9.3. Образцы убедительных защитительных речей

9.3.1. Образцы убедительных защитительных речей по "уликовым" делам, обвинение по которым построено на косвенных доказательствах

В состязательном уголовном процессе истина по вопросам о виновности на основании косвенных улик рождается в споре сторон о доказательственном значении каждой улики и их взаимосвязей. В процессе прений каждая из сторон объясняет эти улики и их взаимосвязи с учетом своей позиции, что способствует всестороннему, полному и объективному исследованию вопросов о виновности на основании косвенных улик, преодолению заблуждений, сопутствующих поиску истины по таким делам.

По "уликовым" делам основным материалом обвинительной и защитительной речей являются бытовые соображения, объясняющие значение косвенных доказательств и их взаимосвязей между собой и с расследуемым событием, действиями причастных к нему лиц с учетом взаимоотношений между обвиняемым и жертвой преступления, их нравственно-психологических, физических и других индивидуальных личностных особенностей, нравов, обычаев, привычек, бытовых и производственных условий жизнедеятельности и иных социально-психологических факторов, обусловливающих (детерминирующих) мотивы и способ совершения преступления, поведение предшествующее, сопутствующее рассматриваемой судебной драме и последующее за ней.

Как видно из приведенных ниже речей выдающихся судебных ораторов по "уликовым" делам, правильные бытовые соображения повышают убедительность судебной речи тем, что они выступают в роли одного из практических критериев истинности доводов оратора и ошибочности доводов его процессуального противника, основанных на интерпретации косвенных доказательств и их взаимосвязей.

К сожалению, ограниченный объем книги не позволил привести в качестве образцов такого ряда убедительных защитительных речей большие по объему речи Н.П. Карабчевского по делу братьев Скитских; речь Ф.Н. Плевако по делу об убийстве купца Лебедева и особенно речь В.Д. Спасовича по делу Овсянникова.

Речь С.А. Андреевского по делу о краже изумрудной брошки

24 ноября 1892 г. жена дворянина Мария Елагина обнаружила, что с ее туалетного столика пропала оставленная ею изумрудная брошка, о чем сразу же было заявлено в полицию. Вскоре владелец магазина ювелирных изделий Лутугин сообщил, что сходная по приметам брошка куплена им у неизвестной гражданки, назвавшейся Ольгой Перфильевой. Предъявленная им брошка была опознана Елагиными.

Обвинение в совершении кражи этой брошки было предъявлено знакомой Елагиных - О.Ф. М-вой на основании следующих доказательств:

1) Лутугин и его помощник опознали М-ву (сначала по фотографии) и заявили, что она поразительно похожа на владелицу брошки, у которой они ее приобрели;

2) оставленная последней в ювелирном магазине расписка о получении денег за брошку, по заключению графологической экспертизы, выполнена рукой М-вой;

3) женщина, продавшая брошку, была одета в такую же коричневую кофточку, какую имела М-ва;

4) брошка могла быть похищена только лицами, имеющими доступ в комнату Елагиной, к числу которых относилась и М-ва.

Подсудимая была оправдана, чему способствовала убедительная защитительная речь С.А. Андреевского.

Господа присяжные заседатели!

Особенный интерес в публике обыкновенно возбуждают такие дела, в которых прокурор и защитник между собою диаметрально расходятся, когда один не сомневается в виновности, а другой не сомневается в невиновности подсудимого. Таково именно и настоящее дело. Для меня, например, совершенно ясно, что М-ва никакой брошки у Елагиной не похищала. А затем вопрос о том, кто же, собственно, украл эту брошку, меня нисколько не интересует. Это вопрос действительно важный, но только не для меня, а для полиции и для обвинения. Но полиция и обвинение его совсем не выяснили. И вот я, собственно, защищаю М-ву не столько от обвинения в краже, сколько от подозрения в том, будто ее личность мешала преследующей власти видеть в этом деле иного виновника, кроме нее одной. Нет! На это подозрение мы смело возражаем, что те две улики, которые были сочтены сыскной полицией за неопровержимые доказательства виновности М-вой, совершенно ничтожны для каждого осторожного ума, не ослепленного верою в свою непогрешимость.

Было всего-навсего два обстоятельства: сходство лица и сходство почерка. М-ва походила на даму, продавшую украденную брошку, ее почерк походил на почерк записки, оставленной дамой в магазине. Будем справедливы. Скажем, что для одного подозрения этого, пожалуй, было уж довольно. Но тут же и следует запомнить: только для подозрения, но уж никак не для скороспелого решения: взять с неповинной женщины деньги для уплаты ювелиру за воров и для признания этого случая справедливо и бесповоротно разрешенным раз навсегда. Это уж было бы слишком...

Действительно, до поры до времени все основывалось только на сходстве. Что значит сходство? Я понимаю, что, например, в Петербурге, выходя из концерта во время сильного дождя и не найдя калош, можно удовольствоваться подходящими, сходными калошами, которые вам предлагает измученный и затормошившийся швейцар. Но можно ли отдать под суд подходящего виновника вместо настоящего?... А ведь у полиции была в ту пору только подходящая, но далеко еще не настоящая виновница кражи!

Остановимся на сходстве личности. Если в ювелирный магазин на Невском проспекте, куда ежедневно входит множество дам, войдет какая-нибудь дама средней комплекции и средних лет, под вуалеткой и останется в магазине около четверти часа, то возможно ли, что ювелир впоследствии признал такую даму среди всяких других дам, почти через месяц, безошибочно? Полагаю, что это довольно мудрено. Затем таинственная дама, приходившая к Лутугину, имела, между прочим, две приметы: 1) коричневую кофточку, довольно длинную, с широкими рукавами, опушенную мехом или перьями, и 2) акцент, "вроде малороссийского". Первая примета, т. с. примета по кофточке, пожалуй, гораздо более резкая, чем вторая, потому что кофточка была неординарная, имеющая свои три отдельных приметы: цвет, фасон и отделку. Но акцент "вроде малороссийского" может обозначать только провинциалку вообще, потому что все уроженки Петербурга отличаются от провинциалок совершенно бесцветным говором. Определить же, из какой именно провинции дама: из Белоруссии, из Литвы, из Малороссии или с Кавказа, - в этом вопросе уже не разберешься. Однако же, примета по кофточке совсем и окончательно не подошла к М-вой: у нее никогда подобной кофточки не бывало и позаимствовать подобную кофточку ей было не у кого. Что же касается акцента, то ведь по акценту подошла к неизвестной и другая дама из знакомых Елагиной.

Сходство наружности М-вой с наружностью незнакомки опять-таки ничтожно. Ювелиру Лутугину показали деревенскую самодельную, можно сказать, нелепую фотографию М-вой, в каком-то опухшем виде, фотографию, в которой и близкий человек затруднился бы узнать ее, а Лутугин уже был готов найти сходство. Показали ему М-ву на вечере у Елагиных без шляпки - он опять соглашается, что похожа. Почему же и не сказать, что похожа? Ведь это не значит: та самая. И вся эта улика целиком уничтожилась, когда через четыре месяца Лутугину показали совсем другую даму, и он точно так же заявил, что и эта дама годится в продавщицы брошки и что он решительным образом ни ту, ни другую не выбирает...

Таковы данные о сходстве личности.

И кто же бы осмелился сказать, что при таких данных никакая ошибка в выборе именно М-вой как виновницы невозможна?

Еще ничтожнее улика по сходству почерков. В экспертизу сходства почерков я никогда не верил - ни в чистописательную, ни в фотографическую, потому что признание сходства почерков есть решительно дело вкуса. Мне кажется, что почерк похож, а другому - что нет, и мы оба правы. Я иногда получал письма от неизвестных мне людей, которые мне казались написанными моей собственной рукой. Совсем иное разница почерков, подделка печати: вот тут, если не чистописание, то во всяком случае фотография могут быть очень полезны, во-первых, потому, что разница по своей природе легче поддается определению, нежели сходство; а во-вторых, потому, что при увеличении посредством фотографий несовпадение, например, снимков печатей делается настолько очевидным, что спорить о подложности спорного оттиска делается уже невозможным.

Что же мы встречаем здесь? Нашли сходным наклон письма и несколько букв. А между тем если взглянуть на записку попросту, без затей, то выйдет - почерк, решительно неизвестно кому принадлежащий. Ведь возможны два предположения относительно действительной продавщицы брошки: или она писала своим натуральным почерком в убеждении, что ее никто никогда не найдет, - и тогда этот почерк до смешного чужд писанию М-вой; или же продавщица резко изменяла свой почерк и тогда первое, к чему прибегла бы всякая женщина, изменяющая свою руку, - она изменила бы обычный наклон своих букв: пишущая косо начала бы писать стоймя, и наоборот; ибо решительно нет другого, более верного приема отделаться от своей руки. Но в таком случае опять-таки выходит, что если бы спорную записку писала М-ва, то она могла допустить всякое иное сходство со своей рукой, кроме одного, - т.е. общего наклона букв, - и потому не могла бы начертать подобной записки своим обычным наклоном письма.

Если же в настоящем деле эксперты вторили обвинению, то произошло это по очень простой причине, они давали свое заключение, вдоволь начитавшись об уликах. Власть подобного чтения на нашу мысль может быть безгранична: благодаря ей весьма легко увидишь то, чего никогда не бывало. В таком случае эксперт попадает в рабство к своему собственному предустановленному взгляду, который затем помыкает им точно так же, как принц Гамлет помыкал министром Полонием. Принц говорит: "Видишь это облако? Точно верблюд". Министр отвечает: "Клянусь, совершенный верблюд. - Или хорек! - Спина как у хорька... - Или как у кита? - Совершенный кит!"

То же самое и здесь.

А между тем чей именно почерк на записке, все-таки остается неизвестным.

Есть еще одно психологическое соображение, окончательно уничтожающее эту экспертизу. Когда г-жа М-ва, неудовлетворенная помилованием сыскной полиции, пожелала сама вновь поднять это дело и явилась к адвокату, то главным образом она домогалась, чтобы он объяснил ей, может ли экспертиза безошибочно и научно определить на суде, ее рукой или чужой написана записка в магазине Лутугина, или же этот вопрос и на суде останется в зависимости от случайного мнения сличающих, которые снова могут оставить хотя бы тень подозрения на ней М-вой? Адвокат ответил (г. Брафман слепо верует в фотографическую' экспертизу), что решение экспертов будет точное и бесспорное. Тогда М-ва с радостью взялась за дело восстановления своей чести. Было ли бы это возможно, если бы к лутугинской записке прикасалась ее собственная рука? - Нет! Тогда, конечно, она бы поняла опасность, она бы нашла предлог замедлить возбуждение жалобы. Но если, услыхав этот ответ, она сразу решилась, то дело ясно: на лутугинской записке нет ее почерка.

Я знаю такой случай. В одном уездном городе была совершена кража со взломом. Похититель разбил окно и оставил на стекле следы крови. Становой пристав заподозрил в этом преступлении одного воришку, неоднократно уже судившегося за кражи, и еще более убедился в его виновности, когда нашел у него оцарапанные пальцы. Других улик не было, и обвиняемый запирался. Но догадливый полицейский прибег к такой хитрости. Он показал обвиняемому обломки стекла с запекшей кровью и сказал: "А это что? Видишь эту кровь? Так вот мы позовем доктора, и он скажет нам, твоя она или чужая". Тогда обвиняемый упал приставу в ноги и сознался. И хотя здесь мы видим особенную наивность и невежество обвиняемого, но случай этот показывает, как вообще виновные роковым образом суеверно относятся к экспертизе. Для г-жи М-вой вопрос о всемогуществе фотографической экспертизы в распознании почерка был так же темен, как вопрос о всемогуществе врача в распознании крови на стекле был темен для того воришки. Но там угроза экспертизой привела к сознанию, а здесь - к немедленному протесту о невиновности.

Итак, сходства лица и почерка принадлежат к самым легковесным и самым несерьезным доказательствам.

Далее мы имеем уже не улики, а сплетни елагинской прислуги и росказни самих Елагиных. Я не могу иначе называть всех этих показаний. Действительно, какую цену можно придавать рассказам горничной и мамки о том, будто в период от 8 до 16 ноября 1892 г., т.е. как раз когда пропала брошка, М-ва дважды заходила к Елагиным в отсутствие хозяев и в первый раз была одна в спальне, а во второй - расспрашивала кормилицу, "не тужит ли о чем-нибудь барыня?". Достаточно сказать, что обе эти свидетельницы впервые показывали в конце февраля 1893 г. о том, что случилось в ноябре 1892 г., т.е. почти через четыре месяца. Я думаю, что даже через три недели после какого-нибудь дня уже нельзя с уверенностью вспомнить, на той или другой неделе он приходился, а через несколько месяцев это уже положительно невозможно. И если горничная или мамка ошиблись неделей, то все их объяснения никуда не годятся. В этой ошибке (и не на одну, а на целых две недели) и заключается разгадка этой нелепой путаницы. Г-жа М-ва действительно была у Елагиных в их отсутствие и действительно, узнав о болезни ребенка, расспрашивала кормилицу, тревожится ли барыня, но все это было до кражи брошки. И это всего лучше подтверждается признанием самой Елагиной; Елагина, уличенная М-ми, согласилась, что за несколько дней до М-го обеда, бывшего 16 ноября, она действительно с ними встретилась на Владимирской и упрекала, что они очень давно у нее не были, что было бы совершенно невозможно, если бы в течение недели между 8 и 16 ноября М-ва дважды заходила к Елагиной, о чем прислуга неминуемо должна была ей сообщить.

Вспомните затем росказни Елагиных насчет прошлого М-вой, т.е. насчет того, будто бы она была вообще небрежна к чужой собственности. Это доказывалось тем, что М-ва якобы присвоила: старую ситцевую юбку Елагиной, настолько дрянную, что в нее заворачивали мясо, платок, данный для прикрытия клетки с попугаем, и порванную, никуда не годную соломенную шляпку! Все эти присвоения случились в деревне у матери Елагиной, куда М-ву зазывали самыми нежными письмами даже на следующее лето после этих мнимых присвоений, и где действительно М-ва, разъезжая по пыльным дорогам с матерью Елагиной, надевала старую юбку и шляпку и откуда ей дали при отъезде серый платок для охранения попугая!... Даже официальный обвинитель не решился пользоваться такими гадкими извращениями прежних добрых отношений между этими людьми для того, чтобы прибавить лишнюю улику против М-вой; эти ссылки Елагиных не попали даже в обвинительный акт. Но Елагина, посылавшая прежде М-вой влюбленные письма с подписью: "Мурочка", когда дело зашло о ее брошке, всеми этими безобразными обвинениями, как купоросом, облила свою подругу. Вот уж поистине дамская дружба!

И однако же, М-ва все-таки никак не годится в похитительницы брошки. Нужно ли напоминать вам, что М-ву в этом деле будто некий ангел-хранитель защищает на протяжении целого дня 16 ноября (день пропажи брошки), ибо целый сонм свидетелей доказывает, что в этот именно день у М-вой был обед и она с утра до вечера не отлучалась из дому. Даже недоразумение между служанкой Лигнугарис и г-жой Баумгартен насчет 11 часов утра этого дня теперь уже устранилось: не могла быть М-ва в этот день у ювелира Лутугина, никак не могла...

Но этого мало. Разнообразнейшие свидетели рисуют нам эту женщину с полным единодушием в таком свете, что становится совершенно бессмысленным приписать ей такой поступок, как похищение брошки. Эта женщина совсем не такой "человек" (как выражаются русские интеллигентные люди), чтобы совершить кражу. Не только начальник С.-Петербургской сыскной полиции Вощинин, но даже знаменитый парижский Лекок *(1073) тотчас же бы отбросил в сторону все свои остроумные догадки о виновности М-вой, как только бы он узнал все ее прошлое, всю ее натуру. Есть натуры, к которым никак не примешаешь обвинение в краже, как нельзя смешать масло с водой, натуры, от которых подобные обвинения отскакивают, как отрицательное электричество от положительного.

Такова именно М-ва. Она совсем бескорыстна. Она о деньгах всего меньше думает. У нее есть недополученное наследство, о котором она даже никогда не справляется. Жила она всегда по средствам, никаких убыточных вкусов не имеет, сама она весьма часто одолжала Елагиных деньгами, но никогда у них не занимала; ни малейшего повода польститься на брошку у нее не было: кокетство ей совершенно чуждо; ее дети от первого брака устроены прекрасно и не требуют никаких расходов; ее второй муж ей ни в чем не отказывает; обольщать кого-нибудь другого она никогда и не помышляла; романов у нее нет; ни на какие приключения она неспособна, никаких сомнительных дел в ее жизни не бывало. Это натура чистая и милая в самом душевном смысле этого слова. Ради чего же, во имя какой логики мы будем чернить этот чистый образ? Ради великих открытий науки чистописания или еще более великих догадок сыскной полиции?..

Отрезвимся же от этих бумажных привидений! Или еще лучше: вспомним, что мы трактуем здесь как воровку женщину, действительно ни в чем не повинную, и войдем в ее положение, пожалеем ее, защитим ее, отдадим справедливость ее характеру, посетуем на несовершенство наших следственных порядков...

Преследующая власть потому обязана быть осторожной, что всякая власть должна быть благороднее тех, кто ей подвластен. Неосторожные обвинения поощряют низость заурядной публики, которая всегда относится злорадно ко всякой клевете, ко всему, что чернит людей. А что средний человек именно всегда грязно думает о своем ближнем (и в этом его следует исправлять, а не развращать еще больше) - тому мы видим удивительный пример в нашем деле.

Елагина подружилась с М-вою, будучи почти ребенком. В течение долгих лет между этими женщинами установились настоящие родственные отношения: М-ва, можно сказать, была членом елагинской семьи. Свидания были почти ежедневные, радости и горе - все делилось вместе; вместе пировали на свадьбе, вместе тревожились, когда кто-нибудь был болен, а когда бывали в разлуке, то постоянно обменивались письмами и записками и подписывались уменьшительными прозвищами. И вдруг, когда после пропажи брошки сыщик заявил Елагиной, что подозрение падает на эту именно М-ву и что для окончательного решения этого вопроса Елагиной нужно будет предательски позвать М-ву к себе на вечер и показать ее в щелочку тем липам, которые будут приведены для подглядывания, - то Елагина на это согласилась и это устроила...

Понимала ли Елагина, что она делала! Ведь Елагина не принадлежит к полиции и должна иметь обыкновенные человеческие чувства к своим друзьям. Для нее М-ва была не простая подсудимая, не безличный арестант за известным номером, а Ольга Федоровна, теплая душа, всегда дорогая гостья, близкая женщина, одевавшая ее к венцу, нянчившая ее ребенка, жена порядочного человека, мать двух детей... Неужели Елагина не почувствовала сразу, какая пропасть раскрывается перед ее другом, какое великое несчастье грозит ей? Прежде всего Елагина обязана была не поверить возможности подобного подозрения, потому что ведь от дырявой ситцевой юбки, в которую заворачивали мясо и которая не составляла ровно никакого имущества, сделать громадный скачок к изумрудной брошке и уверовать в корысть Ольги Федоровны Елагина, конечно, не могла. Но затем, если бы молоденькая Елагина, как мудрый старей, и допускала на минуту превратность всех земных привязанностей, то все-таки она должна была стать в тупик перед подобным поступком М-вой! Поступок этот был необъясним; Елагина (если она смутилась и поверила) должна была, по крайней мере, предположить какую-нибудь катастрофу в делах М-вой, чтобы допустить ее решимость на такое дело. Значит, здесь было замешано какое-то горе близких людей. Необходимо было тотчас же горой вступиться за М-ву перед полицией, защитить ее до полной неприкосновенности, отказаться наотрез от всякого предательства - и затем поспешить к той же М-вой, объясниться, сказать, что если все это вызвано временной нуждой, то ведь они свои люди, можно будет сосчитаться, можно будет загладить, а потом, пожалуй, разойтись, но сделать это просто и достойно, хотя бы в благодарность за прежнюю, ничем не запятнанную дружбу, потому что благодарность к М-вой за прошлое и чувство привязанности ввиду этого прошлого должны были еще остаться живыми в сердце Елагиной, если только у нее было сердце.

