к знанию, разумению и к соответственному управлению собою..." *(292)

Для оценки нравственного и интеллектуального потенциала гуманистической совести и здравого смысла народных представителей, для правильного осознания точного смысла закона чрезвычайно важное значение имеет указание И.А. Ильина на то, что "совестный и беспристрастный подход к выяснению "точного смысла закона" доступен не только "образованному" юристу, но и простому человеку; недостаток общего или юридического образования может помешать ему в осуществлении этого точного выяснения, отсутствие умения и навыка может затруднить его; но сознание важности и необходимости такого некорыстного интереса к содержанию права, такого "незаинтересованного" понимания, такого некаузального выяснения может быть свойственно ему в высшей степени" *(293).

В той же связи еще раз отмечу (поскольку это упорно не хотят замечать противники суда присяжных), что наиболее благоприятные условия для формирования у народных представителей, исполняющих судейские обязанности, подлинной правовой "вменяемости", т.е. осознания своих судейских прав и обязанностей, нравственного и правового смысла закона, принимаемых решений по вопросам о виновности возникают именно в суде присяжных, поскольку его процессуальная форма:

1) максимально актуализирует и активизирует у судьи-профессионала и присяжных заседателей потребность следовать существующим в обществе нравственным и правовым нормам, подтягивая их нравственное и правовое сознание до уровня понимания презумпции невиновности и других нравственных и правовых основ правильного и справедливого разрешения рассматриваемого дела;

2) обеспечивает надежную защиту нравственного и правового сознания присяжных от кривотолков недобросовестных юристов, профессиональных "толмачей" действующего закона благодаря тому, что все нравственные и юридические наставления народным представителям в суде присяжных даются публично, под действенным взаимным контролем судьи, прокурора и адвоката.

Еще одно существенное условие, активизирующее у присяжных потребность следовать существующим в обществе нравственным и правовым нормам, - их убежденность в правильности и справедливости этих норм, их соответствии объективной реальности. П.М. Ершов отмечает, что, когда существующие в обществе нормы, в том числе и правовые, перестают отвечать реалиям жизни, эффективно регулировать общественные отношения, у людей возникает "неудовлетворенность господствующими нормами, их обветшание развязывает социальные потребности, превышающие норму, и ведет к новым представлениям о законе, праве, морали, нравственности" *(294). Эту мысль он иллюстрирует словами героя романа Р.П. Уоррена "Вся королевская рать": "Право - это узкое одеяло на двуспальной кровати, когда ночь холодная, а на кровати трое. Одеяла не хватает, сколько его ни тащи и ни натягивай, и кому-то с краю не миновать воспаления легких. Законы - это штаны, купленные мальчишке в прошлом году, а у нас всегда нынешний год и штаны лопаются по шву - и щиколотки наружу. Законы всегда тесны и коротки для подрастающего человечества. В лучшем случае ты можешь что-то сделать, а потом сочинить подходящий к такому случаю закон, но к тому времени, как он попадет в книги, тебе уже нужен новый" *(295).

Осознание человеком обветшалости закона, неадекватности содержащихся в нем правил, предписаний и запретов быстро меняющейся жизни, складывающимся и развивающимся общественным отношениям является одним из существенных факторов, мешающих следовать существующим в обществе социальным нормам. Этот нравственно-психологический феномен, по-видимому, объясняется и тем, что применение устаревших социальных норм противоречит еще одной фундаментальной общечеловеческой потребности, мотивирующей стремление к истине и справедливости, - потребности в правде.

Потребность в правде. Содержание этой потребности заключается в двух значениях русского слова "правда": "правда-истина" и "правда-справедливость", которые выражают две стороны поиска истины в делах, затрагивающих человека.

"Какое прекрасное русское слово "Правда" в его первоначальном народном смысле, - писал Н.А. Бердяев, - "искать Правду" - значит искать одновременно высшую истину и высшую справедливость" *(296). На эти две стороны единой, общечеловеческой потребности в правде обращал внимание и известный русский социолог Н.К. Михайловский в своих "Письмах о правде и неправде": "Везде, где есть место обеим половинам единой Правды, т.е. во всех делах, затрагивающих человека как животное естественное, одной истины человеку мало - нужна еще справедливость. Он может понимать ее узко, мелко, даже низко, но по самой природе своей не может от нее отказаться, и забытая, искусственно подавляемая половина правды без его ведома, даже против его воли руководит им" *(297).

