2. Путешественники

Французский консул в Тифлисе Гамбав 1820–1824 гг. путешествовал по Украине, Кавказу и в результате написал «Путешествие по южной России». Его задачей было выяснить экономические возможности сношений с Кавказом. Поэтому его интересует, что и где производится, какие существуют торговые пути, возможности расширения коммерческих связей. Эти основные для него сведения он сопровождает целым рядом дополнительных, рисующих быт, обычаи, занятия местных жителей. Показаны особенности мингрельских построек, естественные богатства отдельных Местностей, пригодность тех или иных бухт Черного моря для коммерческого флота. Прекрасно описаны отдельные города, посещенные путешественником, – Кутаис, Тифлис, Баку, Ганджа и т. д. Наиболее слабым местом записок являются этнографические наблюдения, часто не дающие ничего интересного. Хозяйственные же характеристики весьма ценны и разнообразны.

То, что Гамба интересуется не только покупательной способностью кавказского населения, но также условиями и состоянием сельского хозяйства, ремеслом, торговлей, – не случайно. Он мечтал и об организации внедрения иностранцев на Кавказ и о развитии торговых связей с Кавказом и через Кавказ. Он сулит европейским купцам возможность, если они обоснуются в Тифлисе, захватить в свои руки торговлю с Афганистаном, Бухарой, Тибетом и даже Китаем.

Транскрипция собственных названий в силу частых искажений затрудняет пользование текстом.

Общую характеристику России в царствование Николая I дал француз маркиз де Кюстин в своей книге «Россия в 1839 г.»

Маркиз Астольф де Кюстин (1790–1857) – уроженец Лотарингии, сын и внук роялистов, казненных в эпоху террора. Воспитанный своей матерью, он сформировался как представитель аристократических взглядов и приверженец католицизма. Ненавистник демократии, он ехал в Россию искать аргументов против демократизма и конституционализма, но то, что он увидел, произвело на него обратное действие. Он вернулся сторонником парламентарного режима, врагом деспотизма. Писатель, автор ряда путевых записок и романист, Кюстин к своей поездке в Россию готовился, знакомясь с доступной ему литературой: он прочел «Историю» Карамзина во французском переводе и некоторые другие книги. Это обусловило смелость, с какой Кюстин пускается в историко-философские рассуждения; но не они создали известность и обусловили значимость его книги. А известность она получила довольно шумную. Данные им характеристики николаевского режима вызвали желание в официальных русских кругах опровергнуть их. Казенные публицисты старались опорочить свидетельства Кюстина, но старания эти принесли мало плодов. Они могли отметить мелкие ошибки автора, протестовать против скороспелых обобщений, но уничтожить нарисованную им картину деспотизма и рабства – это было невозможно для них, так как за Кюстина говорила действительность.

Знакомиться с николаевской Россией Кюстин начал еще за границей. Он увидал двор наследника Александра в Эмсе и отметил у окружавших наследника характерное чередование рабской угодливости в присутствии Александра с заносчивостью и независимостью – без него.

Кюстин записал слова хозяина гостиницы в Любеке, отмечавшего разницу в настроениях русских путешественников: «Приезжая из России, они веселы, радостны, довольны. Это – птицы, вырвавшиеся из клетки на свободу. Мужчины, женщины, старые и молодые – счастливы, как школьники на каникулах. И те же люди, возвращаясь в Россию, становятся мрачными, лица их вытянуты, разговор резок и отрывист, во всем видна озабоченность и тревога. Из этой - то разницы я и вывел заключение, что страна, которую с такой радостью покидают и в которую с такой неохотою возвращаются, не может быть приятной страной».

Кюстин ехал по морю и, подъезжая к Кронштадту, увидел русский флот, который не произвел на него выгодного впечатления, а маневрирование эскадры заставило подумать, что флот – игрушка императора, не приносящая никакой пользы стране. Весьма невыгодное впечатление произвело на Кюстина соприкосновение в таможне с николаевскими чиновниками. Его подвергли обстоятельному допросу о целях поездки, о лицах, которых он собирается видеть; вещи его прошли через таможенный осмотр. Чиновники были «до приторности» вежливы, но тем не менее произвели отталкивающее впечатление. «Под гнетом деспотизма,– пишет он, – люди кажутся созданными из дерева».

