1795-96 Гг. Никто другой как правительство вынудило чрезмерный выпуск

билетов Английского банка, приведший к прекращению платежей звонкой монетой.

В 1802 г. правительство же запретило возобновление размена, когда Английский

банк желал восстановить его. То же правительство в течение четверти столетия

поддерживало неразменность билетов, которые вследствие того чрезмерно

увеличились числом и упали в цене. Полное искажение системы было

приготовлено государственным вмешательством и упрочено государственной

санкцией. Между тем теперь государство приходит в благородное негодование

при виде преступления, совершенного его же подстрекательствами! Придумав

свалить грех на плечи своих орудий, государство важным тоном укоряет

банкиров в их проступках и с серьезным видом придумывает меры к тому, чтобы

проступки эти не повторялись!

Итак, мы утверждаем, что ни для отвращения вывоза золота, ни для охраны

против чрезмерных выпусков билетов вмешательство законодательной власти не

может быть признано пригодным средством. Если правительство возьмется

энергически за применение закона о всякого рода несостоятельностях, то

собственный интерес банкиров и торговцев сделает все остальное; зло,

возникающее из отсутствия торговой честности и торгового благоразумия,

принадлежит к числу таких неблагоприятных влияний, которые вмешательство

закона может только усилить, а никак не предупредить. Позвольте Английскому

банку, вместе со всеми другими банками, руководствоваться лишь условиями их

собственной безопасности и их собственных выгод, и из этих соображений

возникнет именно столько умеряющей силы, сколько нужно для ограничения

отлива золота или выпуска билетов: вот единственная преграда, которая с

пользой может быть противопоставлена спекулятивной деятельности. Когда

какое-либо обстоятельство ведет публику к усиленному черпанию денежных

средств из банков, тотчас же обнаруживается повышение учетного процента,

предписываемое как желанием получить более прибылей, так и желанием

избегнуть опасного истощения банковых средств. Такое повышение учетного

процента предупреждает чрезмерные требования, ограничивает чрезмерное

увеличение обращения билетов, останавливает спекулянтов от заключения

дальнейших обязательств и, если золото еще вывозится, уменьшает выгоды

вывоза. Дальнейшие повышения учетного процента усиливают те же самые

последствия, пока наконец никто не станет требовать учета, кроме лиц,

которым угрожает прекращение платежей. Тогда увеличение кредитных знаков

прекращается, а отлив золота, если он еще продолжался, останавливается

вследствие домашнего спроса, превышающего требования из-за границы. Если же

в пору коммерческих затруднений и под влиянием соблазна воспользоваться

высоким учетом банки допускают, чтобы масса их билетов достигла несколько

опасной цифры, то действия их оправдываются необходимостью. Операция эта,

как уже упомянуто выше, состоит в том, что банки под залог надежных

ценностей ссужают своим кредитом торговцев, которые без этой ссуды объявили

бы себя банкротами. Никто не станет отрицать, что банки должны принимать на

себя некоторый риск, чтобы спасти от неминуемого разорения массы людей

вполне состоятельных. Кроме того, во время кризиса, который таким образом

предоставляется своему естественному ходу, действительно наступает то

нравственное очищение торговой сферы, которое, по мнению многих, может быть

достигнуто лишь при содействии какого-либо парламентского акта. При

описанных обстоятельствах люди, имеющие надежные ценности для залога,

получат банковую ссуду; люди же, торговавшие без капитала или свыше своих

средств, не имея в руках надежных ценностей, не получат ссуды и должны будут

объявить себя банкротами. При господстве системы свободы хорошее само

выработается из массы дурного, тогда как существующие ограничения банковых

операций стремятся к тому, чтобы уничтожить и хорошие и дурные элементы

вместе.

Таким образом, мнение, будто необходима особая регламентация для

предупреждения неразменности и обесценения билетов, совершенно

несправедливо. Несправедливо, что банкиры при отсутствии законодательного

контроля достигли бы отлива золота из страны до самых крайних пределов.

Несправедливо, будто бы "кредитные теоретики" открыли на политическом

организме такое место, которое без употребления правительственных вяжущих

средств угрожало бы истечением кровью и смертью.

То, что нам остается еще сказать об общем вопросе, может быть с большим

удобством выражено совокупно с объяснениями, касающимися провинциальных и

акционерных банков, к которым мы намерены теперь перейти. Так как

правительство, чтобы охранить монополию Английского банка, постановило, что

товарищество, состоящее более чем из шести лиц, не может заниматься

банкирским делом, и так как Английский банк отказался учредить конторы или

отделения свои в провинциях, то из этого произошло, что в течение второй

половины минувшего столетия, когда промышленность быстро развивалась и в

банках встречалась крайняя потребность, многие частные торговцы, содержатели

лавок и другие лица начали выпускать билеты с оплатой по востребованию. И

когда из четырехсот мелких банков, которые возникли таким образом менее чем

за в пятьдесят лет, большая часть закрылась при первых же неблагоприятных

обстоятельствах (что повторялось и впоследствии, когда в Ирландии, где

монополия Ирландского банка была подобным же образом охраняема, из

пятидесяти частных провинциальных банков обанкротились сорок); когда,

наконец, сделалось известным, что в Шотландии, где закон не ограничивал

состава товариществ, в целое столетие едва ли представился один случай

банкового банкротства, - законодатели решились уничтожить запрещение,

приведшее к столь гибельным последствиям. Сделав, по выражению Милля, из

основания надежных банковых учреждений своего рода наказуемое нарушение

закона, удерживая в течение ста двадцати лет постановление, которое сначала

было крайне неудобно, а потом привело к разорениям, повторявшимся несколько

раз, правительство в 1826 г. разрешило свободное учреждение акционерных

банков. И свободу эту простодушная публика, не умеющая проводить границу

между прямой пользой и отсутствием вреда, считала за великое благодеяние.