В современной литературе по теории познания также отмечается, что "понятие "правда" охватывает и объективную, и моральную правду, и объективную истину, и моральную правоту" *(298).

Таким образом, для раскрытия сущности общечеловеческой потребности в правде необходимо проанализировать две ее единые, неразрывные диалектические противоположности - "правду-истину" и "правду-справедливость". Потребность в "правде-истине" выражается в естественном желании каждого человека иметь правильное, объективное представление об окружающей действительности, об обществе, в котором он живет, о людях, с которыми он взаимодействует, общается, о поступках и намерениях окружающих его людей *(299), от чего зависит способность человека принимать правильные, разумные решения в важнейших делах, в том числе судебных.

Антиподом "правды-истины" является неправда в виде непреднамеренного, добросовестного заблуждения либо обмана. Наибольший вред несет неправда в форме обмана. Наиболее четко и обобщенно понятие этого коммуникативного феномена определяют Дж. А. Подлесны и Д.А. Раскин:

"Обман может быть определен как поступок или утверждение, цель которого - скрыть истину от другого или ввести его в заблуждение". Существуют и другие определения этого понятия. Так, В.В. Знаков полагает, что "обман - это полуправда, сообщенная партнеру с расчетом на то, что он сделает из нее ошибочные, соответствующие намерениям обманывающего выводы. Полуправда потому, что, сообщая некоторые подлинные факты, обманщик умышленно утаивает другие, важные для понимания целого" *(300).

Так, в высказываниях о человеческих поступках безнравственная полуправда может выступать в виде изощренных "фигур умолчания" о субъективных и объективных причинах, обстоятельствах, нравственно-психологически и юридически оправдывающих определенные поступки. Такой изощренной "фигурой умолчания" является, например, высказывание "правдолюбца", который, сообщая другим людям, что их знакомый, родственник попал в милицию, "забывает" добавить "маленькие" существенные детали о том, что он защищал женщину от насильника, убийцы или хулигана.

Представляется, что обман не сводится только к полуправде, которая представляет собой лишь один из его способов. Самым простым и известным способом обмана является ложь - неверное сообщение, умышленно искажающее факты. Д.И. Дубровский при определении сущности обмана допускает ту же ошибку, что и В.В. Знаков, - сводит ее к одному из способов обмана, но только не к полуправде, а ко лжи:

"Обман - это неверное сообщение, способное ввести в заблуждение общество, коллектив, социальную группу или отдельную личность. Будучи обманутым, субъект принимает за истинное, подлинное, верное, прекрасное, справедливое (и наоборот) то, что таковым не является" *(301).

Такие же последствия, препятствующие удовлетворению потребности в "правде-истине", наступают и тогда, когда способом сокрытия истины от других или введения их в заблуждение избирается частичная ложь, о которой говорит сатана в "Дон-Жуане" (А. Толстого):

С правдой ложь срослась и к правде так пристала,

Что отскоблить ее нельзя никак.

С. Поварнин отмечает, что частичная ложь - это излюбленный прием софистов, к которому они прибегают, когда не располагают истинными доводами, для того чтобы ввести своего противника в заблуждение, побудить его принять ложный довод за истинный:

"...часто нельзя сразу и отличить, где ложь кончается, где начинается правда... Такая ложь незаметно проходит, часто спрятавшись под плащом идущей вместе с ней истины. Подобных случаев в обычной жизни - тьмы тем" *(302).

Представляется, что частичная ложь "незаметно проходит... спрятавшись под плащом идущей вместе с ней..." не истины, а полуправды. И в подобных случаях не с правдой, а с полуправдой ложь срастается настолько, "что отскоблить ее нельзя никак".