Вот почему, я повторяю, что легкомысленные обвинения безнравственны. К тому же всякий понимает, что не столько полиция и тюрьма поддерживают общественный порядок, сколько добрые наши чувства друг к другу, терпимость, доверие, участие и человечность. И вот обвинение в краже брошки самым нелепым образом ударило в М-ву, которая, как говорится, "ни сном, ни духом" не была виновна. Начальник сыскной полиции был удивлен, что М-ва не только не винилась, но совершенно прямо смотрела ему в глаза. Он даже увидел в этом нахальство; он сказал М-вой: "Да вы бравируете!" Предоставляю вам судить, кто был в этом случае храбрее: женщина ли, невиноватая, как мы с вами, и потому самоуверенная, или ее обличитель, который свои банальные фантазии считал такой истиной, что перед ними должна была застыдиться и сложить голову сама невинность...

Понятно, что супруги М-вы не могли помириться с такого рода домашним прекращением дела в сыскной полиции. Они потребовали всестороннего расследования дела о брошке. Говорят, жена осталась этим довольна, но ее муж поневоле должен был так поступить, потому что его уволили из полиции, да и впредь бы туда никогда не приняли, так как при нем состоит неразлучно жена, склонная к воровству. Неправда! Более всего волновалась сама М-ва, которая даже укоряла мужа за уплату Лутугину и вообще за его податливость. Наконец, в ту пору супруги М-вы не могли даже и мечтать, что при новом расследовании откроются сюрпризы, которые покажут во всей его скороспелости и беспочвенности первоначальное решение негласного суда о виновности в краже М-вой.

Вы слышали и знаете, что нашлась другая личность, в 10 раз более подходящая (и опять-таки - только подходящая) к роли похитительницы, нежели г-жа М-ва, хотя обвинению и угодно было возложить эту роль все-таки на г-жу М-ву.

Нашлась другая дама, с которой совпадает множество признаков похитительницы, не подходящих к М-вой и пополняющих все то, чего в таком изобилии недостает для обвинения М-вой. А именно сходство этой дамы с продавщицей брошки точно так же признано Лутугиным; акцент у этой дамы точно так же малороссийский; дама эта точно так же принадлежит к знакомым Елагиных, и притом менее близким, из чего и следует, что подобный поступок мог быть для нее менее мучительным, чем для М-вой. Мало того, открылось, что эта дама нуждалась в деньгах и часто занимала у Елагиных; что из дома, которым заведует муж этой дамы, безвестно скрылась одна подозрительная жиличка по фамилии Перфильева, т.е. женщина с той самой фамилией, которой расписалась неизвестная продавщица брошки в лавке Лутугина; что у этой дамы была кофточка, сходная с кофточкой продавщицы, и, наконец, что эта дама получала из аптеки Руссова облатки в точно такой коробочке, в какой продавщица брошки принесла поличное в магазин Лутугина, тогда как М-ва ниоткуда и никоим образом не могла добыть подобной коробочки...

Довольно, господа присяжные заседатели! Я вовсе не желаю топить эту вторую женщину и даже не хочу произносить ее фамилии. Говорят, что ее почерк не похож на расписку, оставленную в магазине Лутугина, или что у нее был болен корью ребенок во время кражи, и она не бывала у Елагиных. На это я возражу, во-первых, что я по принципу не верю в экспертизу почерков и что, тем не менее. вижу у этой дамы почерк резко стоячего типа, так что, изменяя свою руку, она должна была неминуемо перейти к наклонному письму, сразу истребляющему сходство, т.е. именно к тому письму, которым начертана расписка, и, во-вторых, что так как за эту даму хватились почти через пять месяцев после кражи, то с уверенностью говорить о периоде, когда был болен ее ребенок, уже нельзя. Да я, наконец, и не настаиваю на ее виновности; это вовсе не мое дело. Я никогда бы не хотел повредить ей, - конечно, не поврежу, но так как она свободна от всякого горя, то я только приветствую в ней модель, на которой я могу вам ясно показать всю ничтожную близорукость улик, навязанных сыскной полицией г-же М-вой.

Кто же украл брошку? Повторяю, этот вопрос меня нисколько не интересует. Быть может, полотеры; быть может, брошка даже вовсе не была украдена и Елагина ее просто потеряла на балу или в извозчичьей карете, потому что если она не помнит, куда положила брошку - спрятала в ящик или бросила на комоде, то почему бы ей, кстати, уже не забыть и того, нашла ли она на себе брошку вообще по возвращении с бала? Ведь Елагина была уставшей, раздевалась, как автомат, и легко могла прозевать исчезновение брошки. А что брошку продавала дама, так это было уже неизбежно, - кто бы ни нашел, кто бы ни украл ее, -потому что сбывать женскую принадлежность, не возбуждая подозрения, может только женщина.

За участь М-вой я спокоен. Я спокоен уже потому, что у вас постоянно будет двоиться в глазах: "М-ва или другая?" - и сколько бы вы ни сидели в совещательной комнате, из этого недоумения вы не выйдете. Нельзя же вам, в самом деле, взять две бумажки, написать на них две фамилии, зажмурить глаза, помочить пальцы - и если к пальцу пристанет бумажка с фамилией М-вой - обвинить М-ву, а если пристанет другая бумажка - оправдать.

Итак, вы оправдаете М-ву. Но пусть же ваше оправдание сослужит и другую службу. Пускай сыскное отделение хотя немножко отучится от своей прямолинейности, от своей прыти, от этой езды в карьер, потому что хотя со стороны и красиво смотреть, как ретивый конь стрелою несется от Аничкина моста прямо к Адмиралтейству, но при этом часто бывает, что он давит ни в чем не повинных прохожих. Точно так же в этом деле сыскное отделение придавило и М-ву. Когда вина подсудимого ясно доказана, тогда мы готовы отдать его в карающие руки; но когда, как здесь, обвинение основывается на одних предположениях, и притом очень шатких, - тогда наши лучшие защитники, т.е. судьи, всегда скажут тому, кто посягнет на свободу М-вой: руки прочь! эта женщина неприкосновенна! Такой приговор вы постановите спокойно и достойно, для поддержания веры в чистоту нравов, ибо основное правило, на котором должно держаться уголовное правосудие, всегда останется одним и тем же: доверие выше подозрения.

М-ва была оправдана при громком сочувствии публики.

Речь А.И. Урусова по делу Волоховой

В августе 1866 года в погребе своего дома был найден убитым крестьянин Алексей Волохов. Труп Алексея Волохова, перерубленный надвое, с большим количеством ран на нем, нанесенных различными орудиями, лежал в углублении погреба, залитом водой и забросанном грудой камней.

Подозрение в убийстве сразу же пало на жену убитого Мавру (Марфу) Волохову (Егорову) в связи с тем, что были установлены следующие подозрительные обстоятельства, имеющие значение косвенных улик:

1) кроме трупа, в доме Волоховых были обнаружены небольшие пятна крови;

2) Волохова часто ругала мужа за его пристрастие к спиртным напиткам и иногда даже называла мошенником, жуликом и каторжником;

3) по мнению свидетелей, она была злой и сердитой по натуре и ждала случая избавиться от мужа;

4) некоторые из свидетелей указывали и на то, что она была неверна мужу, неоднократно изменяла ему.

На основании этих и других улик Мавра Волохова предстала перед судом по обвинению в убийстве.

Волохова категорически отрицала свою виновность. О ее невиновности свидетельствовал ряд косвенных доказательств.

А.И. Урусов в своей речи при анализе противоречивых косвенных улик сумел привести правильные бытовые соображения, в свете которых искусно сгруппированные обвинением сомнительные подозрительные факты, получив правильную и убедительную интерпретацию с позиции защиты, потеряли "кровавый отблеск" обвинительных улик, что вызвало у присяжных сомнение в виновности Волоховой.

Господа судьи! Господа присяжные! Вашего приговора ожидает подсудимая, обвиняемая в самом тяжком преступлении, которое только можно себе представить. Я в своем возражении пойду шаг за шагом, вслед за товарищем прокурора. Мы, удостоверясь в существенном значении улик, взвесим их значение, как того требует интерес правды, и преимущественно остановимся не на предположениях, а на доказательствах. Искусная в высшей степени речь товарища прокурора, основанная преимущественно на предположениях...

Председательствующий. Господин защитник, я прошу вас удерживаться, по возможности, от всяких выражений одобрения или порицания противной стороны.

Защитник. Господин товарищ прокурора в своей речи сгруппировал факты таким образом, что все сомнения делаются как бы доказательствами. Он озарил таким кровавым отблеском все улики, что мне приходится сознаться, что вы, господа присяжные, должны были склониться несколько на его сторону. Вспомните, господа, что мы два дня находимся под довольно тяжелым впечатлением. Наслоение впечатлений, накопившихся в продолжение этих двух дней, не дает нам возможности сохранить ту долю самообладания, которая дала бы возможность строго взвесить все улики и скептически отнестись к тому, что не выдерживает строгого анализа. Господин товарищ прокурора опирается преимущественно на косвенные улики. Первой уликой он представляет народную молву. Господин товарищ прокурора говорит, что народный голос редко ошибается: я думаю наоборот. Народный голос есть воплощенное подозрение, которое нередко вредит крестьянину. Почему в настоящем случае народный голос является против подсудимой? Труп найден в погребе дома Волохова. Волохов жил несогласно со своей женой, после этого следует немедленное заключение - она виновна. Почему? Больше некому. Вот народная логика.

Для того чтобы нагляднее понять, что такое народный голос в настоящем случае, необходимо вспомнить существенные черты характера действующих лиц. Каков человек был Алексей Волохов? Он был пьяница, во хмелю буянил, бил стекла (по осмотру оказалось, что в его доме было разбито до 40 стекол); когда он возвращался пьяным домой, он шумел, но при этом, как показали все свидетели, он стоял крепко на ногах. Эта индивидуальная черта его имеет весьма важное значение. Замечательно, что никто из свидетелей не подтвердил главного обстоятельства, никто не сказал, вернулся ли Алексей Волохов 17 августа домой ночевать, тогда как в два или три часа его видели на улице пьяным. Мы знаем, что он был в этот день несколько раз в трактире. Никита Волохов видел, как он шел по улице с каким-то мужиком пьяный, но он не сказал, что видел его, как он вошел в дом. Если бы было доказано, что он ночевал в этот день дома, то это было бы довольно сильной уликой против подсудимой, между тем почти положительно можно утверждать, что он не ночевал дома, так как его ближайшие соседи, Никита и Семен Волоховы, непременно должны были слышать его возвращение. Член суда, производивший осмотр, удостоверяет, что из половины Семена слышен был даже обыкновенный разговор в половине Алексея, а тем более должны были быть слышны шум и крики, без которых невозможно было совершить убийство. Господин товарищ прокурора делает предположение, что Волохов был убит сонным, но я полагаю, что делать предположения в таких важных делах мы не имеем никакого права. По мнению эксперта Доброва, подтеки на руках убитого могли произойти от сильного захвата рукой; если допускать предположение, то в этом случае возникает сильное сомнение о самом обстоятельстве дела. Относительно показания мальчика Григория я должен заметить, что оно носит на себе явный след искусственности. Вы слышали, господа присяжные, что мальчик признавался, что он действовал по научению дяди; если предположить, что мальчик действовал сознательно, то чем объяснить то обстоятельство, что он от 17 до 22 августа никому ничего не говорил, он бегает свободно по улицам, играет с мальчиками и мать его свободно отпускает.

Остановимся на минуту на предположении, что убийство совершено ею и мальчик видел это, то неужели бы она отпустила его на улицу, где каждый мог бы его спросить об отце? Впрочем, остановимся на его показании: он говорит, что видел, как мать его ручкой топора без железа била его отца; потом он говорит, что видел отца в погребе; явно мальчик смешивает время, он легко мог видеть, как отец его пьяный спал и у него из носу текла кровь, после же он слышал, что отец его найден в погребе. Мальчик явно перемешал события; выдумкой в его рассказе является только показание его о топоре. Я не могу допустить мысли, чтобы мальчик до такой степени отдавал себе отчет о своих впечатлениях, чтобы так долго помнить о таком событии. Далее, в числе улик товарищ прокурора приводит то обстоятельство, что подсудимая 17 августа ходила ночевать к Прохоровым; он объясняет это ее боязнью оставаться ночевать в том доме, в котором она только что совершила убийство; но эта улика достаточно опровергнута следствием, так как свидетели показали, что она и прежде ночевала у соседей, когда муж ее возвращался домой пьяный. 17 августа, видя, что муж долго не возвращается, и думая, что он возвратится пьяный, она уходит ночевать к соседям. Господин товарищ прокурора не допускает того, чтобы она, уйдя из дома, не заперла ворот, но я должен заметить: во-первых, что ей незачем и нечего было запирать, так как у нее в доме ничего не было; во-вторых, раз вышедши из ворот, запереть их изнутри невозможно. Вы слышали, что Мавра Егорова ушла ночевать к Прохоровым, дом оставался пустой. Никита, бывший в то время ночным сторожем и живший рядом, не мог не знать этого. Никита говорит, что он не помнит, караулил ли он 17 августа. Он отрицает драку свою в тот день с Алексеем Волоховым, отрицает даже, что был в тот день в трактире, но мы должны в этом случае более доверять показанию трактирщика. Я считал излишним загромождать судебное следствие вызовом трактирщика и других, видевших Никиту в трактире. Я не имею права составлять новый обвинительный акт, но странным является отрицание Никиты о бытности его в трактире с Алексеем Волоховым.

Затем я должен остановиться на осмотре следов крови, найденных в верхней части дома. Пол в комнате был найден замытым на три квадратных аршина, в пазах пола были найдены небольшие сгустки крови. Я говорю "небольшие" на том основании, что если бы куски были большие, то они были бы перед вами в числе вещественных доказательств, вместо этих забрызганных кровью щепок, которые лежат перед вами. Из медицинского осмотра мы видим, что у Алексея Волохова вскрыта была полая вена, из которой должно было быть обильное кровотечение; кроме того, Алексей Волохов был человек с сырой, разжиженной кровью, следовательно, кровь должна была вытечь из его тела в огромном количестве; должны были быть крупные, фунтовые сгустки крови и тогда незачем было бы соскабливать маленькие кровяные пятнышки, чтобы представлять их к судебному следствию; тогда нужно было бы представить эти большие сгустки. Между тем мы их не видим. Так как наука не в состоянии доказать, какая кровь найдена была в верхней комнате, то не было причины подозревать непременно, что это кровь человеческая, но заметьте, что подсудимая сама не отрицает того, что это была кровь Алексея Волохова, и объясняет это кровотечением из носу. Мы не имеем причины не доверять ей в этом случае, тем более, что фельдшер подтвердил, что он ставил банки Алексею Волохову, который жаловался на приливы крови в голове.

Правда, общественное мнение склоняется не в пользу подсудимой. Оно говорит, что подсудимая была злого и сердитого характера, но не надо забывать того, что это мнение было высказано тогда, когда в народе уже сложилось убеждение в виновности подсудимой, и потому доверять ему вполне нельзя.

Далее. И товарищ прокурора в числе улик выставляет нравственные качества подсудимой. Признаюсь, я не ожидал, чтобы нравственные качества человека можно было поставить ему в вину. Я должен прибавить, что эта женщина десять лет была замужем. Имея пьяного мужа, который пьяный буянил, она часто уходила ночевать к соседям. Мудрено ли было в этом случае молодой женщине увлечься, а между тем из показаний свидетелей и из повального обыска мы видим, что она никогда не нарушала долга жены. В доказательство ее нравственных качеств я должен прибавить, что она на повальном обыске никого не отвела от свидетельства о ее поведении. Здесь, на судебном следствии, она требовала, чтобы все свидетели были спрошены под присягой, хотя я накануне заседания объяснял ей, что свидетелям, спрошенным без присяги, дается менее вероятия, но она отвечала мне: "Авось они оглянутся и покажут правду", так твердо она была уверена в своей невиновности. Товарищ прокурора находит, что у Алексея Волохова не было врагов, не было причины враждовать против него, но судебное следствие показывает нам, что могли быть причины вражды: он нанимался не раз в рекруты и не исполнял обещания. Кроме того, я должен сказать, что жена Никиты судилась как-то с одним мужиком по вопросу об изнасиловании, что могло подать повод к насмешкам со стороны подсудимой и тем возбудить против нее вражду. Кроме того, для братьев покойного Алексея мог служить предметом зависти дом его. Я не хочу сказать, чтобы для братьев его мог быть интерес убить Алексея, этот интерес мог и не существовать, но зато мог быть интерес скрыть преступника. В числе других улик, выставленных господином товарищем прокурора, он указывал на то, что Мавра Егорова часто ругала своего мужа, называла его жуликом, мошенником и каторжником. Но кому неизвестно, что в народе употребляются более резкие ругательства, и они не могут давать повода к подозрению совершения преступления. Да и могла ли Мавра Егорова равнодушно смотреть на развратный вид пьяного мужа, который действительно выглядел арестантом. Далее, товарищ прокурора говорит, что убийца всегда старается бежать от трупа. Совершенно соглашаясь в этом с товарищем прокурора, я должен заметить, что Мавра Егорова не страшилась быть на погребе, она солила там огурцы и лазила даже в погреб. Если допустить, что Мавра Егорова совершила преступление, то ее нужно признать за какое-то исключение из всех людей. Между тем, если допустить, что убийство совершено было посторонним лицом, то проще допустить, что убийца бросил труп в погреб Волохова. Дом был совершенно пустой, погреб от улицы был в семи шагах - все это очень хорошо мог знать ночной сторож.

Товарищ прокурора замечает, что трудно предположить, чтобы посторонний убийца сходил за мешком, в который положил Волохова. Я согласен, что это трудно, но еще труднее предположить, чтобы был отыскан мешок там, где его не было, а мы знаем, что Мавра Егорова не имела мешка, она даже брала мешок у соседей, когда ей нужно было солить огурцы. Если допустить, что подсудимая, совершив убийство, уничтожила все следы преступления, замыла кровь на полу в верхней комнате, то почему же она не замыла пятен крови, оказавшихся на окнах и стенах.