Эта свобода не лишена была известных ограничений. Будучи в прежнее

время (из желания охранить права своего protege, Английского банка)

равнодушным к банковой состоятельности общества в обширном смысле,

государство, подобно кающемуся грешнику, который вдается в аскетизм,

сделалось вдруг чрезвычайно взыскательно в этом отношении и решилось

раздавать от себя гарантии, вместо того чтобы искать естественной гарантии в

меркантильной опытности самой публики. Обращаясь к лицам, желавшим поступить

в пайщики банка, оно говорило: "Вы не должны соединяться на тех

обнародованных во всеобщую известность условиях, которые вы признаете для

себя выгодными; вы не должны пользоваться той степенью доверия, которая

естественно вам принадлежит, в силу упомянутых условий". Обращаясь к

публике, оно говорило: "Вы не должны доверять той или другой ассоциации в

такой мере, в какой признаете ее достойной доверия, смотря по свойствам ее

членов или по ее внутренней организации". Обращаясь к обеим сторонам, оно

говорило: "Вы будете пользоваться от меня неизменной охраной".

Какие же были результаты такого образа действий? Всякий знает, что

правительственные гарантии оказались далеко не безгрешными. Всякий знает,

что эти банки с правительственным устройством отличались характером

неустойчивости. Всякий знает, как доверчивые граждане - с благоговением

перед законодательной силой, которая не ослабевает, несмотря на

беспрестанные разочарования, - безгранично отдались этим обеспечениям и, не

руководясь уже своими собственными соображениями, вовлечены были в

разорительные предприятия. Вред замены искусственными гарантиями

естественных обеспечении, - вред, который всякому проницательному человеку

давно уже бросался в глаза, сделался вследствие недавних катастроф очевидным

для каждого.

Начиная настоящую статью, мы намерены были остановиться на этом

предмете. Хотя образ действий, приведший акционерные банки к банкротству,

был неоднократно описываем вскоре после случившихся событий, но мы приведем

очевидное из всего этого заключение. Хотя в трех отдельных торговых

обозрениях газеты Times было объясняемо, что "полагаясь на окончательную

ответственность со стороны громадной массы ослепленных пайщиков, учетные

дома снабжали кредитом эти банки безгранично, смотря не столько на

достоинство представляемых векселей, сколько на обеспечение, заключающееся в

делаемой банком бланковой надписи", однако ни в одном из этих обозрений не

выставлялось на вид, что, не будь закона о неограниченной ответственности,

эти опрометчивые обороты не могли бы производиться. Впоследствии эта истица

была признана как парламентом, так и журналистикой, и более распространяться

об этом нечего. Мы прибавим только, что если б не существовал закон о

неограниченной ответственности, то лондонские учетные дома не дисконтировали

бы дурных векселей; что в таком случае провинциальные акционерные банки не

открыли бы столь обширного кредита несостоятельным спекулянтам и что,

следовательно, банки эти не подверглись бы разорению. Из этого очевидно, что

банкротства, постигшие акционерные банки, были бедствиями, вызванными

законодательством.

Мера, имевшая целью обеспечить провинциальную публику от опасных

увлечений, состояла в ограничении обращения провинциальных банковых билетов.

Акт 1844 г., установив подвижную шкалу для выпусков Английского банка,

определил в то же время maximum выпуска билетов провинциальными банками и

запретил дальнейшее открытие выпускных банков (banks-of-issue). Мы не имеем

возможности распространяться здесь о последствиях этого запрещения, которое

должно было тяжело лечь на тех особенно осторожных банкиров, которые в

течение двенадцати недель, предшествовавших 27 апреля 1844 г., сократили

свои выпуски на случай неожиданных событий, тогда как оно открывало полную

свободу тем банкирам, которые в течение этого периода были наименее

осмотрительны. Все, что мы можем заметить здесь, это то, что строгое

ограничение провинциальных выпусков крайне низким максимумом (а низкий

максимум был установлен преднамеренно) предупреждает проявление тех частных

расширений обращения банковых билетов, которые, как мы показали уже, должны

иметь место в периоды торговых затруднений. Кроме того, трансферт всех

известных требований на Английский банк, как на единственный центр, из

которого могут быть добыты чрезвычайные средства, сосредоточивает стеснение

в одном пункте, тогда как иначе оно распределилось бы по разным пунктам - и

через то вызывает панику.