Проведенный анализ свидетельствует о том, что к существенным признакам обмана относятся и его способы. Поэтому сущность этого коммуникативного феномена можно определить следующим образом: обман - это поступок или утверждение, осуществляемые с целью сокрытия истины или введения в заблуждение личности, коллектива, другой социальной группы или общества путем полуправды, лжи и частичной лжи.

Негативное отношение общественного сознания к обману лучше всего передают эпитеты, характеризующие его как орудие неправды, несправедливости, безнравственный способ обеспечения собственных потребностей и интересов за счет ущемления или пренебрежения потребностями и интересами других людей: бессовестный, бесстыдный, наглый, вероломный, гнусный, искусный, ловкий, демагогический, лукавый, злонамеренный.

Но еще больше в русском языке эпитетов для основного способа обмана - многоликой человеческой лжи как безнравственного средства достижения неправедных, несправедливых целей: бездушная, беззастенчивая, бессовестная, бесстыдная, благовидная, благоприличная, вкрадчивая, возмутительная, гнусная, грубая, дерзкая, замаскированная, злая, изменническая, изощренная, махровая, мелкая, наглая, нарядная, приукрашенная, нахальная, низкая, ничтожная, обывательская, оголтелая, подлая, потаенная, предательская, скрытая, тайная, тонкая, хитрая, ядовитая *(303).

Не случайно великие моралисты называли лживость гнуснейшим нравственным пороком. Так, М. Монтень, отмечая мерзость, низость, противоестественность и общественную опасность этого порока, пишет: "Наше взаимопонимание осуществляется лишь единственно возможным для нас путем, а именно через слово: тот, кто извращает его, тот предатель по отношению к обществу; слово - единственное орудие, с помощью которого мы оповещаем друг друга о наших желаниях и мыслях, оно - толмач нашей души; если мы лишимся его, то не сможем держаться вместе, не сможем достигать взаимопонимания; если оно обманывает нас, оно делает невозможным всякое общение человека с себе подобными, оно разбивает все скрепы государственного устройства" *(304).

Замешанные на изощренных формах словоблудия, словесной "эквилибристики", ложь и другие способы обмана опасны для частных и общественных интересов еще и тем, что они затрудняют удовлетворение других общечеловеческих потребностей, которые лежат в основе общественной гуманистической совести, особенно потребности в защите свободы и безопасности личности и других прав человека и потребности следовать существующим в обществе социальным нормам, в том числе и правовым.

Ложь, частичная ложь и полуправда с изощренными "фигурами умолчания" особенно недопустимы в уголовном процессе. Применение следователем, прокурором и судьей этих способов обмана приводит к игнорированию обстоятельств, исключающих или смягчающих уголовную ответственность, и соответствующим изощренным юридическим "припискам".

Потребность в "правде-справедливости", или "нравственной правде" ("житейской правде"). В философской и психологической литературе отмечается, что "правда означает не только истинное, но и правильное, верное, подлинное, справедливое, соответствующее высшим ценностям и целям, идеалам человечности" *(305).

Соответственно и потребность в правде заключается не только в стремлении правильно ориентироваться в окружающей реальности в соответствии с объективной истиной, но и в естественном желании каждого человека, чтобы к нему правильно, по правде, по справедливости, по-человечески, по-доброму относились, считаясь с его общечеловеческими потребностями, чувствами, не обижали его, не посягали на его жизнь, здоровье, свободу, честь (общественную репутацию), личное достоинство и другие права человека, не лгали ему, не утаивали от него истину, что предрасполагает каждого человека к такому же порядочному поведению по отношению к другим людям.

Приверженность людей правде - это тот оселок, на котором проверяются не только нравственная состоятельность личности, но и состояние общественной морали, царящие в обществе нравы. Как справедливо заметил М. Монтень, "первый признак порчи общественных нравов - это исчезновение правды, ибо правдивость лежит в основе всякой добродетели" *(306).

Однако в человеческих взаимоотношениях правдивость, т.е. объективная истинность плюс искренность высказывания, суждения, является добродетелью лишь тогда, когда она справедлива, т.е. служит благу общающихся людей и общества, когда имеет гуманистический смысл в конкретной ситуации. "Нет правды и справедливости вообще, - пишет известный болгарский философ П. Гиндев, - они нераздельно связаны с условиями, временем и местом определенных общественных событий" *(307).