Кроме того, и из медицинского осмотра видно, что раны были нанесены тремя родами орудий. Не говоря уже о том, что одному человеку нужно было употреблять три различных орудия для того, чтобы совершить убийство, я замечу, что в доме Волоховых ни ножа, ни шила не было найдено. Что подозрения на подсудимую могли быть, об этом не может быть и спора, но закон говорит, что, для того чтобы преступление было наказано, оно должно быть несомненно, а всякое сомнение должно толковаться в пользу подсудимой и никак не во вред ей. В настоящем же случае я полагаю, что убеждение в виновности подсудимой ни в каком случае не могло у вас сложиться. Тому показанию свидетелей, что Мавра Егорова не часто ночевала у соседей, я ни в каком случае не могу доверять. Они показывают так потому, что боятся, чтобы не навлечь почему-либо в этом случае на себя подозрения, и показывают так для того, чтобы окончательно отстранить себя от всяких подозрений. Далее, товарищ прокурора говорит, что подсудимая постоянно клевещет на свидетелей; клевещет ли она, я предоставляю судить об этом вам, господа присяжные; я со своей стороны думаю, что большей искренности со стороны подсудимой и желать нельзя. Если вы недостаточно убедились моими доводами, то я должен заявить вам, что случаи судебных ошибок нередки в уголовной практике. Нужно надеяться, что эти ошибки будут реже и реже. Тем не менее я не могу допустить, чтобы суд присяжных мог допускать такие ошибки. Вы, господа присяжные, должны постановить свой приговор, основывая его на убеждениях логических, а не формальных.

Господа присяжные, настоящее преступление совершено было среди белого дня, между тем Семен Волохов говорит, что он, вернувшись вечером домой, никакого шума в квартире Алексея не слыхал.

Показание Прохорова об ужасе подсудимой, когда она пришла к нему ночевать, ничем не подтвердилось. Я с изумлением замечаю, что товарищ прокурора в числе улик признает слова ее, сказанные Никите, что если ее притянут к суду, то он будет стоять с ней на одной доске. Если придавать этим словам значение, то странно, почему же Никита не был привлечен к суду. Я объясняю слова ее так: она хотела этим выразить, что если ее, против которой нет никаких улик, привлекут к суду, то тем более должны привлечь к суду Никиту, который был сторожем в деревне и должен знать, кто совершил убийство. В заключение я должен упомянуть о краже 150 рублей. Мавру Егорову постоянно попрекает сноха тем, что она нищая, что муж ее все у нее пропил. Она из досады похищает у снохи деньги, но совесть ее мучит, и она открывается в этом священнику. Она никогда не обвиняла мужа, она прямо говорит перед священником, что она, а не муж ее, украла деньги. Тот берет клятву с Семена и его жены в том, что те никому не расскажут о происшедшем. Что же происходит? Вот, господа присяжные, насколько нравственными личностями являются Семен Волохов и его жена. Только что поклявшись перед образом, они через полчаса нарушают эту клятву. Представляю вам судить, насколько можно доверять этим личностям в их показаниях.

Господа присяжные, я ожидаю от вас строгой правды, строгого анализа. Перед вами женщина, шесть месяцев томившаяся под тяжелым обвинением. Девять лет в горе прожила она с мужем, еще худший конец ожидает эту нравственную личность. Невольно преклоняешься перед таким горем.

Подсудимая была оправдана.

9.3.2. Образцы убедительных защитительных речей по делам об убийствах, совершенных обвиняемыми под давлением экстраординарных внешних обстоятельств, виктимного поведения, безнравственных и противоправных действий потерпевших

Как уже отмечалось, при рассмотрении и разрешении таких дел по вопросам о виновности у присяжных заседателей актуализируются потребность в правде и другие общечеловеческие потребности и чувства, лежащие в основе общественной гуманистической совести, активизируются смыслообразующая функция здравого смысла, стремление к истине и справедливости. Это обостряет нравственно-конфликтный характер ситуации при выработке решения по вопросам о виновности, особенно когда обстоятельства дела и положительная нравственно-психологическая характеристика личности обвиняемого, ранее не совершавшего общественно опасных деяний, убеждают присяжных, что подсудимый совершил убийство не по злой воле, а "по неволе", под давлением тяжелейших, экстраординарных внешних обстоятельств, вызванных виктимным, неосторожным, дерзким, наглым, вызывающим, безнравственным поведением близких и знакомых обвиняемому людей, причинивших ему тяжелейшую психическую травму.

В подобных нравственно-конфликтных ситуациях присяжные заседатели нравственно-психологически предрасположены к вынесению подсудимому милостивого обвинительного вердикта с признанием его заслуживающим снисхождения или особого снисхождения, либо милостивого оправдательного, вердикта. Они особенно склонны к этому, когда виктимное поведение, безнравственные, наглые, дерзкие и вызывающие действия близких и знакомых обвиняемому людей, в том числе и потерпевшего, являются причиной возникновения у обвиняемого внезапно возникшего сильного душевного волнения (физиологического аффекта), сопровождающегося временной дезадаптацией психической деятельности, потерей способности к самоконтролю и саморегуляции поведения, что предрасполагает находящегося в этом состоянии нравственно добропорядочного человека к совершению не типичных для него насильственных действий.

Как видно из приведенных ниже судебных речей, их убедительность в подобных ситуациях зависит от умения оратора на основании исследованных в суде доказательств дать правильную нравственно-психологическую характеристику личности подсудимого, потерпевшего и окружающих их людей, произвести виктимологический и юридическо-психологический анализ их поведения и психического состояния, предшествующего, сопутствующего и последующего рассматриваемой судебной драме, и с учетом этого дать правильную нравственную оценку совершенного подсудимым деяния.

Речь С.А. Андреевского в защиту Тарновского

(Дело разбиралось 20 января 1905 г. в Гомеле, куда оно было перенесено из Киева, где Тарновский пользовался общими симпатиями)

Господа присяжные заседатели!

Нет лучшего суда для дел этого рода, как ваш суд. Видимый закон - против Тарновского, потому что он выстрелил в человека. Но тот внутренний закон жизни, который чувствуется нашей совестью, ясно говорит нам, что из трех участников этой драмы Тарновский несравненно лучше двух остальных, т.е. своей жены и ее любовника. За все время, пока те двое бессердечно и своевольно наслаждались, один Тарновский непрестанно терялся, негодовал, мучился. Никто, как они - жена и ее любовник, - хитря и забавляясь, постепенно довели Тарновского до такого нелепого состояния, когда преступление делается человеку столь же необходимым, как глоток воды в нестерпимой жажде. С этим бороться уже невозможно.

К сожалению, все мужья узнают об истинном качестве избранных ими подруг лишь после того, когда уже пройдут через катастрофу и сделаются слепыми орудиями отмщения судьбы. Сколько таких мужей я видел! И каждый раз думал: вот если бы можно было так устроить, чтобы полиция и следователь приходили на помощь и вмешивались не после, а до выстрела. Да ведь если бы Тарковскому ранее 5 декабря позапрошлого года дали прочитать все то, что он знает теперь из предварительного следствия о своей супруге, разве бы он мог еще сколько-нибудь мучиться из-за этой женщины, верить в нее, оберегать ее, испытывать невыразимую боль от мысли, что вместе с ней из его груди вырывают половину его собственной жизни!..

Но вернемся несколько назад и обсудим этот брак.

Одна из красивейших барышень г. Киева, графиня Марья Николаевна Орурк, вышла за Тарновского почти девочкой. Можно прямо сказать, что она его обольстила, а он в нее безумно влюбился. Этот жених был в то время красавец и богач. Партия была для невесты самой блестящей в городе. Тарновский ни перед чем не останавливался. Он женился против воли родителей и готов был ради любви на всякие бедствия. С другой стороны, невеста едва ли особенно любила жениха. Не говорю, чтобы здесь было коварство с ее стороны или обман - о нет! А просто эта женщина вообще к душевной любви была неспособна. Вы знаете, сколько мужчин, страдавших от обожания к ней, она легко переменила и безмятежно забыла... А мужа своего она все время гениально водила за нос...

Обращаясь к мужу, я вовсе не намерен представлять вам его образцом добродетели, нравственности и т.п. К чему это делать? Ведь вам нужна правда. А правда состоит в том, что Тарновский был человек самый обыкновенный. Имея готовые большие средства, он не предназначал себя к труду, вел жизнь рассеянную, любил и выпить, и поволочиться за женщинами - словом, получил, так сказать, в удел приятное существование... Можно ли это поставить ему в вину? Многие ли бы на его месте поступали иначе? Ведь почти каждый счастливец про себя невольно думает: "Слава Богу, что моя жизнь складывается недурно. Другим плохо, а мне хорошо. За что это, я не знаю, а все-таки слава Богу..." И живет себе в свое удовольствие. Так думалось и Тарновскому. Однако же не все вышло так складно, как он предполагал. Беда в том, что у него была истинно добрая душа и чувствительное сердце. А с этими свойствами трудно прожить без несчастья...

Тарновского упрекают в том, что он изменял жене. Да, и это бывало. Ему действительно приходилось иметь мимолетные, случайные сношения с другими женщинами, но, несмотря на это, он всегда верил и думал, что жена ему не изменяет. Почему это так делается, почему у мужей существует такая своеобразная справедливость - рассуждать бесполезно. Так водится на целом свете...

Но объяснить слепоту мужей, понять, почему, несмотря на свои легкие измены, мужья все-таки верят в непорочность своих жен, очень легко. Мужчины женятся уже испорченными, а берут себе в жены невинных девушек. На всех тех женщин, с которыми они сносятся до и после брака, мужчины смотрят как на развлечение, как на прихоть, как на лишнюю рюмку водки. Они убеждаются, что и все эти женщины легко их забывают, что разврат для них только заработок, что своего сердца ни одна из них им не открывает. Мужчины видят и понимают, что едва ли не любая из них (за исключением безнадежно погибших) готова была бы сейчас же отречься от бесстыдства, если бы у нее был заботливый муж, дети, свой дом, честное имя и т.д. Вот почему мужья никогда не смешивают этих женщин со своими женами. Они верят, что их жены вполне гарантированы от разврата всем складом их семейного крова. Для женатого человека раздеть кокотку - самое пустое и привычное дело. Но допустить мысль, что их собственная жена, их чистая подруга, мать их детей, носительница их имени решится обнажить себя для какого бы то ни было мужчины, - такую мысль они считают явным ужасом, нелепостью, безумием! И как бы подозрительно ни вела себя их жена, самый факт ее измены представляется им все-таки самой неправдоподобной вещью на свете. Благодаря этому всякий вздор, который ему скажет супруга, изобличенная чуть не на месте преступления, кажется им убедительнейшим доказательством ее невинности.

Тарновский не составлял исключения.

Но я убежден, что Тарновский мог бы быть превосходнейшим мужем, если бы он пользовался взаимностью жены. Вы знаете, что в самый день несчастья, намученный лукавством, сухостью и насмешками жены, - едва только она позвала его к себе, потрепала по щеке и сказала; "Ну, поцелуй меня", - как он сразу согласился на самое отвратительное для него условие примирения - на ужин с Боржевским. Значит, как велика была над ним власть этой женщины! Что же было бы, если бы он обладал всегда ее нераздельной любовью?! Да ему никогда и не снилось бы прикоснуться к другой женщине. Мне скажут: да ведь он никогда не знал о ее изменах. Да. Но в своей холостой жизни Тарновский уже был избалован хотя бы случайной, но всегда неподдельной страстью отдававшихся ему женщин. А в жене он скоро почувствовал холодность. Он решил, что такова уже ее натура. Он думал, что если она кокетничает с другими, то делает это попусту, что ей, в сущности, никто не нравится, и потому он ей верил. Однако же он был неудовлетворен. И ему иногда нравилось естественное увлечение первой попавшейся женщиной, которую он вовсе не любил, но которая давала ему некоторое утешение в его неразделенной страсти к жене. Мы теперь видим, почему жена не разделяла его страсти, - потому что она принадлежала многим другим, а он чувствовал только одно непонятное охлаждение ее темперамента. Но в то же время он бы сгорел от муки, если бы уверился, что эта обаятельная, но холодная к нему женщина отдается со страстью другому!

Жена Тарновского считала себя созданной для роскоши, кокетства и удовольствий. Она любила театры, ужины, туалеты, заграничные поездки, блестящую жизнь и поклонение красивых мужчин. Она безгранично повелевала мужем, выбирала прислугу и устраивала свои дела таким образом, что муж только казался главой дома, тогда как вся челядь, подкупленная и запуганная, скрепя сердце, обманывала барина. Физически сильный и по природе вспыльчивый, Тарновский, однако же, при неизбежных ссорах никогда не имел силы быть резким с женой. Он съеживался, малодушничал и покорялся. Во всех случаях, когда всякий другой счел бы нужным пригрозить, он только умел изливать перед женой в слезах свои чувства. Изящная и ловкая, владеющая искусством истерики, Марья Николаевна умела делать из себя даже страдалицу именно во всех тех случаях, когда позволяла себе наибольшие наглости... Вот в какое обучение попал мягкосердечный Василий Васильевич!

Можно было бы назвать Марью Николаевну просто чудовищем или злодейкой, если бы у нее были признаки того, что мы называем чувствительной душой и совестью. Но эти два качества были в ней от природы весьма слабо развиты. Цветущая, здоровая, избалованная, она была уверена, что все ее прихоти естественны и законны. Говорю откровенно: руки опускаются клеймить эту женщину, до того она была убеждена, что никто не должен, не смеет мешать ее удовольствиям! Что делать? Такой она родилась: "Захочу - полюблю, захочу - разлюблю"... А разлюбит или, по выражению горничной Изотовой, "перестанет играть комедию" - и нет у нее для покинутого ни жалости, ни грусти, ни доброй памяти...

При таких-то обстоятельствах Тарновский очень скоро после брака получил многих участников своего супружеского ложа и, однако же, всегда оставался в каком-то необъяснимом тумане по вопросу о том, кто же, собственно, его жена: распутница или блестящая светская дама, кружащая головы всем и каждому, но тем не менее совершенно неспособная унизиться до падения?..

Между тем соперники Тарновского преблагополучно "срывали цветы удовольствия", периодически возбуждая его ревность, а затем так же благополучно куда-то исчезали и заменялись новыми.

Еще одна странная подробность. У Марьи Николаевны всегда водилась замашка подстрекать наиболее привлекательных для нее поклонников на ссоры с мужем, доходившие чуть ли не до дуэли... Точно ей нравилась перспектива сделаться молоденькой вдовой с безупречным именем, а следовательно, и опекуншей детей, т.е. владелицей средств Тарновского. Конечно, я могу это высказать только в виде невольного предположения. Но ведь на это наводят очень подозрительные факты. Вы знаете, что у Тарновского была дуэль с Толстым, затевалась дуэль и с Боржевским. Того и другого толкала на это Марья Николаевна...

Последним героем Тарновской в ее совместной супружеской жизни был ныне умерший Боржевский. Нужно правду сказать, он чрезвычайно подходил к ее вкусам. Как и она, он исповедовал правило: "жизнь на радость нам дана". Как и она, он любил пистолетный спорт, был превосходный стрелок. Как и она, он совершенно равнодушно относился ко всякой чужой жизни, мешавшей его целям. Она подставляла лоб мужа под дуло своих поклонников, он выходил от своих любовниц не иначе, как с заряженным пистолетом на случай встречи с соперником. Молодой, красивый, франтоватый, настойчивый, наглый, чрезвычайно способный на устройство секретных свиданий, Боржевский весьма быстро сделался физической прихотью г-жи Тарновской. Они превосходно сладились, устроились и с одинаковым увлечением, так сказать, выпивали сладкий ликер своей страсти. Они втягивались в нее именно как в алкоголь. Я говорю о чисто физическом свойстве этих чувств (хотя бы и очень напряженных), потому что никакой иной, более глубокой подкладки тут не было. Госпожа Тарновская не признавалась мужу и не решалась на разрыв, да и г-н Боржевский не рассчитывал, чтобы она, даже в случае развода или вдовства, вышла за него замуж, потому что, как он сам цинически говорил, Тарновская привыкла к роскоши, а у него не было никаких средств. Поэтому они решили наслаждаться за спиной мужа. Вы знаете, что обманутых мужей называют "рогатыми". Эту кличку изображают тем, что шевелят двумя поднятыми пальцами над головой мужчины сзади. Никогда еще этот символ не казался мне таким наглядным, живым и понятным, как в деле Тарновского. Действительно, чуть только, бывало, Тарновский отвернется в сторону - уедет или засидится где, или жена шмыгнет на улицу, как тотчас же в его доме, даже в его спальне, или где-нибудь в гостинице, или в купе вагона эти два пальца - Мария Николаевна и Боржевский - начинают весело резвиться, как бы вышучивая Тарновского из-за его спины своим сближением...

Жутко становится за Тарновского... Прямой и доверчивый, он вскоре после знакомства сошелся с Боржевским на "ты". Но, заметив его усиленное ухаживание за женой, он настаивал, чтобы жена отвадила Боржевского от дома. Конечно, Тарновский и Боржевский могли бы оставаться приятелями без непременного посещения Боржевским семьи Тарновского. Но жена не слушалась. Ввязчивость Боржевского стала поразительной. Он даже проник в деревню к жене Тарновского, когда она там была одна, и эта своевластная супруга имела наглость вызвать мужа телеграммой для медицинской помощи, когда гостивший у нее Боржевский ранил себе палец... Тарновские уехали в Киссинген - Боржевский вырос перед ними в Киссингене, как из под земли... Возвратились в Киев - те же постоянные визиты. Затем начинается (знакомое уже Тарновскому по прежнему опыту с Толстым) задирание его со стороны Боржевского. Опять требование дуэли! Какая непостижимая глупость! За что, по какому праву Боржевский лезет драться с Тарновским?! Боржевский, видите ли, любит его жену. А та шутит над мужем, над его трусостью и не говорит ни "да", ни "нет" насчет своих чувств к Боржевскому. Боржевский же, грозя побить и даже убить Тарновского, если он не примет дуэли, тоже не говорит ему ничего путного о своих намерениях. Есть от чего с ума сойти!... И послал же Господь Тарновскому неразрешимую задачу в виде этих двух личностей, способных измотать всякую душу!...

Не стану разбирать бестолковых записок и разговоров Боржевского в последние дни перед развязкой. Никакой мудрец не мог бы добиться, чего же, наконец, хотели от Тарновского его жена и ее приятель. Одно только было ясно - что, как говорят все окружающие, его "травили"...

И вот, доведя мужа до невозможности не только выносить присутствие Боржевского, но даже слышать его имя, жена задумывает мирить соперников. Она устраивает совместную поездку с Боржевским в театр, а после спектакля в ресторан. И ведь под каким предлогом навязывается Тарновскому это испытание! Под предлогом спасения семейной чести перед публикой, для того, дескать, чтобы резкий разрыв с Боржевским после прежних приятельских отношений не вызвал подозрений, будто у жены мог быть какой-нибудь роман с Боржевским, для того, чтобы ее имя осталось чистым. И это предлагается неотразимо ласковым женским голосом со словами: "Поцелуй меня"...

Бедный Тарновский согласился и на эту последнюю пытку.

Понятно, что, если бы жена захотела сохранить мужа и отказаться от любовника, она бы сумела это сделать. Она бы дала понять Боржевскому, что побаловались довольно, что муж слишком страдает, что надо показаться в театре только во избежание сплетен, а затем понемногу все должно прекратиться. Но очевидно, имелось в виду другое - довести этого несчастного, слабого мужа до бешенства. Действительно, едва только Тарновский приехал с женой в театр и встретился с Боржевским, как почувствовал, что Боржевский на прежних основаниях утверждается в правах домашнего друга. Его самодовольная манера обращаться, любезность к нему жены были те же. Тарновский понял, что истязание продолжается. Чего только не перечувствовал он за этот спектакль!! Я вполне допускаю, что, вырвавшись на воздух и сев на извозчика, Тарновский, переполненный ненавистью к сопернику за эти часы мучений, готовый мысленно изуродовать или задушить его, подумал вслух; "Будет же помнить Боржевский!.."

