520.}, Этот факт, будь он ему известен, мог бы навести его на мысль, что

совесть есть продукт эволюции. И в таком случае его представление о ней не

было бы несовместимым с вышеприведенными фактами, доказывающими, что у людей

различных рас совесть имеет совершенно различный характер. Словом, как уже

сказано было выше, если бы Кант, вместо своего несообразного убеждения, что

небесные тела произошли путем эволюции, но что ум живых существ, на них или,

по крайней мере, на одном из них обитающих, с эволюцией ничего общего не

имеет, держался мнения, что то и другое в равной мере обязано своим

происхождением эволюции, он не впал бы в невозможные заблуждения, которые

заключаются в его метафизике, и в неосновательные утверждения своей этики; к

рассмотрению этих последних мы теперь и перейдем.

Но мы должны прежде сказать несколько слов о ненормальном рассуждении

по сравнению с нормальным.

Знание, которое занимает первое место в смысле достоверности и которое

мы называем точным знанием, отличается от всякого другого знания своими

определенными количественными предвидениями {См. опыты Генезис науки.}.

Исходя из определенных данных и идя шаг за шагом, оно проходит путь, который

дает ему возможность предсказать, при каких определенных условиях будет

иметь место известное отношение явлений и в каком месте, или в какой момент,

или в каком количестве, или при наличности каких из этих условий можно будет

наблюдать тот или другой результат. Раз даны элементы какого-либо

арифметического действия, есть уже безусловная уверенность в достоверности

имеющего быть полученным результата, если только в вычисление не вкрались

ошибки, допускающие всегда, при том методе, о котором здесь идет речь,

поправки и опровержения. Если основания и углы точно измерены, то отдел

геометрии, называемый тригонометрией, дает точное определение расстояния или

высоты предмета, положение которого требуется определить. Если известно

отношение плеч какого-либо рычага, механика может определить, какой вес на

одном его конце уравновесит указанный вес на другом. И при помощи этих трех

точных наук - математики, геометрии и механики - астрономия может

предсказать минута в минуту для любого места на земном шаре начало и конец

затмения и насколько оно будет приближаться к полному. Знание этого рода

подтверждается успешным руководством бесконечного множества человеческих

действий. Отчеты любого промышленника, операции любой мастерской, плавание

любого судна зависят от достоверности этих знаний. Поэтому метод, которому

они следуют, проверенный на фактах, перечисление которых превосходит

человеческие силы, есть метод, в смысле точности не могущий быть

превзойденным. Но что это за метод? Какую из этих наук мы ни подвергли бы

анализу, мы встречаем все тот же неизменный процесс установления положений,

отрицание которых немыслимо, и выведение последовательных, вытекающих из них

положений, из которых каждое отличается тем же самым свойством, что

отрицание его немыслимо. Для развитого сознания (а я исключаю здесь,

разумеется, людей с неразвитыми умственными способностями) немыслимо

представить себе такие предметы, которые, будучи равны порознь одному

какому-нибудь предмету, в то же время неравны между собой, точно так же как

развитое сознание не может мыслить действия и противодействия иначе, как

равными и прямо противоположными. Равным образом и всякие потому что и

следовательно, употребляемые в математических доказательствах, предполагают

теорему, члены которой абсолютно связаны между собою в указанном отношении,

доказательством чего может служить то, что попытка соединить в сознании

члены противоположного предположения бесплодна. И этот метод доказательства

как основных предпосылок, так и всех звеньев того логического построения,

которое на них возведено, находится постоянно в действии при проверке

каждого вывода. Вывод и наблюдение сравниваются между собою, и, когда они

находятся в согласии, немыслимо, чтобы вывод не был верен.

Противоположность только что описанному мною методу, который мы могли

бы назвать правильным априорным методом, представляет тот, который может

быть назван - я едва не сказал - неправильным априорным методом. Но это

недостаточно сильное выражение: он должен быть назван извращенным априорным

методом. Вместо того чтобы исходить из положения, отрицание которого

немыслимо, он берет своим отправным пунктом положение, утверждение которого

немыслимо, и делает затем из него выводы. Но он, однако же,

непоследователен: он не следует первоначально выбранному пути. Выставив

вначале недопустимое положение, он не строит своих аргументов на ряд

недопустимых положений. Все шаги, кроме первого, принадлежат к числу тех,

которые считаются обыкновенно правильными. Последующие следовательно и

потому что стоят в обычном соотношении. Особенность его заключается в том,

что во всех положениях, за исключением первого, читатель должен принять

логическую необходимость сделанного вывода на том основании, что

противоположный немыслим, но он не должен искать подобного же соответствия

логической необходимости также и в первом положении. Суждение логического

сознания, которое должно быть признано годным для каждого последующего шага,

должно игнорироваться при первом. Мы переходим теперь к иллюстрации этого

метода.