Круг, в котором вращался в России Кюстин, был кругом придворно-дворянским. Народ постоянно мелькает на страницах его книги. Но видел его автор при случайных встречах на улицах, на остановках в пути, в лице кучера, который сидел на «козлах. Русского народа Кюстин за свою поездку не узнал, да и как мог узнать его в короткий срок заезжий иностранец, не владевший русским языком? О крестьянской массе Кюстин многого не выяснил, но понял основное. «Не верьте медоточивым господам, уверяющим вас, что русские крепостные – счастливейшие крестьяне на свете, не верьте им, они вас обманывают. Много крестьянских семейств в отдаленных губерниях голодает, многие погибают от нищеты и жестокого обращения». Заметил автор тяжелое положение рабочих на стройке Зимнего дворца. Но большего, чем эти беглые заметки, о народных массах в его книге мы ничего не найдем.

Николаю I Кюстин уделяет значительное внимание: «по своему рождению скорее немец, нежели русский, – говорит он,– и потому красивые черты его лица, правильность его профиля, его военная выправка более напоминают о Германии, чем характеризуют Россию», – но все же Николай стал «истинно русским». Кюстин подчеркивает гнет, какой налагал Николай на непосредственно окружающих его, отмечает сходство придворных с актерами, непрерывно находящимися на генеральной репетиции, но никогда не осуществляющими спектакля, так как директор театра недоволен своими артистами. Понимает Кюстин и то, что этот гнет не ограничивается пределами двора: царь является тюремщиком всей страны. В оценке политического режима современной ему России у Кюстина есть элементы ретроспекции. «Русский образ правления, – говорит он,– это – абсолютная монархия, умеряемая убийством. Русский император вечно живет под гнетом либо страха, либо пресыщения»; семейную жизнь Николая, которую Кюстин идеализирует, он считает утешением в скорби. Отрицательная оценка Николая не мешает Кюстину стать рупором официальной легенды о мнимой храбрости императора во время событий 14 декабря 1825 г., приведшей будто бы к тому, что обращения императора к восставшим солдатам было достаточно для прекращения движения.

Продажность полиции, ее жестокие расправы с населением, наличие постоянного трепета («Дрожат до того, что скрывают свой страх под маской спокойствия, любезного угнетателю и удобного для угнетенного. Тиранам нравится, когда кругом улыбаются») не устраняют возможности революции.

«Россия – котел с кипящей водой; котел крепко закрытый, но поставленный на огонь, разгорающийся все сильнее и сильнее. Я боюсь взрыва. И не я один его боюсь», – говорит Кюстин. И эта опасность, отчетливо сознаваемая императором, тем более усиливает гнет и террор. В России «Сибирь начинается от Вислы». «Сколь ни необъятна эта империя, она не что иное, как тюрьма, ключ от которой хранится у императора». Она похожа в то же время на «замок спящей красавицы: все блестит, везде золото и великолепие. Все здесь есть, не хватает только свободы, то есть – жизни».

То правильное, что есть в этих отзывах Кюстина, не удерживает его, однако, в рамках объективности. Увлекаясь, он говорит: «Россия – страна фасадов». В ней ничего нет, кроме этикеток. Этикетки говорят и о литературе, искусстве, обществе, науке – на самом деле ничего этого не существует. «Россия – империя каталогов: если пробежать глазами одни заголовки – все покажется прекрасным. Но берегитесь заглянуть дальше названий глав. Откройте книгу – и вы убедитесь, что в ней ничего нет: правда, все главы обозначены, но их еще нужно написать. Сколько лесов являются лишь болотами, где не собрать и вязанки хвороста. Сколько есть полков в отдаленных местностях, где не найти ни единого солдата. Сколько городов и дорог существует лишь в проекте. Да и вся нация, в сущности, не что иное, как афиша, расклеенная по Европе, обманутой дипломатической фикцией. Настоящая жизнь сосредоточена здесь вокруг императора и его двора».

Начав с констатации верных, Кюстин гиперболизировал их в своих выводах. Получился стилистически элегантный, но явно неверный вывод. Эту формулировку мы примем лишь как голос разочарованного аристократа, раздосадованного своим выводом, что русская аристократия не имеет политической власти, тогда как ее помещичья власть приводит к массе злоупотреблений. Политически помещики остаются пустым местом в государстве. Управляют чиновники-выскочки, выслугой приобретающие дворянство и использующие свои права с невероятной жестокостью. «Бюрократическая тирания» Кюстину представляется независимой от дворянско-помещичьего класса и даже ограничивающей самодержавие Николая I. Кюстин не понял органического родства бюрократии с дворянством и самодержавием. В то же время признанием ее особой роли он ограничивал сделанные им раньше выводы о всесилии самодержавия. Таких противоречий у него много, но они не лишают интереса приводимые им наблюдения.