Но у людей слабонервных и вспыльчивых такое напряженное настроение может легко исчезнуть при первом же повороте к лучшему. В ресторане, за ужином, все могло бы еще сладиться. Однако же в ресторане дело ухудшилось. Влюбленная парочка не стеснялась. Боржевский заказывал оркестру свои любимые романсы, те самые, которые играла Марья Николаевна у себя дома, когда он пожирал се глазами. Он и теперь обменивался с ней теми же взорами. Терпение Тарновского истощалось. Он скрипел зубами.

Но и это еще не решило катастрофы. Гнев Тарновского мог бы обрушиться по приезде домой только на жену, если бы, по крайней мере, выход и отъезд супругов из ресторана совершился благополучно, если бы по выходе в переднюю Боржевский наконец раскланялся и отстал. Но он не отрывался от своей дамы... Он вышел зимой во фраке подсаживать ее в сани. Он при муже приблизил свои губы к ее лицу так, что нельзя было разобрать, нашептывает ли он ей или целует ее...

Это было первым бесстыдством любовников в присутствии мужа, ибо все предыдущее тщательно скрывалось от него прислугой, телефонными сигналами и т.д. Это было вместе с тем "последней каплей".

Весь мир завертелся в глазах Тарновского. Он выстрелил... Боржевский упал.

Долгие нестерпимые муки Тарновского разрядились.

Когда раненого Боржевского внесли обратно в гостиницу, он взглянул влюбленными глазами на шедшую за ним Марью Николаевну и пробормотал по-французски: "Это ничего... я все-таки счастлив... я люблю тебя!", на что Марья Николаевна резко заметила: "Не говорите мне "ты", вас могут услышать"... И действительно, француз метрдотель слышал этот обмен фразами.

И вот я, такой же человек, как вы, я чувствую, что не могу винить Тарновского по совести. Все последовавшее за выстрелом еще более утверждает меня в таком суждении. Здесь все ясно и без психиатрии.

Очнувшись после выстрела, Тарновский вдруг увидел, что он впал чуть ли не в еще большее несчастье, чем все, что он переносил до секунды самозабвения. Он твердил окружающим: "Думал ли я, что со мной случится что-либо подобное?"; "Я никого никогда в жизни не ударил - и вдруг!"; "Я не знаю, что со мной случилось; как я мог решиться на подобный поступок!"; "Я решительно ничего не помню". Затем он бормотал: "убил", "жена", "Танечка", "я должен умереть", "все погибло", причем то и дело твердил: "Только бы он остался жив"...

Когда же узнал, что Боржевский жив, то стал на колени и повторил много раз: "Слава Богу! Слава Богу!" *(1074)

Все это вы знаете от самых достоверных свидетелей. Но если все это достоверно, то как же винить человека за то, чего он не желал, что совершилось помимо его воли, неисполнению чего он сам прежде других радовался, обращаясь с неудержимой, глубокой благодарностью к Богу?!..

Ваш долг удалять из общества только дурных, злонамеренных, вредных, опасных людей. Вы не сухие юристы, вы - живые, сердечные судьи совести. И вы не осудите человека с добрейшей душой, привязчивого, искреннего, всеми любимого, но замученного двумя своими недругами до потери всякого смысла.

Суд присяжных всегда поймет истинное горе подсудимого. Этот суд всегда отличит человека несчастного и безвредного от виновного.

Тарновский был оправдан.

Речь С.А. Андреевского в защиту Андреева

Господа присяжные заседатели!

Убийство жены или любовницы, точно так же как убийство мужа или любовника, - словом, лишение жизни самого близкого существа на свете каждый раз вызывают пред нами глубочайшие вопросы душевной жизни. Приходится изучать всесторонне его и ее. Вам необходимо постигнуть обоих и сказать о них сущую правду, считаясь с тем, что они друг друга не понимали, потому что всегда и всюду "чужая душа потемки". А в супружестве, где, казалось бы, у мужа и жены одна душа и одно тело, - это общее правило подтверждается особенно часто.

Кстати, едва ли сыщется другая пара, столь благоустроенная по видимости и столь разобщенная внутри, как Андреев и Зинаида Николаевна.

Посмотрим же, каким образом сплелась их судьба.

Начнем с мужа.

Первым браком Андреев женился еще на 23-м году. Брак был спокойный, без особенного увлечения. Девушка была из хорошей семьи, на три года моложе Андреева. Супруги зажили дружно. Андреев оставался верным мужем в самом точном смысле слова. Разнообразия в женщинах он не искал, не любил и даже не понимал. Он был из породы однолюбов. Так длилось свыше 10 лет. Лишь на 35-м году перед Андреевым явилось искушение в лице Сарры Левиной. Помимо своей воли он был одурманен. В нем заговорила, если хотите, "вторая молодость", потому что первая прошла незаметно. Это роковое чувство гораздо глубже и полнее захватывает воздержанного и неразвратного человека, нежели первое, естественное влечение к женщине. Скромный мужчина, прозевавший бурные страсти юности, в таких случаях думает себе: "Вот оно наконец-то настоящее счастье, которое, кажется, все знают, а я еще никогда не испытал..."

Я назвал Андреева однолюбом, а теперь будто впадаю в противоречие... Как же однолюб, если "вторая молодость"?

Но люди вполне чистые в половом отношении весьма редки, т.е., конечно, есть на свете безупречные женщины, не знавшие никого, кроме своего мужа. Бывают и мужья, остающиеся верными своим женам, вступая с ними в брак после всяческого дебоширства. Но едва ли когда-либо доселе была супружеская чета, которая и соединилась при обоюдной невинности, и осталась непорочной до гроба. Поэтому Андреев, знавший в течение 30 лет всего двух женщин, может быть назван мужчиной целомудренным, чистым, склонным к единолюбию.

Первая встреча Андреева со своей "суженой" произошла в Лесном, на общественном гулянье. Ему назвали ее как общедоступную "барышню" из швеек.

За ней ухаживали многие любители развлечений. Но вся она, с головы до ног, как-то сразу ударила его по сердцу. Объяснить этого чувства нельзя... У каждого есть своя предназначенная женщина, от которой никуда не спасешься... Такой была и Сарра Левина для Андреева. С каждой новой встречей он увлекался больше и дальше. Он делал ей подарки, выражал свои чувства. Она, видимо, приглядывалась к нему и подавала надежды, Наконец, его нежность и увлечение сделали свое дело. Она почуяла в нем нечто прочное - и отдалась... Она не была невинной. Как всегда в этих случаях, в прошлом любовницы оказалось что-то неопределенное: не то мимолетные романы, не то неосторожность. Андреев не углублялся и ничего знать не хотел. Первые раскрытые ему объятия решили его судьбу. Он уже не мог быть верным своей жене, он мог быть верным только Левиной.

Пришлось объясниться с женой. Началась ломка семьи. Жена нелегко отдавала своего верного мужа, тем более что соперница скандалила и всячески оскорбляла ее. Встречаясь с ней на улице, Левина показывала ей язык. Застав у ее подъезда готовый экипаж, Левина в него садилась и приказывала кучеру везти ее, а не барыню. А г-жа Андреева только удивлялась, куда девался ее экипаж... Андреев был между двух огней. Сознавая себя невольным грешником, он мучился за причиняемые жене оскорбления и в то же время не мог винить Левину, видя в ее скандалах доказательство ее ревности, ее взаимности, ее желания соединиться с ним нераздельно, к чему он и сам стремился всем сердцем. Тяжкое время переживал он...

Между тем Левина забеременела. Андреев обрадовался, ибо увидел в этом новое закрепление своей связи, так сказать, свыше. Положение обострялось, потому что жена, возмущенная наглостью Левиной, принимала свои меры, чтобы избавить от нее мужа. Она добилась того, что полиция "припугнула" Левину... Ничего не подозревавший Андреев застал однажды свою беременную любовницу в обмороке, с повесткой о высылке из Петербурга. Он экстренно пустил в ход все свои связи, и ему удалось парализовать высылку благодаря вмешательству в дело градоначальника Грессера. Не желая впредь подвергать любимую женщину подобным случайностям, он тотчас же записал ее в гильдию. Наконец жена подчинилась своей участи. Андреев вполне обеспечил ее и их маленькую дочь. Было решено, что жена не будет препятствовать сожительству Андреева с Левиной, но развод не состоится, пока дочь от первого брака не выйдет замуж. С величайшим трудом первая семья была устроена и фактически отпала. И мы должны отдать справедливость обоим супругам первого брака: каждый из них свято оберегал интересы детей. Как только у Левиной родилась дочь, она приняла православие и назвалась Зинаидой. Крещение было необходимым для того, чтобы Андреев мог узаконить новорожденную. В то же время по настоянию Андреева и он, и его подруга составили завещание в пользу этого ребенка. С тех пор вот уже 17 лет как виденная вами барышня является единственной наследницей после своих родителей.

И вот началась у Андреева новая семья. Казалось бы, пара была вполне подходящая. Разница - лет двенадцать - очень хорошая. Оба из купеческой среды, не особенно образованные. Она уже помыкалась в безденежье, без определенного заработка и ранее встречи с Андреевым рисковала, как говорится, "ходить по рукам"... Ей достался человек солидный, верный, не чаявший в ней души, окруживший ее достатком, любовью и нежными заботами. Чего бы, кажется, еще желать? И действительно, Андреев ничего больше не желал.

В печати, не зная дела, уже рассуждали об этом союзе. Удивлялись, что биржевой маклер сделался героем уголовного романа. Предполагали, что здесь проза заела поэзию, что эгоистичный состоятельный торгаш загубил порывистую женскую натуру и т.д.

Ничего подобного здесь не было. Андреев имел полное право считать себя счастливым мужем. Спросят: "Как мужем? Да ведь Левина почти 14 лет была у него на содержании..." Стоит ли против этого возражать? В общежитии, из лицемерия, люди придумали множество фальшиво-возвышенных и фальшиво-презрительных слов. Если мужчина повенчан с женщиной, о ней говорят: супруга, жена. А если нет, ее называют: наложница, содержанка. Но разве законная жена не знает, что такое "ложе"? Разве муж почти всегда не "содержит" свою жену? Истинным браком я называю такой любовный союз между мужчиной и женщиной, когда ни ей, ни ему никого другого не нужно, когда он для нее заменяет всех мужчин, а она для него - всех женщин. И в этом смысле для Андреева избранная им подруга была его истинной женой.

Кстати, первая жена своевременно сдержала слово: после замужества ее дочери состоялся развод, и за три года до катастрофы Зинаида Николаевна обвенчалась с Андреевым. Все в один голос говорят, что Андреев "безумно" любил свою жену. Почему? Если для кого-либо из вас неясно, я вам помогу.

Возьмите всю жизнь Андреева. Вы увидите, что он работал без устали и работал успешно. Добывал очень хорошие деньги. Но деньгами не дорожил. Роскоши не понимал. Убыточных увлечений не имел. Не игрок, не пьяница, не обжора, не сладострастник, не честолюбец. В сущности, вся работа уходила на других. Он отдал большой капитал первой семье. Помимо того, участвовал во всевозможных благотворительных обществах и заслужил разные почетные звания. Высшие духовные интересы - наука, искусство - были ему чужды. Скажите: надо же было иметь и этому хорошему человеку что-либо такое, что бы составляло его личное счастье, его отдых, его утешение. И его повлекло к тому простому счастью, которое вложено в нас самой природой, - к излюбленной женщине, которая бы пополнила одиночество мужчины. Что бы там ни говорили, но "не подобает быть человеку едину". Это закон жизни, основа всего мира. Какую бы дружбу мы к ближним ни испытывали, мы все-таки чувствуем себя отделенными от них. Только в существе другого пола мы находим как бы частицу своего сердца, которое стучит нам навстречу и сливает нас с этим существом нераздельно. Эту высшую радость Андреев нашел в своей второй жене. Он не знал, как отблагодарить ее... Исполнял все ее прихоти. Отдавал ей все, что у него было. Уступал ее резкостям, всегда умело оправдывал ее шероховатости.

По своим ощущениям он мог бы поклясться, что эта женщина ни в ком другом не нуждается. И так как он никакой иной женщины не обнимал, то он сросся с женой, он видел в ней и в себе две неразрывные половины одного создания Божия.

Не сомневаюсь, что Сарра Левина благодаря своему легкому взгляду на мужчин и чувственному темпераменту отдавалась своему здоровому супругу с полнейшей для него иллюзией горячей взаимности. Чего бы он мог еще требовать? И в таком заблуждении он прожил насколько возможно счастливо в течение почти 17 лет... Как вдруг!..

Но здесь мы оставим мужа и обратимся к жене.

Тяжело говорить о мертвых. Гнусно было бы лгать на них, потому что они возразить не могут. Но так как "мертвые срама не имут", то высказывать о них правду не только возможно, но даже и необходимо, потому что каждый умерший есть поучение для живых.

Итак, присмотримся к Сарре Левиной.

Связавшись с Андреевым, прижив от него ребенка и переманив его к себе на правах мужа, Зинаида Николаевна сообразила, что она приобрела семейное положение и, однако же, нисколько не утратила своей свободы. Снаружи она все так обставила, что, как ей думалось, никогда и ничем не рисковала. Почти день был в ее распоряжении, так как муж работал в городе с утра до обеда. Кроме того, ей иногда удавалось ездить одной в Михайловский театр, куда муж не заглядывал. Наконец, она усвоила привычку жить летом в Царском, куда муж приезжал только 2 раза в неделю. Везде, где она появлялась, она всегда производила своей эффектной наружностью впечатление на мужчин. Это ей нравилось. Легкость обращения с ними у нее осталась с первой молодости. Мы знаем от инженера Фанталова, что добиться взаимности г-жи Андреевой было нетрудно. Возможно поэтому, что она не раз обманывала мужа. Но нас интересует только один ее роман, вполне доказанный и весьма длинный, - с генералом Пистолькорсом. Спешу, впрочем, добавить, что я разумею здесь роман только со стороны генерала, который был действительно влюблен в Андрееву.

А она?

Я не вижу в ее жизни ни одного случая, где бы она любила кого бы то ни было, кроме себя. И как бы это ни показалось прискорбным для генерала Пистолькорса, следует сказать, что и его она не любила. Генерал аттестует покойную с наилучшей стороны: "Правдивая, честная, умная, скромная"... Так ли это? "Правдивая"? Она ему солгала, что она замужем. "Честная"? Она еще в 1903 г., живя в довольстве, взяла от Пистолькорса, Бог весть за что, 50 тыс. руб. "Умная"? В практическом смысле да, она была не промах. Но в смысле развития он была ужасно пуста и мелочно-тщеславна. Наконец, "скромная"... Об этой скромности генерал может теперь судить по рассказам инженера Фанталова... Дело ясное: генерал был очень влюблен и потому слеп.

Бесцеремонность Зинаиды Николаевны в ее двойной игре между любовником и мужем прямо изумительна. Возьмите хотя бы ее бракосочетание с Андреевым после того, как она уже получила задаток от Пистолькорса. Венчание происходит 18 апреля 1904 г. Религиозный, счастливый жених Андреев с новехоньким обручальным кольцом обводит вокруг аналоя свою избранницу. Он настроен торжественно. Он благодарит Бога, что наконец узаконивает пред людьми свою любовь. Новобрачные в присутствии приглашенных целуются... А в ту же самую минуту блаженный Пистолькорс, ничего не подозревающий об этом событии, думает: "Конечно, самое трудное будет добиться развода. Но мы с ней этого добьемся! Она непременно развяжется с мужем для меня..." Не правда ли, как жалки эти оба любовника Сарры Левиной?

И однако же, если подумать, можем ли мы строго винить ее? Вспомните: она выросла и расцвела в такой среде, где легкое поведение девушки не считалось позорным. Природа ей дала прекрасное тело. Она воспользовалась этим оружием. Ей все давалось легко, и она вообразила, что, кроме личных удовольствий, ей решительно не о чем думать в жизни. Она превратилась в избалованную эгоистку, считавшую, что всякого сорта ложь, грубости и капризы ей сойдут даром. Душа воспитывается только в несчастьях, а она их никогда не знала и едва ли могла постигнуть чужое горе. Ее трагический конец и причиненные ею огорчения объясняются только тем, что люди, одаренные душой, ее совсем, совсем не понимали...

Ей, например, даже не приходило в голову, что, закрепив свою связь с Пистолькорсом и посулив ему замужество, она тем самым разрушала всю жизнь своего несчастного мужа.

Ей казалось, что предстоит лишь самая обыкновенная сделка относительно нее между двумя мужчинами - и ничего более. Она даже додумалась до нелепости, что они оба будут одинаково рады, так как ей этот переход весьма выгоден и приятен, и что ее теперешний муж даже подружится с новым...

Всякая иная поневоле бы затревожилась, предвидя страшную ломку долголетних близких отношений к верному другу. Она бы постаралась смягчить удар. Можно было бы, например, в письмах из-за границы к мужу пожаловаться на болезненную тоску, на неопределенное ожидание какого-то горя и т.п. Но для г-жи Андреевой все было "трын-трава". За границей она смело держит себя с Пистолькорсом, как невеста. Перед самым выездом в Россию она берет от Пистолькорса браслет в 1200 марок. Временно расставаясь с ним, она заставляет дочь сочинять ему влюбленные телеграммы. Ее обручение с ним должно состояться чуть ли не тотчас по возвращении в Петербург. А в то же время мужу посылает прежние письма: "Милый Миша", "Добрый Миша". В этих письмах продолжаются требования разных сумм на всякие расходы... И в самом последнем письме говорится: "Мы сожалеем, что ты не с нами..." Ну где же тут было бедному Андрееву догадаться, что с приездом жены может стрястись над ним ужаснейшая катастрофа?! О Пистолькорсе только слышал от жены, что она где-то, давно тому назад, с ним познакомилась. Но сам он с Пистолькорсом разговаривал всего раз в жизни на какой-то выставке, где их познакомила жена. В доме у себя он его никогда не видел, и вообще все, что тянулось между Пистолькорсом и его женой уже около трех лет, было до такой степени от него скрыто, что о Пистолькорсе он думал столько же, как о всяком прохожем на Невском...

Наконец, жена приехала. И вот еще одна изумительная подробность; в первую же ночь г-жа Андреева отдается своему мужу, будучи еще не совсем здоровой, непременно требуя от него ласки!... Я думаю, что этого ее поступка ни Пистолькорс, ни Андреев никогда в жизни не поймут...

И в самом деле. Ведь это новое и последнее сближение с мужем неминуемо должно было удвоить его будущую ревность после признания жены. Этот любовный акт был в то же время и заочным поруганием чувств Пистолькорса. Но г-жа Андреева судила иначе. Она, вероятно, думала, что "после этого" Миша будет с ней добрее и весьма легко на все согласится... Действительно, на следующий же день, за утренним чаем, развязно посмеиваясь, она вдруг брякнула мужу:

"А знаешь? Я выхожу замуж за Пистолькорса"...

Господа присяжные заседатели!

Все, что я до сих пор говорил, походило на спокойный рассказ. Уголовной драмы как будто даже издалека не было видно.

Однако же если вы сообразите все предыдущее, то для вас станет ясно, какая страшная громада навалилась на душу Андреева. С этой минуты, собственно, и начинается защита.