Первое положение в первой главе у Канта гласит: "Ни в мире, ни даже вне

его, не может быть мыслимо ничего, что могло бы быть признано без всяких

ограничений добрым, кроме одной только моей доброй воли" {Kant S. W. IV.

Grandi, zur Metaph. d Sitten. 1 Ab. 241.}.

И затем на следующей странице находится нижеследующее определение:

"Добрая воля такова не вследствие того, что она производит или выполняет, -

не вследствие годности ее для достижения той или иной поставленной себе

цели, - а одним своим хотением, т. е. добрая сама по. себе; рассматриваемая

сама по себе она по своей ценности несравненно выше всего того, что

когда-либо могло бы быть посредством ее осуществлено в угоду одной

какой-нибудь склонности или хотя бы даже всех склонностей, вместе взятых"

{Ibid, p. 292.}. Наибольшее число заблуждений вызывается привычкой применять

слова, не переводя их вполне в мысль, - употреблять их в общепринятом

смысле, не останавливаясь на том, насколько этот смысл, эти значения

соответствуют им в данном случае. Не удовлетворяясь неопределенным

представлением о том, что понимается под "доброю волей", постараемся

раскрыть настоящее ее значение. Воля предполагает сознание какой-либо цели.

Исключите из нее всякую мысль о цели, и представление воли исчезнет. Так как

представление о воле необходимо предполагает какую-либо цель, то качество

воли определяется качеством имеющейся в виду цели. Воля сама по себе,

рассматриваемая независимо от какого бы то ни было определяющего эпитета, не

может быть познана с нравственной стороны. Она становится познаваемою с

нравственной стороны только тогда, когда получает характер доброй или злой

воли в зависимости от предположенной доброй или злой цели. Тому, кто в этом

сомневается, мы предложили бы попробовать, может ли он мыслить добрую волю,

стремящуюся к дурной цели. Весь вопрос, следовательно, сводится к значению

слова "добрая". Рассмотрим прежде всего значения, обыкновенно ему

придаваемые.

Мы говорим о хорошем хлебе, хорошем вине; под этими выражениями мы

разумеем предметы вкусные и потому доставляющие удовольствие или предметы,

полезные для здоровья, которые, содействуя здоровью, ведут к удовольствию.

Хороший огонь, хорошее платье, хороший дом - все эти выражения употребляются

нами потому, что эти предметы или служат комфорту, т. е. нашему

удовольствию, или ласкают наше эстетическое чувство, следовательно, тоже

доставляют нам удовольствие. Это относится к тем предметам, которые более

косвенно служат нашему благополучию, чем хорошие орудия или хорошие дороги.

Когда мы говорим о хорошем работнике, хорошем учителе, хорошем докторе, мы

опять-таки подразумеваем под этим успешное содействие благополучию других.

Хорошее правительство, хорошие учреждения, хорошие законы указывают на

преимущества, доставляемые обществу, среди которого они существуют,

преимущества, равноценные известным родам счастья, положительного или

отрицательного. Между тем Кант говорит, что добрая воля есть та, которая

является доброй сама по себе, независимо от какой бы то ни было цели. Мы не

должны видеть в ней нечто побуждающее к действиям, полезным для самого

индивида, содействуя ли его здоровью, повышая ли его культуру или

облагораживая его наклонности, ибо все это в конце концов ведет к счастью и

только потому и поощряется. Мы не должны считать волю доброй, потому что ее

осуществление избавляет друзей от страданий или содействует развитию их

благополучия, ибо это привело бы нас к заключению, что мы называем ее доброй

ввиду благотворности ее целей. Мы не должны также, пытаясь составить себе о

ней представление, принимать в соображение содействие ее социальным

улучшениям в настоящем или будущем. Одним словом, мы должны составить себе

идею доброй воли независимо от какого бы то ни было материала, из которого

можно было бы вообще построить идею доброго; мы должны пользоваться этим

понятием как лишенным всякого содержания термином.