Не прибавляя ничего более о неполитичности этой меры, обратим внимание

на ее мелочность. Как предохранительное средство удержать разменность

провинциальных банковых билетов, мера эта бесполезна, если только она не

предупреждает банковых банкротств; а что она не в состоянии выполнить

последней задачи, не подлежит сомнению. Если она уменьшает вероятность

банкротств, причиняемых чрезмерным выпуском билетов, то зато усиливает

возможность банкротств от других причин. Как должен был поступать

провинциальный банкир, выпуски которого актом 1844 г. доведены до более

низкого уровня, нежели тот, на котором он остановился бы при несуществовании

подобного закона? Если он, при отсутствии этого закона, намерен был

выпустить билетов больше, нежели имеет право по закону, и если резерв его,

по его мнению, значительнее того, какой нужен для обеспечения дозволенных

законом выпусков, то ясно, что ему оставалось только увеличить свои операции

в других направлениях. Излишек находящегося у него капитала не должен ли был

возбуждать его, или входить в более обширные спекуляции от своего лица, или

допускать своих клиентов выдавать на него обязательства далее того предела,

какой он назначил бы при других обстоятельствах? Если при отсутствии

запрещения его неосмотрительность привела бы его к риску банкротства от

чрезмерных выпусков билетов, то при настоящих обстоятельствах не может ли то

же самое качество вовлечь его в опасность банкротства от чрезмерного

развития банкового дела? А один из этих видов банкротства не так же ли

гибелен для разменности билетов, как и другой вид?

При настоящих обстоятельствах дело представляется даже в худшем

положении? Есть основание предполагать, что при такой протективной системе

банкиры вовлекаются в еще более опасные предприятия. Они закладывают свой

капитал путями менее прямыми, нежели выпуск билетов, и легко доходят, именно

вследствие меньшей притязательности этого процесса, до больших затрат и

увлечений, чем дошли бы при иных условиях. Торговец, обращающийся за помощью

к своему банкиру в пору коммерческих затруднений, часто получает такой

ответ: "Я не могу сделать вам прямой ссуды, потому что роздал уже ссуды на

ту сумму, на какую был в состоянии; но, зная вас за надежного человека, я

ссужу вам мое имя. Вот моя акцептация на сумму, которую вы требуете; в

Лондоне всякий примет этот вексель к учету". Теперь, так как займы,

сделанные этим путем, не влекут за собой столь же непосредственной

ответственности, как займы, сделанные в форме билетов (потому что они не

подлежат немедленной оплате и не предполагают возможности приступа к банку),

то банкир чувствует искушение расширить свои обязательства этим путем

гораздо далее, чем он решился бы в том случае, если б закон не вынуждал его

избрать новый канал для открытия кредита.

Обстоятельства последнего времени доказывают с полной очевидностью, что

эти окольные дороги к открытию кредита занимают место путей, на которые

распространилось запрещение, и что такие окольные дороги гораздо опаснее

путей запрещенных. Не известно ли всем и каждому, что опасные формы

бумажного денежного обращения развились до небывалых размеров именно со

времени издания акта 1844 г.? Не представляют ли журналы и парламентские

трения ежедневно указания на это обстоятельство? И причина этого явления не

ясна ли для каждого до совершенной очевидности?

Уже путем априористических выводов можно бы было убедиться, что таков

будет результат принятых мер. Прежде уже доказано, что масса обращающихся в

данное время билетов определяется, при отсутствии постороннего

вмешательства, размерами производимой торговли - количеством предстоящих

платежей. Не раз было заявлено перед парламентской комиссией, что когда

какой-нибудь местный банкир сокращает свои выпуски, то он вызывает через то

усиленные выпуски со стороны соседних банкиров. В прежнее время неоднократно

были приносимы жалобы на то, что, когда Английский банк, руководясь

осторожностью, извлекал часть своих билетов из обращения, провинциальные

банкиры немедленно увеличивали свои выпуски до соответственных размеров.

Неужели же не понятно, что такое соотношение, существующее между двумя

родами банковых билетов, существует также между банковыми билетами и другими

видами бумажных денежных знаков? Как уменьшение билетов одного банка ведет

только к увеличению билетов других банков, точно так же и искусственное

ограничение обращения банковых билетов вообще ведет лишь к увеличению

какого-либо другого рода платежных обещаний. И не понятно ли, что этот новый

род обязательств, в силу их новизны и неустойчивости, представляет разряд

менее безопасный? Каков же из этого логический вывод? Над векселями, чеками

и другими бумагами, составляющими в совокупности девять десятых бумажных

знаков королевства, правительство не имеет и не может иметь никакого

контроля. Затем, ограничение, налагаемое правительством на остальную одну

десятую, искажает прочие девять десятых, вызывая чрезмерное развитие новых

форм кредита, - форм, которые, по указанию опыта, наиболее опасны.

Таким образом, вмешательство правительства, переходящего за пределы

своих истинных обязанностей, ведет только к затруднениям, расстройству и

плутням. Как уже говорилось, размеры кредита, какой люди намерены открыть

друг другу, определяются единственно характером людей, их направлением, их

обстоятельствами. Если правительство запретит одну форму кредита, люди

найдут другую, по всей вероятности худшую. Будет взаимное доверие людей

благоразумно или неблагоразумно, оно найдет для себя выход. Попытка стеснить

это доверие законом есть лишь повторение старой истории о попытке вычерпать

море.