Например, в условиях войны по отношению к противнику справедливо прибегать к обману, скрывать от него истину, вводить его в заблуждение. Поэтому издревле обучение искусству обмана является составной частью военного искусства.

Об этом много веков назад Сунь-Цзы писал: "Война - это путь обмана. Поэтому если ты и можешь что-нибудь, показывай противнику, будто не можешь; если ты и пользуешься чем-нибудь, показывай ему, будто ты этим не пользуешься; хотя бы ты и был далеко, показывай, что ты близко" *(308).

В некоторых ситуациях высказывание "правды-истины" о других людях бессмысленно и несправедливо, потому что причиняет им душевные страдания. Например, бессмысленно, несправедливо, безнравственно, бесчеловечно калеку называть уродом, даже если это высказывание соответствует действительности.

В других случаях высказывание "правды-истины" бессмысленно и несправедливо потому, что создает угрозу безопасности для самого высказывающего, окружающих его людей и общества. Хорошо известно, что многие убийства, изнасилования, кражи и другие опасные преступления совершаются при помощи неосторожных, неосмотрительных, беспечных правдолюбцев - жертв этих преступлений или их родственников, знакомых, которые своими неадекватными правдиво-истинными высказываниями способствовали формированию у недобрых людей преступного замысла и его успешной реализации.

В зарождающейся криминальной ситуации во взаимоотношениях с преступными элементами проявление потенциальной жертвой "стерильной" честности, искренности, правдивости высказываний бессмысленно, неадекватно и даже несправедливо по отношению к себе, окружающим людям, обществу. В подобных ситуациях, наоборот, имеет смысл, справедливо, нравственно оправданно прибегать к различным формам хитрости, полуправды и прямой лжи. Вынужденное применение в экстремальной ситуации этих недопустимых в обычных условиях средств помогает иногда разрушить криминальную ситуацию в зародыше.

Наглядным примером тому является рассказ итальянского писателя Джанфранческо Страпаролле (из его книги "Приятные ночи") о находчивой пожилой женщине, которой хозяин доверил охрану замка, а сам со своей челядью убыл в другую местность. Однажды, обходя замок, она заметила вора, спрятавшегося на чердаке и наблюдавшего за ней.

Какую наиболее целесообразную линию поведения следовало бы избрать в этой ситуации немощной безоружной женщине? На первый взгляд она может избрать один из двух вариантов поведения: крикнуть вору, чтобы он убирался, или же промолчать, сделав вид, что не заметила его. Причем второй вариант кажется наиболее разумным и безопасным, так как он не провоцирует преступника на более решительные действия и оставляет старушке свободу маневра: выйти из замка, позвать кого-нибудь и т.п.

Однако на самом деле наиболее разумным стал третий вариант поведения, который она избрала: находчиво изобразив, будто в замке полно мужчин, она стала громко называть различные мужские имена и отдавать многочисленные "распоряжения", чем так напугала вора, что он предпочел незаметно покинуть замок, не причинив никакого вреда.

Нетрудно заметить, что криминальная ситуация была разрушена в зародыше путем рефлексивного управления поведением противника при помощи ложных высказываний в расчете на то, что он примет их за чистую монету и таким образом будет введен в заблуждение о реальной обстановке, ошибочно оценит ее как неблагоприятную для совершения кражи *(309).

По существу, действия старушки представляют собой искусную манипуляцию поведением противника, но манипуляцию вынужденную, к которой ее подтолкнули внешние специфические обстоятельства. При таких обстоятельствах "стерильная" честность по отношению к вору была бы бессмысленной, несправедливой, безнравственной; удовлетворение его потребности в "правде-истине", чтобы он правильно оценил обстановку как благоприятную для хищения, было бы, как говорится, "хуже воровства".