Здесь мы имеем пример того метода, который я назвал выше извращенным

априорным методом философствования: исходной точкой является недопустимое

положение. Кантовская метафизика исходит из утверждения, что пространство

есть "не что иное, как" форма познания - всецело присущая субъекту, а отнюдь

не объекту. Это положение, буквальный смысл которого ясен, принадлежит к

числу тех, члены которого не могут уложиться в нашем сознании, ибо ни Канту,

ни кому другому не удалось до сих пор привести к единству представления

мысль о пространстве и о своем "я" так, чтобы первое являлось атрибутом

второго. Здесь же мы видим, что и кантовская этика точно так же начинает с

установления того, что как будто бы имеет значение, на самом же деле его не

имеет, - нечто такое, что при раз данных условиях не может быть вовсе

мыслимо. Ибо ни Кант, ни кто-либо другой никогда не мог и не сможет

построить представление о доброй воле, если из слова добрый будет исключена

всякая мысль о тех целях, которые мы под этим именем различаем.

Кант, очевидно, и сам видел, что его утверждение способно вызвать

возражения, ибо он идет им навстречу. Он говорит: "Тем не менее эта идея

абсолютного значения чистой воли, из оценки которой исключено всякое

соображение об ее полезности, представляет нечто настолько странное, что,

несмотря на полное согласие с ней даже обыкновенного разума (!), должно

возникнуть подозрение, что в основе ее, может быть, таинственно скрывается

одна только выспренняя фантазия" (Kant S. W. IV, Metaph. d. Sitten, 242.

Hartenst). И далее, приготовляясь к защите, он продолжает: "В отношении к

природному строению организованного существа мы принимаем в качестве

основоположения, что оно не заключает в себе ни одного органа, для какой бы

цели он ни предназначался, который не был бы вместе с тем наиболее для этой

цели пригодным и приспособленным" (Ibid, p. 243). Если бы даже это

утверждение было вполне верно, основываемый им на нем аргумент, притянутый,

нужно сознаться, немножко издалека, не обладает достаточною силой для того,

чтобы оправдать предположение о существовании воли, которая может быть

мыслима доброй независимо от какой бы то ни было хорошей цели. Но к

несчастью для Канта, это утверждение крайне несостоятельно. В его время оно

прошло, вероятно, без спору, но в наше время очень немногие биологи, если

только такие вообще найдутся, согласятся его принять. С точки зрения

гипотезы отдельных актов творения, еще возможны кое-какие доводы в пользу

этого положения, но эволюционная гипотеза по самой своей сущности его

совершенно отвергает. Начнем с некоторых более мелких фактов, противоречащих

кантовскому положению. Возьмем для начала рудиментарные органы,

многочисленные в царстве животных. Представляя собой органы, бывшие

полезными в исчезнувших типах, они совершенно бесполезны для тех типов, у

которых существуют в настоящее время; к тому же, будучи рудиментарными, они

неизбежно должны быть несовершенными. Помимо своей бесполезности, они

оказываются даже прямо вредными, потому что на них совершенно бесцельно

затрачивается некоторая доля питательного материала; в других случаях они

вредны уже по одному тому, что являются помехой для тех или других действий.