Не следует упускать из виду, что, не будь этих более чем бесполезных

государственных гарантий - всюду возникли бы известные естественные

гарантии, которые положили бы действительные преграды чрезмерному развитию

кредита и духа спекуляции. Не будь попытки упрочить безопасность посредством

закона, очень может быть, что при стесненных торговых обстоятельствах банки

соперничали бы один с другим в упрочении доверия публики, старались бы

превзойти один другого успехами в приобретении этого доверия. Рассмотрим

положение вновь возникшего акционерного банка с ограниченной

ответственностью, не стесненного законодательной регламентацией. Он не в

состоянии ничего начать делать прежде, чем успеет заслужить хорошее о себе

мнение. На этом пути предстоит много затруднений. Организация его еще не

изведана, и есть основание полагать, что на первых порах торговое сословие

отнесется к нему недоверчиво. Поле деятельности уже занято прежними банками,

с установившимися связями и репетицией. Вне обыкновенных условий

удовлетворения существующим требованиям ему предстоит искать поборников

системы, которая может оказаться менее надежной, чем прежняя. Как же он

этого достигнет? Очевидно, что он должен найти какое-либо особое средство

внушить обществу доверие к себе. Из числа многих банков, находящихся в

подобных обстоятельствах, может быть, найдется один, который нападет на

такое средство. Может случиться, например, что такой банк всеми лицами,

вклады которых превысят 1000 ф. ст., даст право рассматривать свои книги,

удостоверяться время от времени в положении своих обстоятельств и затрат.

Такая система принята уже многими частными торговцами как способ внушить

доверие лицам ссужающим их деньгами; система эта при действии соперничества

могла бы развиться до значительных размеров. Мы предложили на эту тему

вопрос лицу, долго и с успехом управлявшему акционерным банком, и он отвечал

нам, что подобные приемы легко могли бы установиться, присовокупив, что при

таких условиях вкладчик фактически становился бы пайщиком с ограниченной

ответственностью.

Если бы подобная система упрочилась, она явилась бы двойным оплотом

против неосторожного ведения дел. Одно лишь сознание, что всякое увлечение с

его стороны сделается известным главным клиентам, не допускало бы банковое

управление предаваться увлечениям. С другой стороны, и спекулянт не решался

бы сделать слишком большой долг, если б он знал, что существование этого

долга сделается известным и что от этого может потерпеть его кредит. И

ссужающий и занимающий деньги одинаково удерживались бы от безрассудных

предприятий. Для достижения этой цели достаточно было бы очень несложного

надзора. Обязанность эту могли бы исполнить один или два вкладчика, при

убеждении, что одна лишь возможность обнаружения злоупотреблений удержит

распорядителей в границах благоразумия.

Если же кто-либо стал бы утверждать (а такие люди, может быть, и

найдутся), что подобное наблюдение не привело бы ни к чему; если б кто-либо

поддерживал мнение, что имея в своих руках гарантии безопасности, граждане

не воспользуются ими, по-прежнему будут слепо доверять директорам и

открывать безграничный кредит уважаемым именам, - то на это мы ответим, что

такие граждане заслуживают, чтобы самые пагубные последствия пали на них

всей своей тяжестью. Если они не умеют воспользоваться выгодами предлагаемой

им гарантии, то пусть и несут за то ответственность. Мы не в состоянии

оправдать ту неуместную филантропию, которая старается предохранить глупцов

от заслуживаемого ими наказания. Кто защищает людей от последствий,

причиняемых их глупостью, тот в окончательном результате сделает то, что

свет переполнится глупцами.

Скажем в заключение несколько слов относительно положения, принятого

нашими оппонентами. Оставляя в стороне постановления об акционерных банках,

на которые глаза публики теперь, к счастью, уже открыты, и возвращаясь к

банковой хартии, с ее теорией регулирования денежного обращения, мы хотя и

не желали бы, но должны представить приверженцев этой теории в не совсем

выгодном свете. Их обычная политика состоит в том, чтобы изображать всякий

антагонизм равносильным увлечению в самые грубые заблуждения. Они

обыкновенно допускают одну лишь альтернативу - или их собственный догмат,

или такую дикую доктрину, о которой нельзя и говорить серьезно: "Держитесь

нашей партии, иначе вы анархисты" - вот сущность их выводов.

В каждом споре об этом предмете оппоненты наши очень смело уверяют, что

они защитники "принципа", на возражения же, делаемые им, отвечают упреком в

"эмпиризме". Мы, однако, не находим ничего эмпирического в том выводе, что

обращение банковых билетов должно регулироваться точно таким же образом, как

и обращение других кредитных знаков. Мы не усматриваем ничего

"эмпирического" в замечании, что естественная охрана, заключающаяся в

предвидении банкротства, удерживая купца от выдачи слишком большого числа

платежных обещаний на известные сроки, точно так же удержит и банкира от

выдачи сверх меры платежных обещаний по востребованию. В нем же заключается

"эмпиризм" человека, который доказывает, что личные свойства и

обстоятельства людей определяют количество кредитных обязательств,

находящихся в обращении, и что денежное расстройство, которое по временам

вызывается ненадежными характерами и изменчивыми обстоятельствами, может

быть только усиливаемо, а никак не устраняемо правительственными

врачеваниями. С другой стороны, мы не можем понять, в силу какого "принципа"

обязательство, написанное на банковом билете, должно быть рассматриваемо не

так, как всякий другой договор. Мы не можем признать такого принципа,

который требует, чтобы правительство контролировало дела банкиров, не

допуская их до заключения обязательств, превышающих их средства, - и который

не требует от правительства того же самого в отношении к другим торговым

людям. Для нас непостижим такой "принцип", который позволяет Английскому

банку выпустить билетов на 14 000 000 ф. ст. с обеспечением государственным

кредитом - и который не дает разрешения на пользование этим кредитом свыше

упомянутой суммы, - "принцип", который говорит, что билеты на 14 000 000 ф.