В жизни Андреева произошло нечто вроде землетрясения, совсем как в Помпее или на Мартинике. Чудесный климат, все блага природы, ясное небо. Вдруг показывается слабый белый дымок. Затем черные клубы дыма, гарь, копоть. Все гуще. Вот уже и солнца не видать. Полетели камни. Разливается огненная лава. Гибель грозит отовсюду. Почва колеблется. Безвыходный ужас. Наконец неожиданный подземный удар, треск: и - все погибло.

Все это от начала до конца продолжалось в течение ужасных 12 дней.

"А знаешь? Я выхожу замуж за Пистолькорса"...

В первую минуту Андреев принял слова жены за самую вздорную шутку. Но она их повторила. Он вытаращил глаза... Дальше - больше. Жена продолжает развивать свои планы. Ее упорство обнаруживается яснее. Он все еще не хочет верить. Но имя Пистолькорса все громче врывается в его дом, как имя человека, вытесняющего его самого с дороги. Жена открыто переговаривает с Пистолькорсом по телефону.

Наконец, дочь после долгих колебаний сообщает отцу о серьезных намерениях матери, раскрывает перед ним ее давнишний роман... Андреев начинает чувствовать гибель. Пришлось купить финский нож, чтобы покончить с собой. Пришлось купить нож, потому что на покупку револьвера требовалось разрешение, а прилив отчаяния мог наступить каждую минуту, и ему казалось, что если он будет иметь при себе смерть в кармане, то он сможет еще держаться на ногах, ему легче будет урезонивать жену, упрашивать, сохранить ее за собой...

Весь обычный порядок жизни исчез! Муж теряет жену. Он не спит, не ест от неожиданной беды. Он все еще за что-то цепляется, хотя и твердит своей дочери: "Я этого не перенесу..." Пока ему все еще кажется, что жена просто дурит. Соперник всего на один год моложе его. Средств у самого Андреева достаточно. А главное: Зинаида Николаевна даже не говорит о любви. Она, как сорока, трещит только о миллионах, о высоком положении, о возможности попасть ко двору. Оставалась невольная надежда ее образумить.

Явился, наконец, к Андрееву и сам Пистолькорс с предложением о разводе. Но Андреев и ему еще не говорил ни "да", ни "нет". "Дело серьезное, надо подумать..."

Между тем раздраженная Зинаида Николаевна начинает бить дочь за потворство отцу. Андреев тревожится за дочь, запирает ее от матери и все думает, думает... О чем он думает? Он думает, как ужасно для него отречься от женщины, которой он жертвовал всем; как беспросветна будет его одинокая старость, а главное - он не понимает, ради чего все это делается...

Действительно, если бы г-жа Андреева имела хоть чуточку женской души, если бы она в самом деле любила Пистолькорса и если бы она сколько-нибудь понимала и ценила сердце своего мужа, она бы весьма легко распутала свое положение. Конечно, пострадал бы муж, но сама Андреева достигла бы желаемого без малейшей катастрофы для себя.

Подготовив мужа издалека (о чем я уже говорил), она бы могла искренно и с полным правом сказать ему:

"Миша, со мной случилось горе. Я полюбила другого. Не вини меня. Ведь и ты пережил то же самое. Жена тебя простила. Прости же меня и ты. Я тебе отдала все свои лучшие годы. Не принуждай меня быть такой же любящей, какой ты меня знал до сих пор. Это уже не в моей власти. Счастья у нас не будет. Отпусти меня, Миша. Ты видишь, я сама не своя. Что же я могу сделать?.."

Неужели не ясно для каждого, что такие слова обезоружили бы Андреева окончательно? Все было бы ясно до безнадежности. Он бы отстранился и, вероятно, покончил с собой.

Но г-жа Андреева ничего подобного не могла сказать именно потому, что вовсе не любила Пистолькорса. Она только бесилась, что муж осмеливается перечить ее капризу.

И вот утром 23 августа она решилась разрубить узел. В это время муж после 12 бессонных ночей, все еще на что-то надеявшийся, уже собрался куда-то выйти по делу и, как автомат, надел пальто. Зинаида Николаевна в туфлях на босу ногу поспешила задержать его, чтобы сразу добиться своего.

Ни ей, никому в доме, ни менее всего ее мужу не могло бы прийти в голову, что в эти самые мгновения она прямо идет к своей смертной казни и даже делает последние шаги в жизни...

Она была слишком самоуверенна. Муж был слишком тих и покорен.

Но она поступила, как дикое, тупое существо, забывшее о всем человеческом. На безвинного и любящего мужа она накинулась с яростной бранью... Она уже вообразила себя знатной дамой с властью Трепова *(1075) в руках... Подбежавшая на шум дочь услыхала последнюю фразу матери: "Я сделаю так, что тебя вышлют из Петербурга!.."

Эта женщина, спасенная Андреевым от ссылки, поднятая им из грязи, взлелеянная, хранимая им, как сокровище, в течение 16 лет, - эта женщина хочет скрутить его в бараний рог, истребить его без следа, раздавить своей ногой!..

Тогда Андреев быстрым движением сбросил с себя пальто, со словами: "Долго ли ты будешь оскорблять нас?!" схватил жену за руку, потащил в кабинет - и оттуда, у самых дверей, раздался ее отчаянный крик...

В несколько секунд все было кончено.

Андреев выбежал в переднюю, бросил финский нож и объявил себя преступником.

Что совершилось в его душе?

На этот вопрос не может быть определенного ответа, который необходим для судебного приговора, потому что при таком невыразимом душевном потрясении все в человеке переворачивается вверх дном... Откуда-то изнутри в Андрееве поднялась могучая волна, которая захлестнула собой и разум, и сердце, и совесть, и волю, и память о грозящем законе, и самую веру в Бога...

Что здесь было? Ревность? Злоба? Запальчивость? Нет, все это не годится. Острая ревность была уже покорена, так как Андреев мог деловито переговариваться со своим соперником. Злоба и запальчивость опять-таки не вяжутся с делом, потому что Андреев был добр и вынослив до последней возможности.

Если хотите, здесь были ужас и отчаяние перед внезапно открывшимися Андрееву жестокостью и бездушием женщины, которой он безвозвратно отдал и сердце, и жизнь. В нем до бешенства заговорило чувство непостижимой неправды. Здесь уже орудовала сила жизни, которая ломает все непригодное без прокурора и без суда... Уйти от этого неизбежного кризиса было некуда ни Андрееву, ни его жене...

Не обинуясь, я назову душевное состояние Андреева умоисступлением - не тем умоисступлением, о котором говорит формальный закон (потому что там требуется непременно душевная болезнь), но умоисступлением в общежитейском смысле слова. Человек "выступил из ума", был "вне себя"... Его ноги и руки работали без его участия, потому что душа отсутствовала...

Неужели собратья-люди этого не поймут?..

Какая глубокая правда звучит в показании Андреева, когда он говорит: "Крик жены привел меня в себя!.." Значит, до этого крика он был в полном умопомрачении...

Желал ли Андреев того, что сделал? Нет, не желал, ибо на следующий же день говорил своим знакомым: "Я, кажется, отдал бы все на свете, чтобы этого не случилось..."

Наказывать кого бы то ни было за поступок, до очевидности безотчетный, нечеловечно, да и не нужно...

Вот все, что я хотел сказать.

Я старался разъяснить перед вами это дело на языке вашей собственной совести. По правде говоря, я не сомневаюсь, что вы со мной согласитесь.

И верьте, что Андреев выйдет из суда, как говорится, с опущенной головой... На дне его души будет по-прежнему неисцелимая рана... Его грех перед Богом и кровавый призрак его жены - во всем своем ужасе - останутся с ним неразлучными до конца.

Андреев был оправдан.

Речь Ф.Н. Плевако в защиту князя Г.И. Грузинского

Князь Г.И. Грузинский предан суду по обвинению в убийстве Э.Ф. Шмидта, бывшего гувернера своих детей, впоследствии управляющего имением жены Грузинского.

Предварительным следствием установлено, что князь Грузинский, проживая с женой и двоими детьми в имении, пригласил к себе в качестве гувернера Э.Ф. Шмидта. Последний очень быстро сблизился с его женой. Однажды князь Грузинский, находясь по делам в Москве, заболел и, не надеясь на быстрое выздоровление, выписал из имения свою семью. В период выздоровления он случайно подслушал разговор княгини со Шмидтом и узнал о том, что они состоят в интимных отношениях. После того как князь потребовал от жены прекратить всякие отношения с гувернером и уволил его, жена заявила о невозможности дальнейшего проживания с Грузинским, поселилась с детьми в отведенной ей усадьбе и пригласила к себе в качестве управляющего Шмидта. Последний нередко пользовался этим для мести Грузинскому. С этой целью Шмидт всячески препятствовал князю встречаться с детьми, в их присутствии плохо отзывался об отце, другими изощренными способами подрывал его родительский авторитет. По этой причине Грузинский постоянно находился в нервном напряжении при встречах с детьми и Шмидтом. 17 октября 1882 г. князь, находясь в состоянии внезапно возникшего сильного душевного волнения, вызванного оскорбляющими его честь и достоинство наглыми, дерзкими и вызывающими действиями Шмидта, убивает его несколькими выстрелами из пистолета.

Как это обыкновенно делают защитники, я по настоящему делу прочитал бумаги, беседовал с подсудимым и вызвал его на искреннюю исповедь души, прислушался к доказательствам и составил себе программу, заметки, о чем, как и зачем говорить пред вами. Думалось и догадывалось, о чем будет говорить прокурор, на что будет особенно ударять, где в нашем деле будет место горячему спору, и свои мысли держал я про запас, чтобы на его слово был ответ, на его удар - отражение.

Но вот теперь, когда прокурор свое дело сделал, вижу я, что мне мои заметки надо бросить, программу изорвать. Я такого содержания речи не ожидал.

Много можно было прокурору спорить, что поступок князя не может быть ему отпущен, что князь задумал, а не вдруг решился на дело, что никакого беспамятства не было, что думать о том, что Шмидт со своей стороны готовит кровавую встречу и под этой думой стреляет в Шмидта, князю не приходилось. Все это - спорные места, сразу убедиться в них трудно, о них можно потягаться.

Но поднимать вопрос, что князь жену не любил, оскорбления не чувствовал, говорить, что дети тут ни при чем, что дело тут другое - воля ваша, - смело и вряд ли основательно. И уже совсем нехорошо, совсем непонятно объяснять историю со Шмидтом письмами к жене, строгостью князя с крестьянами и его презрением к меньшей братии - к крестьянам и людям вроде немца Шмидта, потому что он светлейший потомок царственного грузинского дома.

Все это ново, неожиданно, и я, бросив задуманное слово, попытаюсь ответить прокурору так, как меня наталкивает сердце, возбужденное слышанным и боязнью за будущее моего детища - подсудимого.

Я очень рад, что судьбу князя решаете вы, по виду вашему - пахари и промышленники, что судьбу человека из важного рода отдали в руки ваши.

Равенство всех пред законом и вера в правосудие людей, не несущих с собой в суд ничего, кроме простоты и чистоты сердца, сегодня явны в настоящем деле. Сегодня в стороне от большого света, в уездном городке, где нет крупных интересов, где все вы заняты своим делом, не мечтая о великих делах и бессмертии имени, на скамью обвинением посажен человек, которого упрекают в презрении к вам, упрекают в том, что он из стародавней, некогда властвовавшей над Грузией фамилии... и вам же предают его на суд!

Но мы этого не боимся и, не краснея за свое происхождение, не страшась за вашу власть, лучшего суда, чем ваш, не желаем, вполне надеясь, что вы нас рассудите в правду и в милость, рассудите по-человечески, себя на его место поставите, а не по фарисейской правде, видящей у ближнего в глазу спицу, у себя не видящей и бревна, на людей возлагающей бремя закона, а себе оставляющей легкие ноши.

В старину приходящего гостя спрашивали про имя, про род, про племя. По имени тебе честь, по роду жалование. Подсудимому не страшно назвать себя, и краснеть за своих предков ему не приходится. Он из рода князей Грузинских, прямой внук последнего грузинского царя Григория, из древней династии Багратидов, занесенной в летописи с IV в. после Рождества Христова. При дяде его Грузия слилась воедино с нашим отечеством, его дед принял подданство, и фамилия Грузинских верой и правдой служит своему царю и новому отечеству.

Несчастье привело одного из членов этого дома на суд ваш, и он пришел ждать вашего решения, не прибегая к тем попыткам, какие в ходу у сильных мира, - к попыткам избежать суда преждевременными ходатайствами об исключении из общего правила, о беспримерной милости и т.п.

Дело его - страшное, тяжелое. Но вы, более чем какое-либо другое, можете рассудить его разумно и справедливо, по-божески. То, что с ним случилось, беда, которая над ним стряслась, понятны всем нам: он был богат - его ограбили; он был честен - его обесчестили; он любил и был любим - его разлучили с женой и на склоне лет заставили искать ласки случайной знакомой, какой-то Фени; он был мужем - его ложе осквернили; он был отцом - у него силой отнимали детей и в глазах их порочили его, чтобы приучить их презирать того, кто дал им жизнь.

Ну разве то, что чувствовал князь, вам не понятно, адские терзания души его вам неизвестны?

Нет, я думаю, что вы, простые люди, лучше всех понимаете, что значит отцовская или мужнина честь, и грозно охраняете от врагов свое хозяйство, свой очаг, которым вы отдаете всю жизнь, не оставляя их для суеты мира и для барских затей богатых и знатных.

Посмотрим, как было дело и из-за чего все вышло.

Чтобы решить, дороги ли были князю жена и дети, припомним, как он обзавелся семьей и жил с ней.

Двадцать лет назад, молодой человек, встречает он в Москве, на Кузнецком мосту, у Трамблэ, кондитера, торговца сластями, красавицу-продавщицу Ольгу Николаевну Фролову. Пришлась она ему по душе, полюбил он ее. В кондитерской, где товар не то что хлеб или дрова, без которых не обойдешься, а купить пойдешь хоть на грязный, постоялый двор, - в кондитерской нужна приманка. Вот и стоят там в залитых огнями и золотом палатах красавицы-продавщицы; и кому довольно бы фунта на неделю, глядишь - заходит каждый день полюбоваться, перекинуться словцом, полюбезничать.

Конечно, не все девушки там нестроги: больше хороших, строгих. Но уж дело их такое, что на всякое лишнее слово, на лишний взгляд обижаться не приходится: им больно, да хозяину барыш, - ну и терпи!

А если девушка и хороша, и нестрога, отбоя нет: баричи и сыновья богачей начнут охотиться за добычей. Удача - пошалят до нового лакомого куска; шалят наперебой, но, шаля и играя, они смотрят на ту, с кем играют, легко. Они отдают ей излишки своего кошелька, дарят цветы и камни, но, если поддавшаяся им добыча заговорит о семье и браке, они расхохочутся и уйдут. Если добыча становится матерью, им какое дело: заботу о ребенке возьмет на себя воспитательный дом, бабка, есть рвы, куда подкидывают, есть зелья, которые выгоняют из утробы... Им какое дело!

Князь иначе отнесся к делу.

Полюбилась, и ему стало тяжело от мысли, что она будет стоять на торгу, на бойком месте, где всякий, кто захочет, будет пялить на нее глаза, будет говорить малопристойные речи. Он уводит ее к себе в дом как подругу. Он бы сейчас же и женился на ней, да у него жива мать, еще более, чем он, близкая к старой своей славе: она и слышать не хочет о браке сына с приказчицей из магазина. Сын, горячо преданный матери, уступает. Между тем Ольга Николаевна понесла от него, родила сына-первенца. Князь не так отнесся к этому, как те гуляки, о которых я говорил. Для него это был его сын, его кровь. Он позвал лучших друзей: князь Имеретинский крестил его.

Ольга Николаевна забеременела вновь. Ожидая второго, привязавшись всей душой к первому сыну, князь теперь уже сам знал, что значит быть отцом любимого детища от любимой женщины, а не от случайной встречи с легкодоступной продавщицей своих ласк. Отец в нем пересилил сына. Он вступил в брак. Мало того, он бросился с просьбой о милости, просил государя усыновить первенца. Вы слышали про это из той бумаги, которую я подал суду. Само собой разумеется, что на полную любви просьбу последовал ответ, ее достойный.

Что ни год, то по ребенку приносила ему жена. Жили они счастливо. Муж берег добро для семьи, подарил жене 30 тыс. руб., а потом, чтобы родные не говорили, что жена не имеет ничего своего, купил имение на общее имя, заплатил за него все, что у него было.

Бывали у них вспышки. Но разве без вспышек проживешь? Может быть, жена его нет-нет да и вспомнит привычки своей бывшей жизни... А мужу хотелось, чтобы она вела себя с достоинством, приличнее... Вот и ссора.

С честью ли, с уважением ли к себе и к мужу несла свое имя и свое звание жены и матери княгиня Грузинская до встречи со Шмидтом - я не знаю; у нас про это ничего сегодня не говорили. Значит, перейдем прямо к этому случаю.

Дети подрастали. Князь жил в деревне. Надо было учителя. На место приехал Шмидт. Что это доктору, немецкому уроженцу Шмидту вздумалось ограничиться учительским местом, не знаю. Студент, семинарист могли бы заменить его. Не с злой ли думой он прямо и пришел к ним, почуяв возможность обделать дело. В самом деле, за все хватался он: и практиковал, как лекарь, и каменный уголь копал, как горный промышленник. Что ему в учительстве?

Подрастал старший сын Александр. Князь повез его в Питер, в школу. Там оставался с ним до весны. Весной заболел возвратной горячкой. Три раза возвращалась болезнь. Между двумя приступами он успел вернуться в Москву. Тут вновь заболевает. Доктора отчаиваются за жизнь. Нежно любящему отцу, мужу хочется видеть семью, и вот княгиня, дети и гувернер Шмидт едут. Князь видится, душа его приободрилась и приобрела энергию; болезнь пошла на исход, князь выздоравливал.

Тут-то князю, еще не покидавшему кровати, пришлось испытать страшное горе. Раз он слышит - больные так чутки - в соседней комнате разговор Шмидта и жены: они, по-видимому, перекоряются, но их ссора так странна, точно свои бранятся, а не чужие, то опять речи мирные... неудобные. Князь встает, собирает силы... идет, когда никто его не ожидал, когда думали, что он прикован к кровати. И что же? Милые бранятся - только тешатся: Шмидт и княгиня вместе, нехорошо вместе...

Князь упал в обморок и всю ночь пролежал на полу. Застигнутые разбежались, даже не догадавшись послать помощь больному. Убить врага, уничтожить его князь не мог, он был слаб... Он только принял в открытое сердце несчастье, чтобы никогда с ним не знать разлуки.

С этого дня князь не знал больше жены своей. Жить втроем, знать, что ласки жены делятся с соперником, он не мог. Немедленно услать жену он тоже был не в силах: она мать детей. Силой удалить от княгини Шмидта было уже поздно: княгиня теперь носила имя, дававшее ей силу, владела половиной состояния и могла отстоять своего друга.

Так и случилось.

Князь отказал Шмидту, а княгиня сделала его управляющим своей половиной. В дом к князю при нем он не ходил, но жил в той же слободе, к которой прилегают земли Грузинских.

А когда князь уезжал, Шмидт не расставался с княгиней от 8 часов утра и до поздней ночи.

В это-то время он внушил княгине те мысли, которые обусловили раздел. Княгиня сумела заставить князя поспешить с разделом, причем все расходы на него были мужнины.