Сложные, нестандартные нравственно-конфликтные ситуации, в которых высказывание "правды-матки" "хуже воровства", нередко возникают и во врачебной практике. Настоящий врач не станет добивать безнадежно больного человека правдивым сообщением ему истинного диагноза и неблагоприятного прогноза лечения, из которого видно, что у него нет шансов на выздоровление. В подобных ситуациях лечащий врач в соответствии со своим служебным долгом вынужден прибегать к благодетельному обману. Такой обман один из крупнейших русских ученых-медиков, С.П. Боткин, называл "святой ложью" *(310).

Известный российский хирург Н.И. Петров, отмечая благотворное влияние на психическое состояние умирающего человека "святой лжи" и полуправды, писал: "Умелому и доброжелательному объяснению верят, им утешаются и с ним легче умирают не только так называемые непосвященные люди, но и хирурги с огромным именем, когда они заболевают и превращаются в подавленных болезнью пациентов... Нередко с успехом можно сослаться на действительно существующую неясность диагноза и оставить, таким образом, в утешение больному то сомнение, которое он может использовать в свою пользу" *(311).

Несмотря на то, что применяемые лечащими врачами "святая ложь" и полуправда замешаны на обмане и неискренности, использование в подобных экстремальных ситуациях таких средств, недопустимых в обычных условиях, оправданно и по медицинским, и по нравственным соображениям. Ведь для умирающего человека и объективно, и субъективно благом является не удовлетворение потребности в "правде-истине", а улучшение его психического самочувствия, так как от этого зависит его психофизиологическая способность бороться с болезнью и если не победить ее, то, по крайней мере, не впасть в отчаяние, которое не только забирает у больного человека последние силы, но и подталкивает его к самоубийству. Поэтому неадекватное высказывание лечащим врачом правды-истины больному представляет собой грубейшее нарушение врачебной тайны.

Как известно, подобным нарушением является и разглашение сведений, полученных медицинским работником от больного в ходе лечения и не подлежащих разглашению в обществе. В связи с этим возникает очень деликатный и важный вопрос, имеющий прямое отношение к потребности в "правде-истине" и "правде-справедливости": имеет ли моральное право проводивший судебно-психиатрическую экспертизу врач-психиатр (или другой судебный эксперт) сообщать в своем заключении или на допросе о том, что обвиняемый в процессе обследования признался ему в совершении преступления, и изложить письменно или устно содержание признания доверившегося ему обвиняемого?

Хотя действующее уголовно-процессуальное законодательство не относит экспертов к числу лиц, которые освобождены от обязанности давать показания против обвиняемого и не могут быть допрошены об обстоятельствах, ставших известными в связи с исполнением ими своих обязанностей, тем не менее с точки зрения судебной и врачебной этики психиатр или другой судебный эксперт не вправе злоупотреблять доверием обследуемого ими обвиняемого и разглашать его признание, а тем более фиксировать содержание доверительной беседы в своем заключении или на допросе у следователя, заведомо зная, что эти сведения могут быть использованы против доверившегося ему человека. В таком случае эксперт вольно или невольно превращается в подручного следователя, оказывающего ему сомнительную услугу по получению и закреплению "признательных показаний" обвиняемого.

Этот изощренный способ получения и фиксации признания обвиняемого особенно опасен, когда недобросовестные следователи проведение такой "судебной экспертизы" поручают беспринципным психиатрам и другим экспертам, готовым не только как следует "разговорить" подэкспертного обвиняемого, но и дать заключение по принципу "чего изволите?". При доказывании в условиях неочевидности, особенно когда обвиняемый отказывается от ранее данных показаний, именно авторитетное свидетельство эксперта о том, что обвиняемый во время беседы с ним признался в совершении преступления и виновности, перевешивает чашу обвинения, что приводит иногда к трагической судебной ошибке.

Такая ошибка была допущена, например, по делу 20-летнего француза Кристиана Ранусси, обвиненного в убийстве на сексуальной почве 8-летней девочки Мари Долорес Рамоле. По свидетельству Жиля Перро, во время суда по этому делу обвинение успешно использовало признания, добытые проводившим судебно-психиатрическую экспертизу доктором Фиорентини и зафиксированные им в своем заключении.