ст. могут быть выпущены без обеспечении золотом, но настаивает в то же

время, что за всякий фунт свыше этой суммы могут быть выпускаемы билеты лишь

с непременным обеспечением их размена. Любопытно видеть, как из этого

"принципа" сделан был вывод, что средний размер обещания билетов по каждому

провинциальному банку, в течение двенадцати недель 1844 г., был именно тот

размер, который оправдывался капиталом банка. Не усматривая здесь никакого

"принципа", мы находим, напротив, что как сама мысль, изложенная выше, так и

ее применение отличаются вполне эмпирическим характером.

Еще более удивительно уверение этих "кредитных теоретиков", будто бы их

доктрины - те же доктрины свободной торговли. В законодательной сфере лорд

Оверстон, а в журналистике "Saturday Review" поддерживали, между прочим, это

мнение. Причислять к мерам свободной торговли то, что имеет явной целью

ограничить свободные действия обмена, значит допускать невероятное

противоречие в понятиях. Вся система законодательства о кредитных знаках

имеет от начала до конца запретительный характер, она имеет этот характер и

по духу, и в частностях. Можно ли назвать законом свободной торговли такой

закон, который запрещает учреждение выпускных банков на пространстве

шестидесяти пяти миль от Лондона? или такой, который говорит, что только

имеющий правительственную привилегию может выдавать платежные обещания по

востребованию? или такой, который в известный момент становится между

банкиром и его клиентом и произносит veto против дальнейшего обмена между

ними кредитных документов? Если б случилось, что два купца пожелали войти

между собой в сделку, и если б в то самое время, как один из них собирался

выдать другому вексель в обмен за купленные им товары явился бы чиновник,

который остановил бы покупщика замечанием, что, рассмотрев его большую

книгу, он не находит осторожной предполагаемую им покупку и что закон, во

имя принципа свободной торговли, уничтожает эту сделку, - если б все это

случилось, что сказали бы обе стороны? Если в этом примере вместо

шестимесячных платежных обещаний мы поставим платежные обещания по

востребованию, то он в равной степени применяется к сделке между банкиром и

его клиентом.

Правда, что "кредитные теоретики" находят очень сильное оправдание в

том факте, что в числе их оппонентов есть защитники различных несбыточных

планов и изобретатели постановлений, столь же протекционных по духу, как и

их собственная теория. Правда, что в рядах их есть защитники неразменных

"трудовых билетов" и люди, старающиеся доказать, что в пору торговых

затруднений банки не должны возвышать учетного процента. Но оправдывает ли

этот факт беспощадный укор, обращенный из этого лагеря к лицу антагонистов,

ввиду того явления, что против Банкового акта восставали высшие авторитеты в

политической экономии? Неужели защитники "кредитного принципа" не знают, что

в числе их противников являются: Торнтон, давно известный писатель по части

денежных вопросов; Тук и Ньюмарч, отличившиеся многотрудными исследованиями

кредитной системы и цен; Фуллартон, которого сочинение "Regulation of

Currencies" есть мастерское произведение; Миклеод, которого книга {"Основные

начала политической экономии" Пер. М. П. Веселовского.Спб., 1865.}

изображает бесконечные несправедливости и нелепости, ознаменовавшие монетную

историю Англии; Джемс Вильсон, член парламента, который в знании торгового,

денежного и банкового дела не встречает себе соперников; Джон Стюарт Милль,

стоящий в передовом ряду и как философ и как экономист? Неужели "кредитные

теоретики" не понимают, что мнимое различие между банковыми билетами и

другими кредитными документами, различие, составляющее основу Банкового акта

(в подкрепление которого сэр Роберт Пиль мог привести лишь слабый авторитет

лорда Ливерпуля), отвергается не только вышеупомянутыми авторитетами, но и

Госкиссоном, профессором Шторхом, доктором Траверсом Твиссом и известными

французскими экономистами Жозефом Гарнъе и Мишелем Шевалье {См. Tooke's

"Bonk Charter Act of 1844" etc.}? Разве они не знают, что против них стоят и

глубокомысленные мыслители, и терпеливые труженики? Если они этого не

подозревают, то пора же им приняться за изучение предмета, о котором они

пишут с видом знатоков. А если они это знают, то не мешало бы им показывать

несколько больше уважения к своим противникам.

X

ПАРЛАМЕНТСКАЯ РЕФОРМА:

ОПАСНОСТИ И ПРЕДОХРАНИТЕЛЬНЫЕ МЕРЫ

(Впервые напечатано в "Westminster Review" за апрель 1860 г.)

Тридцать лет тому назад страх грядущих зол волновал не мало умов в

Англии. Инстинктивная боязнь перемены, с виду оправдываемая вспышками

народной жестокости, вызывала в воображении многих призрак анархии, которая

непременно должна наступить вслед за проведением билля о реформе. Среди

фермеров царил хронический ужас: они боялись, как бы новоиспеченные

участники политической власти как-нибудь не присвоили себе всех выгод,

даваемых скотоводством и земледелием. Владельцы замков и больших поместий

говорили о мелких собственниках, т. е. годовой доход которых равняется 10 ф.