Чуя власть в руках, зная, что князь не прочь помириться с женой, лишь бы она бросила связь со своим управляющим, немцем Шмидтом, последний и княгиня не стеснялись: они гласно виделись в квартире Шмидта, гласно Шмидт позволял себе оскорблять князя; мало этого: княгиня в ожидании, когда кончится постройка приготовляемого для нее в ее половине имения домика, съехала на квартиру в дом священника, из окон в окна с домом князя, от него - саженей за 200, от Шмидта - в двух шагах. Тут на глазах всей дворни, всей слободы, всех соседей, на глазах детей, оставшихся у отца, они своим поведением не щадили ни чести князя, ни его терпения, ни его сердца.

Оттуда они переезжают в овчарню, в тот домик, который выстроил Шмидт княгине. Там-то и случилось несчастье.

Но прежде чем голубки переберутся в свою овчарню и заворкуют, вспоминая, как они было ловко обманули князя, отняли у него его добро, надругались над его мягкостью, и будут замышлять, как им захватить еще и еще, посмотрим, как следует отнестись к одному делу, на которое так сильно напирает прокурор: к письмам князя к солдатской дочке Фене. Уж очень эти письма ему нравятся: он ни за что не хотел, чтобы их не читать, наизусть их повторял в своей речи. Займемся и мы с вами, рассудим, какую они важность имеют в этом деле.

Князь пишет ласково, как к своей. Князь признается, что у него с Феней было дело. Но письма эти написаны в июле и августе 1882 г., а князь разошелся с женой как с женой еще в 1881 г. весной, когда узнал об измене. Свидетель князь Мещерский был у князя Грузинского за пять месяцев до несчастья, значит, в мае 1882 г.; княгиня тогда жила уже не с князем, а в слободе, рядом со Шмидтом, а при визите, сделанном Мещерским княгине, Шмидт держал себя как хозяин в дому ее; в то же время, по свидетельству старика управляющего, немца же Карлсона, Шмидт, у которого гостил свидетель, ночью, неодетый ходил в спальню к княгине... Значит, во время отношения князя к Фене жена была ему чужой. Правда, она приходила в дом мужа, к детям, забирала вещи, но женой ему не была, потому что жила со Шмидтом. Что же? Как было быть князю? Он мужчина еще не старый, в поре, про которую сказано: "Не добро быть человеку едину..." Он имел и потребность, и право на женскую ласку. Тот муж и та жена, которые, будучи любимы, изменяют, конечно, грешат пред Богом, но муж, брошенный женой, но жена, покинутая мужем, они не заслуживают осуждения: на преступную связь их толкают те, кто оставляет семью и ложе.

Письма князя свидетельствуют лишь то, что он не так распутен и развратен, какими бы были многие из нас на его месте. Он не подражает тем, кто свое одиночество развлекает легкими знакомствами на час, сегодня с Машей, завтра с Дашей, а там с Настей или Феней... Он привязывается к женщине, уважает ее.

Мало подумал прокурор, когда упрекнул в кощунстве князя за то, что в день именин своей жены он был в церкви и молился за Феню. Что же тут дурного? Княгиня бросила его и обесчестила дом и семью... Он мог отнестись к ней равнодушно... С Феней он близок, он, женатый и неразведенный, под напором обычной страсти и ища ласки, губит жизнь доверившейся ему девушки... Это не добродетель, а слабость, порок... и с его, и ее стороны. Князь верует в молитву и молится за ту, которая грешит. Ведь и молятся-то не за свои добродетели, а за грехи.

Князь ограничился легкой связью, а не женитьбой. Благодаря гласному нарушению супружеской верности со стороны княгини он мог бы развестись. Но жениться - значит привести в дом мачеху к семи детям. Уж коли родная мать оказалась плохой, меньше надежды на чужую. В тайнике души князя, может быть, живет вера в возможность возвращения детям их матери, хоть далеко, после, потом... Он невольный грешник, он не вправе для своего личного счастья, для ласки и тепла семейного очага играть судьбой детей. Так он думает и так ломает жизнь свою для тех, кого любит...

Вернемся к делу.

Поселились в овчарне. Скандал шел на всю губернию. Ведь всего верста с чем-нибудь отделяла усадьбу князя от домика княгини. Живя там. Шмидт и его подруга то и дело напоминали о себе оскорбленному мужу. Князю было странно, неловко чужих и своих. Когда к нему заходили гости, он мучился, мучились и гости: надо было не упоминать о княгине и делать это так, чтобы не выдать преднамеренности молчания. Выйдет князь к прислуге, к рабочим, а в глазах их точно сквозит улыбка, насмешка. Он отмалчивается, ему неловко посвятить их в суть своего горя, а жена и Шмидт этим пользуются: жена приходит без него в дом, не пустить ее не смеют - приказа не было, и хозяйничает, берет вещи, белье, серебро.

Князь боится встретиться с детскими глазами, так вопросительно смотрящими на него.

О, кто не был отцом, тому непонятны эти говорящие глазки!

Они ясны, светлы, чисты, но от них бежишь, когда чувствуешь неправду или стыд. Они чисты, а ты читаешь в них: зачем мама не с тобой, а с ним, с чужим? Зачем она спит не дома, обедает не с нами? Зачем при ней он бранит тебя, а мама не запретит ему? Он, должно быть, больше тебя, сильнее тебя.

От мысли, что дети подрастут, подрастут с ними и вопросы, которые они задают, кровь кидалась в мозг, сердце ныло, рука сжималась. Героическое терпение, смирение праведника нужно было, чтобы удержаться, связать свою волю.

Бывают несчастные истории: полюбит или привяжется человек к чужой жене, жена полюбит чужого человека, борются со своей страстью, но под конец падают. Это грех, но грех, который переживают многие. За это я бы еще не осмелился обвинять княгиню и Шмидта, обрекать их на жертву князя: это было бы лицемерием слова.

Но раз вы грешны, раз не правы перед мужем, зачем же кичиться этим, зачем на глазах мужа позволять себе оскорбляющие его поступки, зачем, отняв у него, как разбойник на большой дороге, его трудовую и от предков доставшуюся и им для детей убереженную копейку, тратить ее на цветы и венки для своего гнезда? Зачем не уехали они далеко, чтобы не тревожить его каждый день своей встречей? Зачем не посоветовал Шмидт княгине, уходя из дома мужа, бросить все, на что она имела право, пока была женой, а грабительски присвоил себе отнятое, гордо заявляя князю, что это его дом? Зачем, наконец, он встал между отцом и детьми, оскорбляя первого в присутствии их, а их приучая к забвению отца? Не следовало ли бы, раз случился грех, остановиться перед святыней отцовского права на любовь детей и, с мучением взирая на страшный поступок свой, не разбивать, а укреплять в детском сердце святое чувство любви к отцу и хоть этим платить процент за неоплатный долг?

Они, Шмидт и княгиня, не делали этого, и ошибка их вела роковым образом к развязке.

В октябре княгине удалось захватить двух дочерей, Лизу и Тамару, и увести к себе; князь и тут человечно отнесся к поступку матери, щадя, может быть, ее естественное желание побыть с детьми.

Но не того добивались там. Сейчас же из этого делают торг: не угодно ли, мол, присылать на содержание их 100 руб. в месяц. Князь отвечает: у тебя состояние, равное моему, а я содержу всех сыновей и дочерей; мне не к чему платить, когда дочери могут быть у меня.

Князь уезжает по делам в Питер. Без него можно взять и третью дочь, но раз князь в содержании отказал, то о Нине и не думают, а двух дочерей продолжают держать, намереваясь мучить князя, зная его безумную любовь к детям.

Князь возвращается домой и узнает, что княгиня уехала куда-то, но детей оставила у Шмидта. Это взорвало отца: как, он, отец, живет тут, рядом, у него все, что нужно детям, он - они знают - любит и хочет иметь детей у себя; он мог уступить их матери, а теперь мать, уезжая, оставляет их с чужим человеком, с разлучником.

Он шлет за детьми карету. Шмидт ломается, не пускает, но, вероятно, детская воля взяла перевес, он разрешает повидаться им с отцом. Князь, само собой, оставляет детей, по крайней мере, до возврата матери.

Шмидт, раздосадованный переходом детей, вымещает свою злобу на пустой вещи, на белье, но это-то и стало каплей, переполнившей чашу скорби и терпения. В этой истории сила была не в белье, а в дерзости и злобной хитрости Шмидта.

Вы знаете, что вежливые просьбы и записки князя встретили отказ. Шмидт, пользуясь тем, что детское белье - в доме княгини, где живет он, с ругательством отвергает требование и шлет ответ, что без 300 руб. залогу не даст князю двух рубашек и двух штанишек для детей. Прихлебатель, наемный любовник становится между отцом и детьми и смеет обзывать его человеком, способным истратить детское белье, заботится о детях и требует с отца 300 руб. залога. Не только у отца, которому это сказано, у постороннего, который про это слышит, встают дыбом волосы!

Князь сдерживается, он пытается образумить Шмидта чрез посредника, станового, пишет новые записки и получает ответ: "Пусть приедет!"

А Шмидт в это время обращает, как нам показали все свидетели, свое жилище в укрепление: заряжает револьвер, переменяет пистоны на ружья, взводит курки. Один из свидетелей, Цыбулин, по торговым делам заезжает из усадьбы княгини к князю и рассказывает виденное его прислуге.

Получает князь записку Шмидта, вероятно, такого же содержания, каковы были словесные ответы: ругательную, требующую залога или унижения. Вспыхнул князь, хотел ехать к Шмидту на расправу, но смирил себя словами: "Не стоит!.."

Утром в воскресенье князь проснулся и пошел будить детей, чтобы ехать с ними к обедне.

Нина, беленькая, чистенькая, потянула к нему руки и приветливо улыбнулась. Потянулись и Тамара с Лизой; но, взглянув на их измятые, грязные рубашонки, князь побледнел, заволновался: они напоминали ему издевательство Шмидта, они дали детским глазкам иное выражение: отчего, папа, Нина опрятна, а мы нет? Отчего ты не привезешь нам чистого? Разве ты боишься его?

Сжалось сердце у отца. Отвернулся он от этих говорящих глазок и - чего не сделает отцовская любовь - вышел в сени, сел в приготовленный ему для поездки экипаж и поехал... поехал просить у своего соперника, снося позор и унижение, рубашонок для детей своих.

При князе был пистолет. Но нам здесь доказано, что это было в обычае князя. Сам обвинитель напоминает вам, со слов молодого Карлсона, о привычке князя носить с собой револьвер.

Что ждет князя в усадьбе жены его, в укрепленной позиции Шмидта?

Я утверждаю, что его ждет там засада. Белье, отказ, залог, заряженные орудия большого и малого калибра - все говорит за мою мысль.

Если Шмидт заряжал ружье из трусости и боязни за свою целость, то вероятно что он не стал бы рисковать собой из-за пары детского белья, он бы выдал его. А Шмидт отказал и, зарядив ружье и пистолет, взведя даже курки, с лампой всю ночь поджидал князя.

Если Шмидт не хотел этой встречи, но не хотел также выдавать и белья по личным своим соображениям, то он, не выдавая белья, ограничился бы ссылкой на волю княгини, на свое служебное положение - словом, на законные основания, а не оскорблял бы князя словами и запиской, возбуждая тем его на объяснение, на встречу.

Если Шмидт охранял только свою персону от князя, а не задумал расправы, он бы рад был, чтобы встреча произошла при народе, а он, едва увидел едущего князя, как выслал Лойку, говорившего с ним о делах, из дому и остался один с лакеем, которому поручил запереть крыльцо, чтобы помешать князю добровольно и открыто войти в комнату и чтобы заставить князя, раз он решится войти, прибегать к стуку, ломанью дверей, насилию.

А раз князь прибегнет к насилию, к нападению на помещение, в него можно будет стрелять, опираясь на закон необходимости. Если и не удастся покончить, а, напротив, бранью и оскорблениями из-за засады довести его до бешенства, до стрельбы, то самый безвредный выстрел может оказать услугу: обвиняя князя в покушении на убийство, можно будет отделаться от него на законном основании.

Все делается по этому плану. Оказалась ошибка в одном: слишком рассчитывал Шмидт на счастье.

Князя видели в довольно сносном состоянии духа, когда он выехал из дому. Конечно, душа его не могла не возмутиться, когда он завидел гнездо своих врагов и стал к нему приближаться. Вот оно - место, где в часы его горя и страдания они - враги его - смеются и радуются его несчастью. Вот оно - логовище, где в жертву животного сластолюбия пройдохи принесены и честь семьи, и честь его, и все интересы его детей. Вот оно - место, где мало того что отняли у него настоящее, отняли и прошлое счастье, отравляя его подозрениями...

Не дай Бог переживать такие минуты!

В таком настроении он едет, подходит к дому, стучится в дверь.

Его не пускают. Лакей говорит о приказании не принимать.

Князь передает, что ему, кроме белья, ничего не нужно.

Но вместо исполнения его законного требования, вместо, наконец, вежливого отказа он слышит брань, брань из уст полюбовника своей жены, направленную к нему, не делающему со своей стороны никакого оскорбления.

Вы слышали об этой ругани: "Пусть подлец уходит; не смей стучать, это мой дом! Убирайся, я стрелять буду".

Все существо князя возмутилось. Враг стоял близко и так нагло смеялся. О том, что он вооружен, князь мог знать от домашних, слышавших от Цыбулина. А тому, что он способен на все злое, князь не мог не верить; когда наш враг нам сделал много нехорошего, мы невольно верим сказанному о нем всему дурному и, видя в его руке оружие, взятое, быть может, с самой миролюбивой целью, ожидаем всего того зла, какое возможно нанести им.

В этом состоянии он ломает стекло у окна и вслед за угрозой Шмидта стрелять стреляет со своей стороны и ранит Шмидта той раной, которую врач признает несмертельной.

Шмидт бежит: это видно в окно, сквозь стекло, - бежит к парадному крыльцу. Дым мешает рассмотреть - ранен он или нет, есть у него в руках оружие или нет. Князь бежит по двору к тому же крыльцу. Здесь дверь уже растворена испуганным Евченко; князь - туда и у дверей встречается со Шмидтом. Тот от боли припадает к земле, но сейчас же вскакивает и бежит из комнаты.

В это-то едва уловимое мгновение, когда гнев, ужас, выстрел, кровь опьянили сознание князя, он в том скоропреходящем умоисступлении, которое в такие минуты естественно, еще не помня себя, под влиянием тех же ощущений, которые вызвали первый выстрел, конвульсивно нажимает револьвер и производит следующих два выстрела; положение трупа навзничь, а не ничком, ногами к выходу, головой к гостиной показывал, что Шмидт не бежал от князя и он стрелял не в спасающегося врага. При этом припомните, что ружье и пистолет оказались не там, где лежали утром, т. е, не в спальне княгини, а уже на столе в гостиной, тогда будет не невероятно объяснение князя, что Шмидт выронил пистолет из рук и уже после перенесения Шмидта в комнату, во избежание несчастного выстрела, ружье было освобождено от пистонов, а револьвер поднят с пола.

Сомневаются в состоянии духа князя, могущем преувеличить опасность и злобные намерения врага, их оспаривают. Оспаривают и законность того гнева, что поднялся в душе его.

Но послушайте, господа: было ли место живое в душе его в эту ужасную минуту?

Не говорю об ужасном прошлом. Еще тяжелее было настоящее. Он на глазах любопытных, которые разнесут весть по всей окрестности, стоит посмешищем зазнавшегося приживалки и тщетно просит должного. На земле, его трудом приобретенной, у дома его жены и матери детей его чужой человек, завладевший его добром и его честью, костит его. В затылок его устремлены насмешливые взоры собравшихся и жгут его и не дают голове его силы повернуться назад. Куда идти? Домой. А там его спросят эти ужасные, милые, насмешливо-ласковые детские голоса: а где же белье? Что, папа, бука-то, знать, сильнее тебя, не смеешь взять у него наших рубашек? Плох же ты, папа! Уж лучше отпусти нас к нему. Мы его любить будем. Он нас будет чисто одевать. Мы тебя забудем, от тебя отвыкнем...

И кто же и за что же его ставит в такое положение?

Шмидт - орудие, но он был бы бессилен, если бы не слился воедино с женой его. А она? Что он ей сделал? За что? Не за то ли, что так горячо и беззаветно полюбил ее и пренебрег для нее и просьбой матери, и своим положением? Не за то ли, что дал ей имя и власть? Не за то ли, что готов был прощать ей вины, простить которые из ста мужей не решатся девяносто девять?

А чем мстят? Отняли у него добро - он молча уступил. Отняли честь - он страдал про себя. Он уступил человеку жену, когда она, изменив ему, предпочла ему другого... Но детей-то, которых Шмидту не надо, которых мать, очевидно, не любит, ибо приносит в жертву своему другу, - зачем же их-то отрывать от него, зачем селить в них неуважение, может быть, презрение к своему бессильному отцу? Ведь он, по выражению Карлсона и Мещерского, отец, каких мало, отец, давно заменивший детям своим мать их.

Справиться с этими чувствами князь не мог. Слишком уж они законны, эти им овладевшие чувства.

Часто извиняют преступления страстью, рассуждая, что душа, ею одержимая, не властна в себе.

Но если проступок был необходим, то самая страсть, когда она зарождалась в душе, вызывала осуждение нравственного чувства. Павший мог бы избежать зла, если бы своевременно обуздывал страсть. Отсюда преступление страсти все-таки грех, все-таки нечто, обусловленное уступкой злу, пороку, слабости. Так, грех Каина - результат овладевшей им страсти - зависти. Он не неповинен, ибо совесть укоряла его, когда страсть, еще не решившаяся на братоубийство, изгоняла из души его любовь к брату.

Но есть иное состояние вещей: есть моменты, когда душа возмущается неправдой, чужими грехами, возмущается во имя нравственных правил, в которые верует, которыми живет, и, возмущенная, поражает того, кем возмущена... Так, Петр поражает раба, оскорбляющего его учителя. Тут все-таки есть вина, несдержанность, недостаток любви к падшему, но вина извинительнее первой, ибо поступок обусловлен не слабостью, не самолюбием, а ревнивой любовью к правде и справедливости.

Есть состояние еще более извинительное. Это когда поступок ближнего оскорбляет и нарушает священнейшие права, охранить которые, кроме меня, некому и святость которых мне яснее, чем всем другим.

Муж видит человека, готового осквернить чистоту брачного ложа; отец присутствует при сцене соблазна его дочери; первосвященник видит готовящееся кощунство, и, кроме них, некому спасти право и святыню. В душе их поднимается не порочное чувство злобы, а праведное чувство отмщения и защиты поругаемого права. Оно законно, оно свято; не поднимись оно, они - презренные люди, сводники, святотатцы!

От поднявшегося чувства негодования до самовольной защиты поруганного права еще далеко. Но как поступить, когда нет сил и средств спасти поруганное, когда внешние, законные средства защиты недействительны? Тогда человек чувствует, что при бессилии закона и его органов идти к нему на действительную помощь он сам судья и мститель за поруганные права! Отсюда необходима оборона для прав, где спасение - в отражении удара; отсюда неодолимое влечение к самосуду, когда право незащитимо никакими внешними усилиями власти.