Затем, кроме аргумента, вытекающего из факта существования рудиментарных

органов, мы можем привести еще аргумент, основанный на существовании

обширного класса органов вспомогательных (make-shift). Очевидный пример

этого мы имеем в плавательном органе тюленя, образованном посредством

соединения двух задних конечностей; это орган, явно мало пригодный по

сравнению с таким, который был бы специально для этой цели создан и который

в течение предшествовавших периодов, вызвавших его изменение, был, вероятно,

очень мало полезен. Но самым разительным доказательством неверности этого

положения является сравнение какого-либо органа у низшего типа с тем же

самым органом у высшего типа. Например, пищевой канал у низших типов

представляет простую трубку, существенно одинаковую на всем своем протяжении

и исправляющую во всех своих частях одни и те же функции. У высшего типа эта

трубка дифференцируется: она разделяется на глотку, пищевод, желудок (или

желудки), тонкая и толстая кишки с различными принадлежащими к ним железами,

выделяющими различные секреты. Но если эту последнюю форму пищевого канала

мы должны рассматривать как совершенный орган или нечто в этом роде, то что

же скажем мы о первоначальной его форме или о всех лежащих между этими двумя

формами промежуточных формах? Сосудодвигательная система представляет такое

же ясное доказательство. В первоначальном своем виде сердце есть не что

иное, как расширение большой кровеносной артерии, - сокращающийся мешок. У

млекопитающих же сердце имеет четыре камеры с клапанами, при помощи которых

кровь прогоняется через легкие для окисления и через всю систему - для общих

целей организма. Если это четырехкамерное сердце представляет орган,

достигший полного развития, то что в таком случае представляет

первоначальная форма сердца и вообще сердце у бесчисленного множества

тварей, стоящих ниже высших позвоночных? Процесс эволюции, очевидно,

предполагает постоянное замещение тварей с менее развитыми органами тварями,

обладающими органами высшего типа; причем остаются только те из низших,

которые способны пережить и занять места в низших сферах жизни. И это

явление наблюдается не только во всем животном царстве, кончая человеком, но

то же самое происходит и в пределах человеческой расы. Не только мозг и

нижние конечности различных низших рас являются по сравнению с теми же

органами высших рас малоудовлетворительными, но даже и в высшем человеческом

типе мы видим значительные несовершенства. Строение паха несовершенно:

обусловливаемые этим частые случаи грыжи были бы устранены, если бы паховые

кольца сменялись в период эмбриональной жизни, когда их функция уже

выполнена. Даже такой наиболее важный орган, как позвоночный столб, также не

вполне еще приноровлен к вертикальному положению тела. Только при

значительной силе могут быть удержаны без заметных усилий те мускульные

сокращения, которые вызывают S-образный изгиб и приводят поясничный отдел в

такое положение, при котором осевая линия находится в нем. У маленьких

детей, у мальчиков и девочек, которых заставляют "сидеть прямо", а также у

слабых и у старых людей спинной хребет принимает ту выгнутую форму, которая

составляет отличительную черту низших приматов. То же самое относится и к

равновесию головы. Только при помощи мускульного напряжения, к которому мы в

силу привычки становимся нечувствительными, как наше лицо к ощущению холода,

голова сохраняет свое положение. Как только известные шейные мускулы

ослабевают, голова подается вперед, и при большой слабости подбородок лежит

всегда на груди.

Положение Канта, следовательно, так далеко от истины, что справедливым

оказалось бы, вероятно, диаметрально противоположное ему положение.

Рассмотрев бесчисленное множество примеров несовершенства строения,

встречающихся у низших типов и уменьшающихся по мере восхождения к более

высоким типам, не исчезающих, однако же, окончательно даже и в самых

высоких, мы должны прийти к совершенно основательному заключению, что

эволюция не достигла еще своего предела, что ничего подобного совершенному

органу, по всей вероятности, не существует. Таким образом, совершенно

исчезает основание для того аргумента, при помощи которого Кант пытается

доказать свое положение о существовании доброй воли независимо от доброй

цели и оставляет его учение во всей его явной несостоятельности {Я нахожу,

что в последних трех параграфах оказал Канту слишком мало и вместе с тем и

слишком много справедливости. Слишком мало - предположив, что его

эволюционное воззрение ограничивается генезисом нашей звездной системы,

слишком много - признав, что он себе нигде не противоречит. Мое знакомство с

трудами Канта чрезвычайно ограниченно. В 1844 г. мне попался перевод его

"Критики чистого разума" (тогда, кажется, только что вышедший) и прочел

несколько первых страниц, на которых излагается его учение о времени и

пространстве. Полнейшее несогласие с ним в этом вопросе заставило меня

отложить книгу. С тех пор дважды повторялось то же самое, ибо я читатель

нетерпеливый, и, когда я не согласен с основными положениями какого-либо

труда, я не могу продолжать его читать. Я знал, кроме того, и еще одну вещь.

Косвенным путем до меня дошло, что Кант высказал мысль, что небесные тела

образовались путем агрегации рассеянной материи. Далее этого не шло мое

знакомство с воззрениями Канта, и мое предположение, что его представление

об эволюции остановилось на генезисе Солнца, звезд и планет, основывалось на

том, что его учение о времени и пространстве, как о формах мышления,

предшествующих опыту, предполагало сверхъестественное происхождение,

противоречащее гипотезе естественного генезиса. Д-р П. Карус (Paul Cams),

который вскоре после появления этой статьи в "Fortnightly Review", в июле