ст., что проявляет юридически условие избирательного права (ten-pound bouse

holders) в таком духе, как будто те составляли армию хищников, грозящих

разграбить и опустошить их владения. Были и среди горожан такие, которые

рассматривали отмену старых укоренившихся зол как переход правления в руки

черни, что для них, в свою очередь, было равносильно грабежу. Даже в

парламенте выражались иногда подобные опасения, как, например, устами сэра

Роберта Инглиза, позволившего себе намекнуть, что национальный долг,

пожалуй, и не будет признаваться обязательным, если предполагаемая мера

сделается законом.

Может быть, и теперь есть люди, испытывающие подобные же страхи при

мысли о предстоящей перемене, полагающие, что рабочие и вообще люди низшего

сословия, заполучив власть, сейчас же наложат руки на собственность. Мы

надеемся, однако, что столь неразумно бьющие тревогу составляют лишь

незначительную часть нации. Не только либеральная партия, но и

консервативная понимает народ лучше и правильнее тех, кто строит такие

мрачные предположения. Многие представители высшего и среднего классов

признают тот факт, что в общем, если сравнить критически, поведение богатых

людей в смысле честности ничем не отличается от поведения бедняков. Виды и

степени соблазнов, которым подвергаются эти два слоя общества, различны, но

нравственные устои того и другого, в сущности, одинаковы. Неуважение к

правам собственности, проявляющееся среди народа, в широком смысле слова, в

прямой форме, т. е. в виде мелких краж, в более богатой среде проявляется

косвенными путями, в различных формах, однако ж не менее гнусных и часто

гораздо более убыточных для сограждан. Торговцы оптом и в розницу сплошь и

рядом совершают нечестные поступки, от обмеривания и обвешивания до

злостного банкротства включительно, - некоторые из видов мошенничества были

нами указаны в нашей статье "Торговая нравственность" (Morals of the Trade).

Плутни на скачках, подкуп избирателей, неуплата по счетам поставщиков,

барышничество железнодорожными акциями; непомерно высокие цены, назначаемые

помещиками за землю при продаже ее железнодорожным компаниям; подкуп и

лихоимство при проведении через парламент частных биллей - все эти и другие

примеры в том же роде показывают, что в высшем слое общества

недобросовестность - явление не менее обычное, чем в низшем, хотя

проявляется она и в иных формах; что процентное отношение в обоих случаях

одинаково велико и что в смысле результатов оно такое же, если не большее

зло.

А раз факты доказывают, что в смысли честности намерений один класс

стоит другого, неразумно противиться распространению льготы на низший класс

на том основании, что это грозит прямой опасностью собственности.

Предполагать, что земледельцы и ремесленники в своей массе, пользуясь своей

политической властью, будут сознательно несправедливы к своим более богатым

согражданам, на это у нас не больше оснований, чем полагать, что эти более

богатые сограждане уже теперь сознательно совершают легальные

несправедливости по отношению к ремесленникам и земледельцам.

В чем же тогда опасность? Чего бояться? Если владение землей, домами,

железными дорогами, капиталами и всякой иной собственностью и тогда будет

обеспечено в той же степени, как и теперь, с какой же стати бояться

злоупотребления новыми политическими правами? И каких, собственно,

злоупотреблений есть разумное основание бояться?

О том, как могут злоупотреблять своими политическими правами те, кого

предполагается наделить ими, мы можем судить по тому, как злоупотребляли ими

те, которые обладали ими раньше.

Чем характеризовалось в главных чертах правление доныне

господствовавших классов? - Нельзя сказать, чтоб эти классы искали всегда

своей прямой выгоды в ущерб другим, но нередко они вырабатывали меры,

косвенно выгодные для них. Добровольное самопожертвование являлось

исключением; руководящее же правило было: законы должны оберегать частные

интересы, все равно, в ущерб или не в ущерб интересам общественным. По

справедливости, землевладелец имеет не больше прав на имущество

недоимщика-арендатора, чем всякий другой кредитор, однако же землевладельцы,

составляющие большинство законодателей, издавали законы, дающие им

преимущество перед всеми другими кредиторами и обеспечивающие получение

ренты. Пошлина, взимаемая правительством за ввод во владение наследством,

перешло ли оно по закону или по завещанию, по справедливости должна бы

ложиться тяжелее на более богатых, чем на сравнительно бедных, и на

недвижимое имущество тяжелей, чем на движимое; однако же законом установлено

обратное; закон этот держался очень долго и до известной степени остается в

силе еще теперь. Право представления кандидатов на духовные должности идет

совершенно вразрез с духом закона; однако же право это было утверждено

парламентом и ревниво отстаивается доныне, причем вовсе или почти не

принимается в расчет благо тех, для кого, собственно, существует церковь.

Чем, как не влиянием личных мотивов, можно объяснить то обстоятельство, что

в вопросе о покровительстве земледелию класс землевладельцев и подвластных

им лиц резко разошелся во мнениях с другими классами, хотя факты для всех

были одни и те же? Если нужно, можем привести еще более яркий пример:

оппозиция англиканского духовенства отмене хлебных законов. Профессиональные

проповедники справедливости и милосердия, постоянно осуждающие эгоизм и

воображающие, что подают пример высокого самоотвержения, настолько, однако

же, доступны влиянию мирских расчетов и соображений, что. когда им

показалось, что интересы их в опасности, они почти единодушно воспротивились

предлагаемой перемене. Из десяти с лишним тысяч друзей ex officio бедняков и

нуждающихся только один (преподобный Томас Спенсер) принял деятельное

участие в борьбе против налога, которым был обложен хлеб крестьянина ради

обеспечения ренты землевладельцу.