И вот такие-то интересы, как честь, как семья, как любовь детей, самые святейшие и самые дорогие, в то же время оказываются - раз они нарушены - самыми невознаградимыми. Опозорена дочь: что же, тюрьма обольстителя возвратит ли ей утраченную честь? Совращена с дороги долга жена: казнь соблазнителя возвратит ли ей семейную добродетель? Дети отлучаются от отца: исполнительные листы и судебные приставы сумеют ли наложить арест на исчезающее чувство любви в сыновнем сердце? Самые священные и в то же время самые беззащитные интересы!

Вот и поднимается под давлением сознания цены и беззащитности поруганного права рука мстителя, поднимается тем резче, чем резче, острее вызывающее оскорбление.

Если это оскорбление разнообразно, но постепенно, то оскорбленный еще может воздержаться от напора возмущающих душу впечатлений, побеждая каждое врозь от другого. Но если враг вызывает в душе своими поступками всю горечь вашей жизни, заставляет в одно мгновение все перечувствовать, все пережить, то от мгновенного взрыва души, не выдержав его, лопнут все сдерживающие его пружины.

Так можно уберечь себя проходящему от постепенно падающих в течение века камней разрушающегося здания. Но если стена рухнет вдруг, она неминуемо задавит того, кто был около нее.

Вот что я хотел сказать вам.

Пораженный неожиданной постановкой обвинения, я растерялся. Вместо связанного слова я отдал себя во власть впечатлениям, которые сами собой возникли в душе при перечувствовании всего, что видел, что выстрадал он...

Многое упущено, многое забыто мной. Но пусть не отразятся мои недостатки на судьбе его.

О, как бы я был счастлив, если бы, измерив и сравнив своим собственным разумением силу его терпения и борьбу с собой и силу гнета над ним возмущающих душу картин его семейного несчастья, вы признали, что ему нельзя вменить в вину взводимое обвинение, а защитник его кругом виноват в недостаточном умении выполнить принятую на себя задачу...

Присяжные вынесли оправдательный вердикт, признав, что преступление было совершено в состоянии умоисступления.

Речь Ф.Н. Плевако в защиту В.В. Ильяшенко

После смерти глухонемого дворянина Василия Ильяшенко часть его имущества перешла по наследству его сыну Василию Васильевичу Ильяшенко. К участию в разделе имущества 31 марта 1883 г. явился еврей Моисей Энкелес, который по улиточной записи приобрел у В.В. Ильяшенко его наследственную часть в отцовском имуществе.

Улиточная запись явилась результатом многолетнего изощренного манипулирования Моисеем Энкелесом поведением эмоционально неуравновешенного В.В. Ильяшенко с целью опутать его большими долгами. С этой целью Энкелес втайне от старших в семье Ильяшенко снабжал тогда его, 15-летнего мальчика, деньгами то под честное слово, то под расписку на приобретение лошадей и других дорогих покупок. Бывало, что одни и те же лошади раза по четыре переходили из рук Энкелеса в собственность Ильяшенко и обратно, причем с большой выгодой для Энкелеса, так как, купив лошадь за 200 руб., он сбывал ее Ильяшенко за 500 руб., а затем приобретал обратно за сто.

В результате подобных невыгодных для В.В. Ильяшенко сделок его долг Энкелесу быстро возрастал. С наступлением совершеннолетия Ильяшенко первоначальный долг на слово и под расписку был оформлен в виде векселей. Когда же долг достиг 7 тыс. руб., Ильяшенко по требованию Энкелеса в обеспечение долга заменил векселя улиточной записью.

Родные Ильяшенко, узнав об этом, пытались выкупить его обязательство у Энкелеса, который сначала потребовал от них 7, потом 12 тыс., а затем вовсе отказался от этой сделки.

При разделе имущества В.В. Ильяшенко просил Энкелеса из его доли оставить ему хотя бы 1 десятину пахотной земли, так как он вспахал его под табак и надеялся на доход с нее начать самостоятельную трудовую жизнь. Однако Энкелес отказал.

На следующий день Василий Ильяшенко снова стал просить Энкелеса оставить ему десятину земли хотя бы на одно лето. Но Энкелес остался неумолим и пошел мерить перешедший в его собственность амбар, где вскоре после этого его убил выстрелом из ружья В.В. Ильяшенко.

На основании вердикта коллегии присяжных заседателей подсудимый был оправдан, чему способствовала убедительная судебная речь Ф.Н. Плевако.

Скажу ли я блестящую речь, как пророчит гражданский истец, ограничусь ли более или менее связным рядом мыслей, продиктованных мне моим положением в деле и фактами, им разоблаченными, - не знаю; но, во всяком случае, все ваше внимание и сила принадлежат теперь мне; соберите их, если вы утомлены, займите их у завтрашнего досуга, если они истощены, но дайте их мне; ведь мое слово - последняя за подсудимого борьба, ведь замолчу я - и уж никто больше не заступится за него: начнется последняя, решительная минута - минута оценки его воли, приговор о его судьбе - едиными устами и единым сердцем судей, судящих по совести и внутреннему убеждению.

Но знаю я зато другое - что боязнь моего соперника, чтобы настоящее дело не выступило на шаблонную и соблазнительную тропу расовой борьбы, чтобы здесь не было превращения печальной драмы в "погром еврейства" выведенной из терпения толпой коренного населения страны, - что эта боязнь напрасна.

Защита в лице моем не забудет своих гражданских и общечеловеческих обязанностей и кровавую сцену не будет возводить в правовую норму жизни. Пусть кто хочет, но я-то не решусь, подняв руку, направлять страсти моих братьев по Христу на несчастных братьев моих по Адаму и Адонаю-Саваофу. Я ищу суда, а не карикатуры на правосудие и надеюсь, что ваше глубокое проникновение в душу подсудимого, ясновидение вашего опыта, руководимое милующей человечностью, - лучшее прибежище для подсудимого, чем страстью и злобой продиктованное решение!

Я приглашаю вас судить не русского, убившего еврея; я приглашаю вас изучить вину человека, пролившего кровь своего ближнего под давлением таких обстоятельств, которые, медленно подготовляясь, как горный снег, мгновенно, как снежная лавина, обрушились на душу и задавили со всеми ее противоборствующими злу силами, не дав им не только времени на борьбу, но даже краткого момента на сознание того, что вокруг них совершилось и куда их бросила навалившаяся стихийная буря.

Еврейства же я коснусь в своем месте настолько, насколько национальный характер дает колорит добру или злу, совершенному тем или другим человеком, дело которого приходится рассматривать на суде.

Но прежде мне надо покончить с одним воззрением, высказанным обвинителем - стражем закона. Он сказал вам, что настоящее дело разрешается простым применением закона к бесспорно совершившемуся факту; что закон, запрещающий проливать кровь ближнего, уже сам предусмотрел те случаи, когда это страшное дело сопровождается обстоятельствами, наталкивающими на него; что закон по мере казни существенно снисходительнее отнесся к одному роду убийств сравнительно с другим и что обходить требования закона и идти вразрез с духом его никто, кому мир общественный дорог, кто призван служить ему, не имеет права.

Слова и мысли, безусловно, истинные, но не вмещающие всей истины.

Обвинитель забыл, что закон наш, подобно законам всех, даже далеко опередивших нас в развитии, стран, все важнейшие преступления, где человеку грозит неисправимая казнь, отдал на суд присяжных; что, несмотря на мастерство составителей закона, на многоопытность судей короны, он предпочитает суд людей жизни и опыта.

В чем причина подобного приема власти?

Законодатель хочет судить волю, обуздывать волю, но отрекается от всякой солидарности с идеями тех времен, в которые думали, что для правды и мира в мире полезно, чтобы среди шума и суеты общественной жизни раздавались из подземелий тюрем и застенков приказов стоны жертв правосудия и наводили ужас на граждан, не напоминая им ничего другого, кроме того, что у власти есть и сила и средства давать знать о себе. Законодатель наших времен карает волю только тогда, когда совершенное ею зло могло быть преодолено или когда она вместо попытки на борьбу с ним с радостью, с охотой, по крайней мере без отвращения, бросилась на его соблазнительные призывы.

Там же, где зло совершилось потому, что силы духа были сломлены и подкопаны, или потому, что оно неожиданно, вдруг подкралось, -там закону противна казнь, там ему, как отеческому слову, жаль столько же погибшего под гнетом зла, как и того, кого погубил погибший.

Но сосчитать вес давящих волю обстоятельств, смерить рост и силу духовную каждого отдельного человека закон сам не может: каждый из нас имеет свою особую духовную физиономию, как каждый из нас внешним обликом не похож на другого. И вот это-то живое созерцание он передает вам, живым людям. Только вы в силах в каждом отдельном случае, взвесив все данные, умея себя представить в обстановке подсудимого, решить человечески безошибочно, что причиной падения вашего ближнего: лень ли души, не желающей нести тяжесть нравственного закона, не превосходящего ее силы, или естественный закон по которому слабая организация падает под бременем, переходящим предел ее способности к поднятию.

Итак, не только вправе, а, наоборот, вы обязаны рассудить этого человека по его вине и сознанию, меряя их тем чутьем, без которого никто, никогда, никакими средствами не сумеет определить теплоту или холод души, - чутьем, дающимся только непосредственным прикосновением испытывающего к испытуемому.

Эта обязанность вас ждет. Поспешим к ней навстречу. Чтобы исполнить ее, изучим действующих лиц печальной трагедии и переживем ту жизнь и те встречи, что были между ними. Может быть, старая истина - кто понял, тот простил - оправдается еще раз на живом примере настоящего дела.

Столкновение Ильяшенко и Энкелеса подготовлялось на почве имущественных отношений. Падению первого предшествовала полная интереса борьба, где опытный и меткий охотник высмотрел и выследил добычу, загнал ее в сети и запутал, довел до бешенства в борьбе ее за освобождение; и в ту минуту, когда, казалось, совсем с ней покончено, она неловким движением, погибая сама, погубила своего преследователя.

На исход влиял характер борьбы и характер тех людей, которые вступали в нее.

Здесь не Русь и еврейство, повторяю вам. На целую нацию клеветать - богохульство. Еврей не хуже нас может возвыситься до мудрости Натана; а своекорыстие и пороки Шейлока расцветают и на всякой иной почве, кроме еврейской.

Здесь борьба, которая в наше время по предмету своему принимает особо страстный и упорный характер. Ведь к нашему меркантильному веку более, чем ко всякому иному, применим обвинительный приговор поэта: "Бывали хуже времена, но не было подлей".

Бывало, как и теперь, в массе погоня за наживой и пороки, обусловленные ею, были преимущественным предметом судебных разбирательств, но они не были характеристикой века; лучшие люди знали иные идеалы, умирали и отдавали свои силы иным задачам; а им вторили те, более слабые, но не совсем худые люди, которые пойдут на добро или зло, глядя по тому, куда им показывают путь пионеры общественной нравственности и настроений...

Теперь власть, даваемая деньгами, - самая обаятельная цель самолюбия и деятельности; иные идеалы или терпимы, или поощряемы; но присмотритесь к жизни, и вы увидите, что мать, укачивающая ребенка, мечтает не о том, чтобы ее дитя стало в ряды этих, а хочет, молит судьбу о завидной доле или карьере, где золото, много золота обеспечивает богоподобие на земле и райские блаженства у себя под рукой.

Это настроение охватывает всех, осколки его западают в ум и знатного и простака, и русского и еврея, и девушки и ребенка. Отсюда много энергетических сил, прежде находивших иное применение, идет на борьбу в этой области; таланты и злодеяния обостряются в ней; отсюда, с другой стороны, лишения в этой области наиболее ощутительны: падение имущественного благосостояния сводило с ума и кредиторов Бонту и мелкие жертвы мелкой эксплуатации.

Энкелес, жертва трагической развязки 1 апреля 1883 г., во всем, что предшествовало и натолкнуло на ужасное дело, был тираном, а поднявший на него руку Ильяшенко, наоборот, в длинный ряд годов развития борьбы был жертвой, и только жертвой ненасытной страсти Энкелеса.

Борьбу вызвало вожделение Энкелеса, ум и душа которого во что бы то пи стало стремились к обладанию, не разбирая средств, лишь бы то, чего он ищет, плотнее приставало к похотливым щупальцам его, чем к мускулистым рукам законного обладателя.

Здесь место указать, что национальные свойства Энкелеса, раз он избрал себе недобрую задачу, придали общечеловеческому пороку такую силу, что справиться с его напорами уже не имела никакой возможности бедно одаренная от природы и национально-апатичная южнорусская натура подсудимого.

Энкелес, как вы знаете, пожилой и опытный человек, 12 лет назад - нищий, собравший несколько рублей, чтобы спекулировать на страсти к стакану вина у утомленного сельского работника, мало-помалу превратился в арендатора и, наконец, в собственника целого поместья дворян Ильяшенко. Видно, следовательно, что он не убивал времени даром, а денег - зря; видно, следовательно, что в свободные часы, в антракте между двумя пропойцами - посетителями его шинка, он недремлющим оком высматривал добычу покрупнее, страсть пошире и средства поинтереснее, чем те, с какими приходится считаться из-за прилавка "с распитием на месте".

На беду - он еврей; он - сын той нации, исторические судьбы которой развили се душевные силы настолько, что в этой области трудно отыскать им равно крепкого соперника. Разбросанные между другими нациями, гостеприимство которых отошло в область малодостоверных легенд, евреи вечно между чужими, вечно чуют на себе нелюдимые взгляды недовольного хозяина - исторического собственника страны.

Вечно в боевом положении, вечно с недоверием к завтрашнему дню, еврею некогда спать и медлить - оттого он настойчив в цели и чуток к окружающему. Он отдыхает с открытыми глазами - оттого он прозорлив; мимо него не проходят незаметными ни одно живое лицо, ни одно его действие: он все запомнит, запомнив, обдумает и поймет. Поэтому там, где мы - на авось, он ясно видит и верно измеряет ширь и глубь натуры своего врага и его силы.

Мы дремлем днем - он просыпается ночью; если мы - кладоискатели, то он - гробокопатель; наша мечта - пять раз в день поесть и не затяжелеть, его - в пять дней раз и не отощать.

С этими задатками за что бы, за добро или за зло, ни взялся еврей, в его руках уже половина успеха; захочет он спасти утопающего, вытащит из бушующего водоворота, не подвергаясь риску; захочет утопить - утопит в луже, не обмочив краев своей одежды.

Не надо быть особо глубокомысленным, чтобы предвидеть, что апатичный, непредприимчивый, нетерпеливый по расовой особенности южнорусса Ильяшенко был обречен судьбой на жертву, если глаз Энкелеса случайно упал на него. Тем более добыча не уйдет из рук, если вспомнить личные особенности Ильяшенко, поставив их рядом с выдержанным характером Энкелеса.

Вы помните, что я возбуждал вопрос даже о медицинской экспертизе и оставил ее только потому, что отсрочка заседания подсудимому была невыносима. Но данные, которые вытекали из дела, и сами по себе убедительно говорят о надломленности и слабости душевного строя подсудимого.

Он родился не под счастливой звездой. Отец его был глухонемым. Обучить его чтению или азбуке знаками - не умели. Книга природы и богатство, заключающееся в слове, для него были закрыты. Не понимая радостей и горестей, возбуждаемых в окружающих его передачей мысли и чувств, он бесился, рвал и метал. Досадуя на вечное молчание кругом него, он впадал в бешенство, рисуя себе раздражающую его, кругом кипящую жизнь, как всякий озлобленный, в мрачном свете, сурово и дико...

Подсудимый - его сын. Когда настала пора первых впечатлений, когда закон природы, связующий любовью отца с детьми, закрепляет за последними несменного, горячего и преданного учителя, в эту пору мальчик Ильяшенко ничего не видел, кроме безобразных сцен, ничего не слышал, кроме звероподобного мычания немого. Семейная жизнь, судя по всему, по намеку на побочного сына, по свидетельству матери о ее отъезде в Киев, была печальна. При родителях - сирота, и тем хуже, что нахождение их в живых освобождало общественную власть от особливой заботы.

Учили его плохо. Стоило мальчику залениться - и курс кончен; и брошен был он на произвол судьбы, на произвол дурных инстинктов, не облагороженный воспитанием, обучением.

А враг был близко. Разуваевские инстинкты Энкелеса давно уже заготовляли паутину; оставалось только плести ее там, где добыча вернее, где даром не пройдет время, где посеянное возвратится сторицей.

Вся семья Ильяшенко была перед глазами Энкелеса. Все они по болезни, по слабости пола, по возрасту могли остановить на себе хищнические инстинкты его. Но выдержка характера Энкелеса помогла ему спокойно, со знанием психолога выбрать себе жертву.

Сам отец Ильяшенко - игра, не стоящая расходов: как больной, он под опекой; отчуждать он ничего не может, доходы с его имения идут в руки опекунов, на содержание семьи, поэтому его оставил Энкелес в покое.

Мать - опекунша, по местным правам - будущая временная владетельница, но не собственница имения. Большого барыша здесь нажить нельзя; можно дешевле снять аренду, угодливостью расположить ее к себе и отвести ее глаза от подозрительной близости с ее детьми. Энкелес дальше этого не идет и ее веры в свою благонадежность не подрывает. Вы слышали здесь, что вся махинация зла велась втайне от нее, что решительные удары Энкелес нанес в те полтора года, когда она бросила семью и уехала в Киев, чтобы отдохнуть от непосильных сцен домашнего очага. Дочь Ильяшенко? Но она выйдет замуж. Каков будет ее супруг - неизвестно, а Энкелес не делает дела наугад.

Младший сын в гимназии, в школе, за стены которой не долетали приманки хитрого мироеда.

Оставался подсудимый, совмещавший в себе все условия, обеспечивающие успех предприятия.

Борьба завязалась.

Плохо воспитанный, без присмотра, мальчик походил на заброшенную ниву, где сорные травы заглушают рост небрежно кинутых и позабытых культурных семян.

Энкелес благосклонно взглянул на ребенка и обласкал его. Тебе хочется лошадку? Тебе надо денег на нужды и на охоту?... Чего дома тебе не дают неласковые родители, тем поделится бедный Энкелес.

Расположение куплено. Из года в год подобными здесь рассказанными фактами мальчик привязался к Энкелесу. Там если не запрет, то, по крайней мере, равнодушие, а здесь такое теплое, ласковое удовлетворение самых дорогих желаний, удовлетворение молодых страстей.

Правда, Энкелес делает не даром - он одолжает его. Несмотря на малолетство, он доверяет честному слову. Это льстит ребенку и еще более располагает его к своему соблазнителю.

Конечно, тут риск. Слова и обязательства малолетнего ничтожны. Как же так опрометчиво поступал Энкелес?

Но, господа, ребяческие страсти пагубны, но они дешевы. Их удовлетворяли ничтожные копейки и рубли. Ценны они были для Ильяшенко; Энкелес не шел далее того риска, каким поступается всякий, возделывая надежную полосу земли.

Так продолжалось долго.

Чего же дремала мать? Чего же она-то не удержала сына от пагубной привычки не знать сдержки в своих страстях и удовлетворять их путем вредных запутываний в денежных сделках с бывшим шинкарем?

Об этом думал Энкелес, и думал недаром, небесплодно.

Подогревая страсти мальчика, чтоб не дать время уму его оглянуться и осмотреться, удовлетворяя их, чтобы этим держать его в руках, Энкелес в то же время приучал свою жертву скрывать свои отношения от матери. Она и родные не знали ничего о денежной зависимости ребенка. Энкелес, стоя между матерью и сыном, обучил последнего предпочитать дружбу с ним любви и доверию к ней: последние остатки нравственных задатков, последние надежды исправления устранены; страсть осложнена ложью, и изгнано лучшее чувство - чувство родственной связи из души человека.