По этому поводу в своей книге, посвященной истории уголовного преследования К. Ранусси, суда над ним, Ж. Перро пишет: "Если психиатры сохранили веру в психиатрию и убеждены, что она может помочь правосудию, они не должны брать на себя функции полицейских. Какой обвиняемый согласится вести доверительную беседу, лежащую в основе психиатрического обследования, зная, что человек, сидящий напротив него в камере для свиданий, является двуликим Янусом, а располагающее к доверию лицо врача - лишь маска на лице шпика, жадно впитывающего любые компрометирующие сведения?

Если же дело обстоит подобным образом, то следует предоставить обвиняемому такие же гарантии, которые обеспечены ему законом перед лицом следственного судьи, и позволить, к примеру, адвокатам присутствовать при беседах их подзащитных с психиатрами. Допросы в полиции также идут без адвокатов, но полицейские обязаны дать подозреваемому для ознакомления отпечатанный протокол, и тот может отказаться подписать его, если сочтет, что он не соответствует духу показаний. С психиатром дело обстоит иначе. Когда он расстается с заключенным, тот не знает, какая часть беседы будет записана и в каких словах изложена на бумаге. ...Когда же ему дают прочесть заключение, то оказывается, что время упущено.

Наверное, добросовестных следственных судей не меньше, чем достойных психиатров, но тогда непонятно, почему первые добывают признания в условиях, строго определенных законом, а вторые получили неоправданную привилегию выпытывать их любым способом, записывать добытые сведения без малейшего контроля со стороны человека, которому угрожает эшафот..." *(312).

Справедливость этого высказывания тем более очевидна, если учесть, что эксперты, особенно психологи и психиатры, вследствие своей специальной подготовки располагают мощнейшим арсеналом средств психологического воздействия на личность вплоть до внушения, и благодаря этому им нетрудно войти в доверие, расположить к себе подэкспертного обвиняемого, "развязать язык" и "как следует" разговорить его, т.е. склонить к даче определенных показаний и таким образом "выудить" у него сведения, которые он, может быть, никогда не сообщил бы даже своим родным, близким, а тем более следователю.

И если здравый смысл и гуманистическая совесть внутренне протестуют, не признают справедливыми, расценивают как предательство действия эксперта, оказывающего следствию сомнительные услуги по получению и закреплению "признательных показаний" обвиняемого, то тем более несправедливо, негуманно, не по-человечески требовать подобных услуг от родителей и других близких родственников обвиняемого. Поэтому Конституция РФ (ч. 1 ст. 51) и п. 4 ст. 56 УПК РФ совершенно справедливо предоставляют гражданам право не свидетельствовать не только против себя, но и против своих близких родственников - родителей, детей, усыновителей, родных братьев и сестер, деда, бабки, внука и супруга.

К сожалению, справедливость этого права, его демократическое значение и гуманистический смысл осознаются далеко не всеми юристами и, что особенно удивительно, даже адвокатами. Один из них - член Московской областной коллегии адвокатов А. Куприянов - в закреплении в Основном законе этого права даже усмотрел признаки деградации человеческой совести:

"...За истекшие три тысячелетия совесть человеческая вновь претерпела изменения и снова в целом не в лучшую сторону. Современное законодательство считает великим достижением положения ст. 51 Конституции РФ, гласящей, что никто не обязан свидетельствовать против себя самого и своих близких родственников. Практически эта статья Конституции узаконивает ложь в суде. Придется в очередной раз совестью пренебречь, ибо Конституция разрешает..." *(313).

Однако эти рассуждения и опасения А. Куприянова едва ли можно признать обоснованными. Ведь Конституция РФ, провозглашая, что никто не обязан свидетельствовать против себя и своих ближайших родственников, ни в коей мере не заставляет граждан лгать, пренебрегать совестью, не освобождает от самостоятельного нравственного выбора; она лишь предоставляет право не изобличать себя и самых близких людей, не доносить на себя и близких родственников, потому что с точки зрения лежащих в основе права и гуманистической совести общечеловеческих представлений о добре и справедливости это противоестественно, особенно доносить, предавать, изобличать в преступлении самых близких и дорогих тебе людей, которые делали тебе только добро. Во имя сохранения добрых, нормальных человеческих взаимоотношений между членами семьи, близкими родственниками не всегда бывает просто донести и на самого себя, особенно когда понимаешь, что это может повлечь распад или тяжелое материальное положение семьи.