Вот пример того, какими путями люди, стоящие у кормила власти, в наше

время добиваются того, что выгодно для них в ущерб другим. Надо полагать,

что и всякая общественная группа, получившая преобладание вследствие

политической перемены, действовала бы аналогичными способами, жертвуя ради

собственного блага благом других. Мы не видим причины думать, чтобы низшие

классы были, по существу, менее добросовестны, чем высшие, но точно так же

не видим и основания считать низшие классы более добросовестными. Мы

утверждаем, что во всех обществах и во все времена уровень нравственности

был в общей сложности одинаков для всех сословий; и потому нам кажется

ясным, что, если богатые при случае издают законы, несправедливо

покровительствующие им преимущественно перед всеми прочими, бедные, будь

власть на их стороне, делали бы то же самое. Не совершая заведомых

несправедливостей, они бессознательно руководились бы личными соображениями,

и законодательство наше, блуждавшее до того в одном направлении, опять стало

бы блуждать в другом.

Распространенные в среде рабочих взгляды и мнения только подтверждают

этот абстрактный вывод. Чего теперь желают рабочие классы, того они, надо

полагать, и добивались бы, если бы правительственная реформа отдала власть в

их руки. Судя по этим ходячим взглядам, они, несомненно, добивались бы или

помогли бы добиться многих вещей, весьма желательных. Вопросы, вроде вопроса

о церковном налоге (Church-rates), были бы решены давным-давно, если бы

политические права распространялись на большее количество лиц. Сильно

возросшее влияние народа непременно сказалось бы на упорядочении отношений

между группой, исповедующей религию, установленную государством, и между

остальной частью общества. Были бы уничтожены и другие остатки сословного

классового законодательства. Но, помимо идей, способных вызвать перемены,

неоспоримо благодетельные, рабочие классы лелеют и другие, которые не могут

быть осуществлены без грубой несправедливости по отношении к другим классам

и - в будущем - без вреда для самих рабочих. Так, например, все они питают

вражду к капиталистам. До сих пор еще как между земледельческими рабочими,

так и между жителями городов сильно распространено убеждение, будто машины

приносят только вред рабочим, причем выказывается желание не только

устанавливать число рабочих часов, но и регулировать все отношения между

нанимателями и наемниками. Рассмотрим вкратце факты.

Когда, присоединив еще одно ошибочное воззрение к несчетному числу

таких же, внушенных ею народу, законодательная власть приняла билль о

десятичасовом рабочем дне и тем самым признала, что ограничивать

продолжительность работы есть обязанность государства, в среде рабочих

классов естественно возникло желание добиться дальнейших улучшений своей

участи тем же путем. Первым результатом этого явилась весьма крупная стачка

"соединенных механиков" (Amalgamated Engineers). Устав этого союза имеет

целью ограничить различными способами предложения труда. Членам его не

дозволяется работать более определенного числа часов в неделю; плата должна

быть не ниже установленной. Никто не может быть принят в союз, не заработав

себе на то права "пробной" службой (probationary servitude). Союз ведет

строгую регистрацию своих членов; отмечаются все перемены в жизни рабочего:

брак, потеря одного места, переход на другое, - и малейшее упущение в

доставке сведений наказывается штрафом. Совет решает безапелляционно все

дела, частные и общественные. Какая тирания царит в союзе видно из того, что

члены наказываются за сообщение посторонним каких бы то ни было сведений о

делах союза, за порицание действий другого члена, за оправдание поведения

оштрафованных и т. д. Обеспечив такими принудительными мерами единодушие в

своей среде, члены союза путем долгого и упорного воздействия на своих

хозяев вынудили их согласиться на множество различных уступок, по их мнению

выгодных лишь для механиков. Позднее мы видим, как те же результаты были

достигнуты такими же средствами во время стачки рабочих строителей

(operative builders). В одной из первых прокламаций, изданных стачечниками,

они заявили, что "имеют одинаковое с другими право на общественное

сочувствие, проявляющееся теперь в широких размерах и направленное к тому,

чтобы сократить число рабочих часов", - чем разом выяснили и обольщение

свое, и источник этого обольщения. Веря, как тому научил их верить

парламентский акт, что отношение между количеством выполняемого труда и

получаемой за него платой не естественное, а искусственное, они требовали,

чтобы плата осталась та же, а число рабочих часов с десяти было уменьшено до

девяти. Они рекомендовали хозяевам на будущее время принимать это в расчет

при составлении контрактов, говоря, что они "питают полную уверенность в

том, что желание их неизбежно осуществится", - учтивый намек на то, что

хозяева должны будут уступить могуществу их организации. В ответ на угрозу

подрядчиков прекратить работы им напоминали, что ответственность за

причиненное таким путем общественное бедствие ляжет на них же. Когда разрыв

наконец совершился, стачечники пустили в ход все уже выработанные меры,

чтобы вынудить подрядчиков уступить, и добились бы своего, если бы

противники их, уверенные, что уступка будет равносильна разорению, не

соединились для такого же дружного и единодушного отпора. Уже в течение

нескольких лет перед тем подрядчики и архитекторы уступали многим

сумасбродным требованиям рабочих, и требования эти, предъявленные им, были

только логическим следствием предыдущего. Если б подрядчики согласились

укоротить рабочий день и отменить систематические прибавочные работы, т. е.