Наступает совершеннолетие Ильяшенко.

Долгие ожидания близки к концу.

Страшный труд Энкелеса - многолетнее преследование Ильяшенко, перевоспитание его, уход за ростом его страстей, уничтожение в душе его привычки к долгу, к сдержанности - не пропал даром. Совершеннолетний, но еще не наследник (отец жив), он может теперь давать на себя документы, настоящие, действительные.

Энкелес работает: старые долги теперь облекаются в тысячные векселя; страсть Ильяшенко к лошадям удовлетворяется в низших размерах, покупки и перекупки мелькают перед глазами. В то же время Энкелес, вы знаете, отрезает путь Ильяшенко к кредиторам, могущим одолжить его деньгами на ликвидацию дел, распустив слухи, что тот ему должен много, очень много; наоборот, тем, кто не прочь поживиться на счет Ильяшенко, сбыть втридорога своих лошадей, ненужную конскую сбрую, он не мешает, он даже помогает им, делится с ними барышами. Этот маневр - чудо житейской прозорливости.

Эти сделки показывали Ильяшенко, что и собратья Энкелеса, Вишнецкий и Бинецкий, продают не дешевле и не лучше Энкелеса, чем возвышали в глазах молодого человека его операции; эти сделки, если велись на наличные, не обходились без Энкелеса: ведь продавцы гнилого товара жаждали денег, а денег, кроме него, взять Ильяшенко негде, и он все более и более запутывался в данных документах. Если же Ильяшенко продавали в кредит, то рано ли, поздно ли потребуется расчет, кроме Энкелеса выручить некому, и тогда-то свершатся заветные мечты его.

Вся эта махинация шла заглазно для матери Ильяшенко. Когда она вернулась, он был уже крепко в руках Энкелеса.

Между тем кроме совершеннолетия Ильяшенко рядом совершился и другой факт: умер отец. Ильяшенко теперь собственник. Эксплуатирующая братия почуяла запах готового блюда. Первый клич раздался со стороны владельца векселей, одного из продавцов лошадей. Чтобы избежать описи, Ильяшенко обратился к Энкелесу. Он ждал этой минуты. Он предлагает выручить своего стародавнего баловника, но суммы велики, у скопидома не наберется столько, да и риск велик; он постарается, но с тем, чтобы и его добро не пропало: он просит дать ему документ повернее, документ, который был бы сильнее векселей Ильяшенко. Может быть, Энкелес увидел, что его опекаемый надавал векселей и без его ведома, и это заставило его бояться конкурентов в преследовании той же дичи. Просьба сопровождалась уверением, что сильный документ нужен для обеспечения, что больше должного Энкелесу ничего не нужно, что, получив свое, он вернет ему его; что он зато заплатит за Ильяшенко все его долги, что кредиторы, узнав о преимущественном праве Энкелеса, будут уступчивее.

Все это было так убедительно: за Энкелесом было еще полное приятных воспоминаний прошлое. Кроме Энкелеса, денег взять негде, а если он не даст, имение опишут и, может быть, продадут за бесценок. Выхода нет, и Ильяшенко подписывает улиточную запись о продаже Энкелесу всего имения, не получая ничего, кроме своих старых векселей и еще векселя в 5 тыс. руб. на случай, если Энкелес в течение года не получит с Ильяшенко старых долгов и оставит имение за собой. В счет старых долгов, которых было, по словам мирового судьи Маркевича, близко знавшего отношения молодого человека к Энкелесу, не более 3500 руб., вошли и долги Ильяшенко Вишневскому и другим кредиторам - барышникам лошадьми, которые обязался уплатить Энкелес.

Едва запись совершилась, как неожиданно произошла метаморфоза в отношении Энкелеса к Ильяшенко. Угодливый, услужливый, он вдруг высоко поднял голову. Прежнее "здравствуйте" заменилось "здравствуй, братец". Обещание ждать год выкупа имения забыто: в Лубенский суд подано прошение о вводе Энкелеса во владение бывшим имением Ильяшенко. Кредиторы, ожидавшие уплаты долгов за Ильяшенко, получили только 1200 руб., но и это, по словам обвиняемого, сделано под условием уничтожения векселя в 5 тыс. руб.

Наконец, Энкелес открыл карты. Своих мыслей присвоить имение он не скрывал: ряд свидетелей здесь говорили, что он хвалился дешевизной покупки и посмеивался над ними, приговаривал, что не всякому такое счастье, что не надо упускать из рук случая. Еще до уничтожения векселя в 5 тыс. руб. он говорил Маркевичу, что имение ему пришлось за 8 тыс. руб., а ему и другим говорил, что не продаст его и за 20 тыс. руб.

Новые кредиты уже не делались: с трудом выпрашивал Ильяшенко у Энкелеса по 3, по 5 руб. Энкелес изредка отпускал такие суммы, хорошо соображая, что некоторое время надо сохранить мир с Ильяшенко, чтобы показать всем, что сделка его с ним правильна и добросовестна.

За вводом последовал раздел. В это время ловушка, в которую попал Ильяшенко, стала известна всем его родным. Зная, что его часть стоит не менее 25 тыс. руб., что долг его Энкелесу не превышает 5-7 тыс. руб., они хлопотали о выкупе. Что-то похожее на совесть или на расчет, одетый в маску совести, заставило Энкелеса согласиться взять 8 тыс. руб.

Родные съехались в Переяслав, 15 дней ждали Энкелеса. На 16-й он вместо приезда прислал требование заплатить 12 тыс. руб. Потолковали - согласились; он увеличил до 14 тыс. руб. Собрались с последними силами, рассчитали на выкупную ссуду всей семьи, но через 12 дней он ответил требованием в 20 тыс. руб. Энкелес выиграл время, насмеялся над теми, кто еще доверял ему; поняв все, родственники разъехались.

Приспело время раздела. 31 марта у мирового судьи Маркевича собрались члены семьи Ильяшенко, за исключением подсудимого. Его место занял Энкелес. При производстве дела обнаружилось, что подсудимый в усадьбе своих родных обработал своими руками одну десятину земли, убил в нее те суммы, рублей 25, что были у него в руках, и мечтает посеять табак.

Родня просила Энкелеса уступить эту десятину, попавшую в его жребий, Ильяшенко, уступить даже не в собственность, а в пользование на год.

Энкелес не согласился. Его начали осуждать. Поднялась буря. Сам судья, возмущенный поступком, упрекал Энкелеса, что ему, почти даром взявшему все имение Ильяшенко, следовало бы быть человечнее. Но для Энкелеса, все до копейки высосавшего у подсудимого, Ильяшенко уже был нулем. Всякая уступка была бы непроизводительна; человеколюбие и долг, честь и совесть, на которые ссылался судья, были пустыми и глупыми звуками, мотовством, расточительностью. Энкелес отказался. Разъехались.

1 апреля в усадьбу Ильяшенко пришел Энкелес, принес деньги зятю их, Лесеневичу. После вчерашнего окончательного и бесповоротного закрепления за ним прав на имущество, после сцен, бывших у Маркевича, после вероятной передачи об этих сценах Василию Ильяшенко это было первое свидание Энкелеса с жертвой своей эксплуатации.

Что же здесь случилось?

Никакой ссоры из-за потери имения, никакой вспышки гнева или мести. Подсудимый, не корясь, не бранясь, повторяет просьбу о десятине. Энкелес не дает ни согласия, ни отказа, полуобещая, полуоткладывая вопрос. В это время входит мать подсудимого и вступает в разговор: "Вы пришли к нам нищим, кабатчиком, а теперь сидите здесь с нами, как равноправный помещик; так относитесь и к слову вашему по-помещичьи: либо дайте, коли у вас есть капля совести, либо откажите, а не виляйте словом, как хвостом". Все замолчали, у всех замерло сердце. Молчал и Энкелес; вдруг он схватил шапку и со словами: "Так вот вам - нет, нет и нет" - уходит из комнаты.

Этот ответ ошеломил Ильяшенко. До этой минуты ему все с ним совершившееся представлялось неясно; ссора с Энкелесом, бывшая вчера у Маркевича, еще, может быть, объяснялась как натуральная, как вспышка делящихся.

А теперь?

Вся пережитая быль, все уловки и сделки Энкелеса, истинный смысл всякого шага его, притворное уважение и настоящее самодовольство, горячие обещания и соблазны и теперешнее холодное, бессердечное отношение - все это само собой предстало перед прозревшим человеком. Гадливость, брезгливость к поступку легального разбойника, высосавшего все и теперь имеющего столько духу, чтобы, не краснея, глядеть прямо в глаза легковерной жертве, смеяться над ее простотой и малоопытностью, как удар, ошеломили юношу. Шатаясь, толкаемый точно невидимой силой, он схватил ружье и бросился вон.

При выходе из дома он встретился с двумя молодыми парнями. Живые люди, видимо, вывели его из оцепенения. Он остановился. Сконфуженный той дьявольской мыслью, что как молния пронеслась по его душе, он опустил ружье, стал с ними разговаривать, показывал устройство ружья и способ заряда. Освободившись от ошеломившего его впечатления, он на вопрос, куда идет, сказал, что хочет стрелять ворон, на гнездо которых и было здесь указано свидетелям.

С парнями говорить было больше не о чем. Он спустился во двор, отделявшийся частоколом от улицы, и пошел. Если слова, ошеломившие его и вызвавшие в душе взрыв подавляющего волю аффекта, и перестали волновать его, то возбужденные ими образы пережитого, поднявшись из глубины души, еще держали ее в положении неодолимого раздражения. Он, вероятно, весь был погружен в созерцание этого прошлого. Вдруг он видит - перед его глазами, на той стороне улицы, за частоколом, около амбара, доставшегося Энкелесу, но подлежащего переносу на землю его, стоит он, довольный и торжествующий, и, нимало не смущенный происшедшей сценой, нимало не встревоженный гадливостью своего поступка, точно у него за спиной нет ничего недоброго, нечестного, мерит складным аршином свое приобретение и наслаждается сознанием своей победы.

Кровь бросилась в голову, потемнело в глазах. Ничего не сознавая, не думая ни о нем, ни о себе, взмахнул, не метясь, не выбирая места прицела, ружьем Ильяшенко... Выстрел раздался. Энкелес упал...

"Точно что-то спало с глаз моих, - говорит подсудимый. - Я тут только увидел, что я что-то сделал".

"Братцы, послушайте, я убил жида", - закричал он подошедшим лицам и, не скрываясь, не думая хотя в минутном запирательстве найти спасение, сообщил о случившемся.

Вот событие.

Что это? Дело ли это его воли?

До этого у подсудимого отсутствует воспоминание о моменте, когда мысль об убийстве запала в его душу; до этого он не мог открыть у себя в душе следа борьбы добра и зла, как сознанных, взаимно противодействующих сил: мысль об умоисступлении невольно напоминает о себе.

Понятен и тот вопрос, который задан был подсудимому вашей мудростью: не выстрелил ли он случайно, не имея намерения ни убить, ни ранить Энкелеса?

Может быть, идя по саду и видя Энкелеса, так кощунственно оскорбившего всю веру его в людей, так сатанински хвалившегося и гордившегося торжеством своего человеконенавистнического дела, он злобно, как бессильный раб, грозящий рукой господину, стоя у него за спиной, взмахнул ружьем, а оно, будучи последним словом человекогубящей техники, выстрелило от конвульсивного движения пальца по знакомому ему направлению к курку, и случайный удар, встретившись с злой мыслью, мелькнувшей в душе, спутал самого автора несчастья...

Медики утверждают, а закон с ними соглашается, что на свободную волю человека влияют разнообразные физические недостатки человека, физические причины, приобретенные и унаследованные.

Случайный удар по голове, прыжок со второго этажа, отуманивающие мозг яды и напитки извиняют часто самые различные противообщественные поступки.

Ну а разве нет ударов, бьющих прямо в существо души, в волю человека?

Разве удар нравственный - неожиданная смерть другого человека, весть о нравственном падении дочери, сына - легче переносится душой?

Разве не бывало, что, например, страх до того благодаря быстроте впечатления смешивал понятия, что человек от кажущейся опасности, например страха сгореть, выскакивал с пятого этажа из окна и разбивался, тогда как огонь еще не лишил его возможности спуститься по лестнице?

Старые люди крепко верили, что сатана смущает человека на великие грехи, и радовались, когда слушали рассказы о тех случаях, когда удары соблазняемого обращались вспять, на самого соблазнителя.

Не сатаной ли при Ильяшенко был Энкелес? И в данном случае из всех возможных грехов Ильяшенко не случился ли из худших лучший? Не случилось ли, что падающий раздробил своим падением того, кто соблазнил его стать на колеблющуюся доску? Не в таком ли состоянии был Ильяшенко?

Виной самого Энкелеса был Ильяшенко нравственно хил, невыдержан; виной самого Энкелеса привычка рассуждать, привычка борьбы с наплывом впечатлений у него была устранена. Виной самого Энкелеса эта слабая натура доведена была до беспрерывного, уже целые месяцы не прекращающегося состояния беспокойства, муки обманутых надежд, оскорблений, причем все эти движения сердца вызвал сам Энкелес, и только он.

И вот на этот-то осложненный данными обстоятельствами, духовно болезненный организм, только что одолевший набежавшую на него мысль о мести, опять хлынула волна.

Картина распоряжающегося Энкелеса, грабителя, спокойно распределяющего плоды побед своих, тирана, на глазах у жертвы любующегося добычей, масса впечатлений, перевертывающих душу, всплыли наружу мгновенно. На самую простую мысль надо хотя малую долю времени, хотя долю секунды - это знает всякий; но не нами возбужденные, а в нас возбуждаемые впечатления не ждут, они охватывают душу без ее воли, и что для Ильяшенко все случившееся было неожиданностью, что у него пред убийством не было даже сознательной минуты, когда бы он замышлял его, это видно из всей обстановки. Он не покушается на него в те минуты и дни, когда его блага - самые ценные - отходили к Энкелесу. Он не выходит из себя, когда нарушены были все обещания Энкелеса о возврате договора. Он вспыхнул, когда грозный и жестокий поступок Энкелеса при отказе в пустой, грошовой просьбе возмутил те чувства, которые законно и необходимо носит всякий в душе своей. Вспыхнул - и раз победил их. Через минуту не он, а Энкелес вызвал их опять на свет Божий, и, не будь у него в руках этого Пибоди, они исчезли бы сами из души.

Уничтожая врага, свойственно желать успеха своему намерению, свойственно желать себе безнаказанности, тайны; а Ильяшенко боится даже подойти к тому, кто его враг, посылает других узнать, чем кончилось ошеломившее его самого движение, и, не скрываясь, сам кричит всем о том, что случилось, сзывая их быть свидетелями своего ужасного дела.

Переживите в душе эти дни и эти минуты, сравните их с похожими из своей жизни. Не те ли это минуты, о которых мы говорим "за себя ручаться нельзя"? В эти минуты результат сделанного результат не воли, а случая: что под руку попало! Несчастье или счастье, а не выбор воли, что в минуту гнева одному падает в руки дубина, а другому - детская тросточка и один поражает, а другой только насмешит врага бессилием средств.

Так вот какую печальную страницу человеческой жизни приходится оценить вам, так вот какая задача, полная глубочайшего психологического интереса, ждет вашего решения.

Не прав ли я был, говоря, что только вашему суду под силу оно?

Идите, и да не смущают вас предостережения обвинителя, что иное решение, чем то, на которое вас властительно двигают глубочайшие инстинкты справедливости, сокрушит силу закона. Великий и могучий, державствующий нами, он непоколебим, и уважение к нему не подкапывают приговоры, на которые он же дал вам право, ценя и сознавая голос жизни и человечности.

Не бойтесь быть милостивыми и не верьте тем, кто осуждает вас за это, говоря, что вы не имеете права милости.

Да, милость, которая отпускает вину человеку, совершившему вольное зло, отпускает вину за прежде оказанные услуги, за пользу, ожидаемую страной от прощенного, за слезы жен и матерей, по человеколюбию, не останавливающемуся даже перед рукой злодея, просящего о помощи, - эта милость вам не дана: эта милость живет у трона, составляя один из светлых лучей окружающего его сияния.

Но мы представительствуем не о ней.

Есть иная милость - судебная, милость, завещанная вам творцом великих уставов 20 ноября: милостивый суд, милующее воззрение на человеческую природу, любвеобильное понимание прирожденной слабости души, склонное и в обстоятельствах, подобных настоящим, скорее видеть падение подавленного злом, чем творящего зло по желанию своего сердца. Милостивый суд, о котором я говорю, есть результат мудрости, а не мертвого, отжившего, человеконенавидящего созерцания.

Люди этого склада ума, точно слепорожденные, щупая форму, не видят цвета. Тряпка, запачканная красками, и равная ей по величине художественно выполненная картина для слепца одинаковы: два куска холста - ничего более.

Так и для них останутся одинаковыми два преступника-разбойника, судившиеся в одну и ту же неделю: Варавва и распятый на кресте о бок с ним Мессия. И не поймут они внутренней правды, которой полон приговор, возводивший одного из них в праведника...

А что мне сказать по поводу иска, здесь возбужденного, по поводу просьб гражданского истца?

Потерпевший имеет право взывать к суду о помощи, и, представляя его на суде, мой собрат стоит на законной почве.

Но за закономерностью дела стоит личная цель тех, кто пользуется своим правом. Она подлежит оценке, и мы ее сделаем.

Семья Энкелеса ищет денег с Ильяшенко? Но ведь она сама же не отвергает того, что в руках ее все, все до последней копейки, принадлежавшей несчастному. Ведь сам представитель обвинения, сам гражданский истец не могут отрицать этого. Не последних же тряпок его, не тех грошей, что дают ему на его нужды любовь родных и приязнь друзей, вам надобно?

Нет, вы ищете другого, вы мстите, подобно тому прототипу эксплуатации, которого обессмертил Шекспир, - Шейлоку; вы точите нож вашей злобы на Ильяшенко и говорите: "Фунт этого мяса мне принадлежит. Он - мой, и я хочу иметь его. И если он не питателен ни для кого, то он питателен для моего мщения".

Сравните же теперь себя с ним и скажите: в чьем сердце - в вашем и вашего отца или в его - более ненависти и злобы?

Этот погубивший в минуту душевного движения ближнего терпеливо выносил невзгоды и обманы Энкелеса и забылся, поддался стихийной разрушительной силе на минуту, чтобы, очнувшись, поразиться самому нежеланными результатами своего падения.

Тот - целые годы злобно преследовал врага, не только предпочитая свой прибыток правам жертвы, но и попирая, развращая, калеча ее душу, чтобы легче справиться с ней.

Вы - поминающие своего покойника за трапезой, где все ваши яства и питья приготовлены из плодов добычи, плодов эксплуатации вашим наследодателем подсудимого, сытые чужим, одетые в не ваше, - вы острили вашу злобу и ваши мстительные намерения на того, кто в эти часы, голодный и оскорбленный, томился в каземате, данном ему в обмен за отнятое у него среди белого дня.

Вы зовете себя жертвой, мучеником, а его мучителем?

Но не следует ли переменить надписи к портретам?!

Когда-то Энкелес опутал эту душу страстями, раздувая их в мальчике. Потом он связал его кучей обязательств, втянув его в сделки. Теперь месть его родных кует оковы для всей жизни несчастного!

Но вы посмотрите - быть может, они ему не по мерке!