В связи с этим представляет интерес проведенный Н.Д. Арутюновой филологический, логический, этический и культурологический анализ значения слова "правда". На его основе она сделала вывод о том, что "доносы и предательство не характеризуются в терминах правды. В доносе обычно содержится истина, но о доносчике не говорят, что он сказал правду. Донос может помочь следствию установить истину, но одна только следственная истина не гарантирует суда по правде. Идея правды тесно связана с представлением о справедливом суде" *(314).

Думается, что в этом содержательном высказывании несколько преувеличена роль доноса в установлении истины. Донос, предательство, в особенности кощунственное свидетельствование против отца, матери, других близких родственников - это настолько противоестественное, противное человеческой природе, общечеловеческим представлениям о добре и справедливости, явление, что оно приобретает смысл только тогда, когда такой "правдолюбец" озабочен целями, не совместимыми с подлинным стремлением к истине и справедливости: местью, видами на единоличное владение домом, машиной и прочими мелкокорыстными мотивами.

Поскольку свидетельствование против близких родственников и объективно, и субъективно представляет собой донос на них, их предательство, не несет подлинной правды и не имеет подлинной нравственной ценности, то вопреки мнению А. Куприянова совестью пренебрегает скорее не тот, кто считает такое поведение недопустимым, нравственно противоестественным, бесчеловечным, несправедливым, кощунственным по отношению к близким родственникам, а тот, кто вопреки лежащим в основе права и общественной гуманистической совести общечеловеческим представлениям о добре и справедливости игнорирует свое конституционное право не свидетельствовать против них и изобличает их своими показаниями (даже если содержание этих показаний соответствует действительности), а также тот, кто уверяет других, что так поступать по отношению к своим матери, отцу, дочери, сыну и другим близким родственникам "по-божески".

О том, что не всегда "по-божески" говорить всю правду, что ради блага ближнего иногда бывает разумно прибегнуть к благодетельной лжи, свидетельствует любопытное рассуждение отца Александра Ельчанинова о "нечувствительности православия к некоторым видам лжи". В качестве примера такой деликатной нечувствительности он приводит рассказ о келейнике, ложью примирившем поссорившихся старцев, и совет Иоанна Кронштадтского "не только не передавать дурных отзывов, но передавать лучше несуществующие хорошие". По мнению отца Александра, "это происходит от некоторого пренебрежения к житейской действительности. Наши дрязги, ссоры, злоба - это "не-сущее", хотя оно как-то существует, в то время как выдуманное доброе более реально, хотя оно и выдумано" *(315).

Нравственно стерильную позицию адвоката, убежденного в том, что во имя библейской правдивости "по-божески" доносить на себя и самых близких людей, не считаясь с тем, как это отзовется на их судьбе, взаимоотношениях, материальном положении, трудно признать справедливой еще и потому, что в своих праведном порыве и абстрактных сентенциях о деградации человеческой совести адвокат тщится быть "папее Папы".

Между тем предусмотренная религиозным культом процедура отпущения грехов, совершенных в связи с различными нарушениями библейских заповедей, свидетельствует о том, что церковь весьма толерантно, терпимо, снисходительно относится к человеческим слабостям и нравственным проступкам обыкновенных людей, особенно когда они переступили черту божественного закона под сильным давлением внешних обстоятельств.

Все сказанное о "правде-справедливости" (нравственной, или житейской, правде) можно передать емким афоризмом испанского философа-моралиста и писателя Бальтасара Грасиана из его книги "Карманный оракул": "Ничто не требует столь осторожного обращения, как правда, - это кровопускание из самого сердца нашего. Немалое нужно уменье и сказать правду, и чтобы умолчать о ней. Один раз солжешь - и пропала твоя слава человека честного. Обманутого считают простаком, обманщика - подлецом, что куда хуже. Не всякую правду сказать можно: об одной умолчи ради себя, о другой - ради другого" *(316).