если бы выполнили то, чего от них добивались, рабочие вряд ли остановились

бы на этом. Успех сделал бы их еще более требовательными, и чем дальше, тем

больше бы ширилась и росла пагубная борьба труда с капиталом.

Наиболее совершенным образцом промышленной организации во вкусе

рабочих, вероятно, является союз работников печатного дела (Printers Union).

За исключением служащих в редакции Times'a. и еще в одном большом деле, где

владельцы сумели отстоять свою независимость, все наши наборщики,

тискальщики и т. д. входят в состав союза, регулирующего все отношения между

нанимателем и наемником. Существует установленная плата за набор -

столько-то за тысячу букв хозяин не может дать, а наборщик не имеет права

принять меньшей платы. За печатание также установлена плата, и, кроме того,

определено количество экземпляров, меньше которого вы не можете напечатать,

не заплатив за несделанную работу. Наименьшее число экземпляров - 250; если

вам нужно всего 50, вы все равно должны платить за 250, а если нужно 300 -

за 500. Помимо регулирования цен и порядка печатания, союз работников

печатного дела заботится еще и о том, чтобы уменьшить конкуренцию,

ограничивая число учеников, поступающих в типографию. Эта лига так хорошо

организована, что хозяева вынуждены были покоряться. Нарушение правил в

какой-либо книгопечатне ведет за собой стачку всех служащих, а так как их

поддерживает весь союз, хозяину обыкновенно приходится уступить.

И в других отраслях промышленности рабочие держались бы, если б могли,

той же ограничительной системы, что наглядно доказывают часто повторяемые

попытки в этом направлении. В стачках лудильщиков, жестянщиков

(Tin-plate-workers), ткачей г. Ковентри, механиков, башмачников, строителей,

- всюду обнаруживается явное стремление к регулированию заработной платы,

числа рабочих часов и разных других условий труда, словом, к уничтожению

вольного договора между наемником и нанимателем. Если бы рабочие повсюду

добились своего, все отрасли промышленности были бы до того стеснены, что

пришлось бы поднять цены на продукты производства, что легло бы тяжким

бременем на те же рабочие классы. Каждый производитель, находящийся под

покровительством своего союза во всем, что касается его профессии, платил бы

крайнюю цену за каждый покупаемый им продукт, благодаря тому что и другие

рабочие пользуются подобным же покровительством. Короче говоря, мы опять

вернулись бы к старой (только в новой форме) и вредной системе взаимного

обложения (taxation). В результате - уменьшение способности конкурировать с

другими нациями и подрыв нашей иностранной торговли.

От подобных результатов следует предостерегать. Не рискованно ли дать

политическую власть людям, которые держатся таких ошибочных взглядов на

основы общественных отношений и упорно стремятся провести свои взгляды в

жизнь? Это становится вопросом серьезным. Люди, подчиняющие свою свободу,

как частных лиц, деспотическим постановлениями рабочих союзов, вряд ли

достаточно независимы, чтобы хорошо воспользоваться своей свободой

политической. Кто до такой степени плохо понимает истинный смысл свободы и

допускает, что отдельная личность или корпорация имеет право запретить

наемнику и нанимателю заключать между собой договоры, какие им угодно, тоже,

по нашему мнению, почти не способен оберегать и свою собственную свободу, и

свободу своих сограждан. Если понятия о честности так смутны, что люди

считают долгом повиноваться приказаниям вождей союзов, отказываясь от права

лично располагать своим трудом и ставить свои собственные условия; если,

повинуясь этому извращенному чувству долга, они рискуют жизнью своих

семейств, заставляя их голодать; если они называют "гнусным правилом"

(odious document) простое требование, чтобы хозяин и работник были свободны

заключать между собою какие им угодно договоры; если чувство справедливости

в них так притупилось, что они способны даже бить, лишать работы, морить

голодом, даже убивать своих же собратьев, восстающих против диктатуры союза

и отстаивающих свое право продавать свой труд кому угодно и по вольной цене,

- словом, они доказали, что способны быть рабами и в то же время тиранами,

мы смело можем погодить с распространением на них привилегий политических

прав.

Цели, которых рабочие давно уже стремятся достигнуть с помощью частных

организаций, - те же самые цели, каких они старались бы достигнуть, будь у

них в руках политическая власть, путем общественных постановлений. Раз в

таких вопросах, как вышеуказанные, убеждения их так прочны и решимость так

сильна, что они систематически подвергают себя крайним лишениям в надежде

добиться своего, - мы имеем полное основание ожидать, что такие взгляды под

давлением такой решимости, скоро вылились бы в форму закона, если бы рабочие

стояли у кормила власти. Для рабочих вопросы, касающиеся регулирования

труда, представляют живейший интерес. Для кандидата в парламент лучший

способ заручиться их голосами - поддакивать им в этих вопросах. Нам скажут,

что дурных результатов можно опасаться только в том случае, если рабочие

получат численный перевес в среде избирателей; на это можно возразить, что

нередко, при двух приблизительно равносильных политических партиях,

результаты выборов определяет третья, значительно меньшая. Припомним, что

рабочие союзы в Англии насчитывают до 600 000 членов и владеют капиталом в