Вывод, какой делает Кюстин, как итог всех своих наблюдений, таков: «Когда ваши дети вздумают роптать на Францию, прошу вас, воспользуйтесь моим рецептом, скажите им: поезжайте в Россию. Это путешествие полезно для любого европейца. Каждый, близко познакомившийся с царской Россией, будет рад жить в какой угодно другой стране. Всегда полезно знать, что существует на свете государство, в котором немыслимо счастье, ибо по самой своей природе человек не может быть счастлив без свободы».

Если общие характеристики, даваемые Кюстином николаевскому режиму, весьма существенны, то конкретные подробности описания часто страдают поверхностностью и непониманием.

Кюстин не увидал русской литературы и в частности Пушкина, хотя о смерти его упоминает; он не понял сущности и значения движения декабристов; характеристики, даваемые им русскому народу, свидетельствуют, что автор их схватывал лишь внешность, да и эту последнюю он не всегда умел подмечать. Иные из его утверждений способны вызывать лишь усмешку. Так, он рассказывает, что вокруг каждой церкви русские строят четыре колокольни, «обязательные по православному ритуалу». Он ввел в свое повествование совершенно беллетристический рассказ о крестьянском движении, далекий от условий русской жизни и не имеющий исторического значения. Весьма обычные в кутящей компании хвастливые рассказы об амурных похождениях и выпивках Кюстин превращает в какую-то общую, прямо-таки социологическую характеристику московского дворянства.

Кюстин отразил в своем изображении только одну сторону: он ярко нарисовал деспотизм Николая I, гнет полицейского режима, разложение дворянства и бюрократии. Картина получилась блестящей, изображение было талантливо. Но зеркало оказалось кривым. Ничего живого, растущего он не увидел, и это – отрицательная сторона его произведения, требующего к себе критического отношения.

Как многие иностранцы, Кюстин искажает русские слова и названия. Вместо «дрожки» он пишет «дровска» (drowska), вместо «бричка» – «бриска» (brisca), вместо «Иверские ворота» – «Вивиельски» (Vivielski) и т. д.

Несколько позже Кюстдона побывал в России немецкий исследователь крестьянства барон А. Гакстгаузен (1792–1866). Он изучал крестьянский вопрос в немецких и славянских землях, а правительству Николая I был рекомендован русским послом в Берлине, отмечавшим монархический образ мыслей своего протеже и его желание совершить путешествие по России. Правительство полагало, что благоприятное мнение, высказанное иностранцем, будет политически полезным фактом, и решило субсидировать поездку Гакстгаузена.

Он приехал в Россию в начале 1843 г. По прибытии представил записку о желании изучать земледелие, промышленность, торговлю, быт и нравы. Министерство государственных имуществ снабдило его рядом официальных материалов, прикомандировало к нему переводчика. Для Гакстгаузена был разработан маршрут большого путешествия по северным губерниям – Поволжью, Украине и т. д. Не ограничиваясь сказанным, правительство дало открытый лист и рекомендацию. Местным властям было предписано, чтобы «все относящиеся до России предметы были открыты путешественнику в ясном и верном свете, дабы они могли быть с такою же достоверностью помещены и в предполагаемом им сочинении о России». Прогоны на шесть лошадей напутствовали барона. Путь, предстоящий исследователю, составлял около 10 тыс. верст. Когда путешествие было закончено, с Гакстгаузеном в Германию для помощи в разработке материалов был командирован специальный чиновник, В итоге так организованного рейса появилась работа под названием «Исследования внутренних отношений народной жизни и в особенности сельских учреждений России», составившая три тома, изданных на казенный счет.

Значение этой работы Гакстгаузена двояко. С одной стороны, автор собрал большой, богатый и ценный материал об экономике и быте крепостной России. С другой – в истории русской экономической мысли книга эта тоже сыграла немалую роль. Русские авторы 50–60 - х годов, писавшие о крестьянской общине, ремесле и фабрике, считались со взглядами Гакстгаузена, а иногда отправлялись от них. Опровергать их теперь не приходится. Это сделала жизнь. Учитывать же их историк обязан.

Гаксттаузен полагает, что России мало коснулась западная цивилизация. Она захватила высшие классы, массы же остались чуждыми ей, и важнейшим остатком первобытности является крестьянская община. По-видимому, со слов славянофилов, наш автор утверждает, что дворянство утратило понимание значения этого сельского института, а самоуверенная гордость заставляет Гакстгаузена утверждать в связи с этим о сделанном им открытии принципа, который должен служить для изучения России и путеводной нитью для правительства, стремящегося строить жизнь на народных началах. «Открытие» крестьянской общины важно потому, что является открытием силы, благодаря которой в России нет пролетариата, а потому невозможна революция: «мечты европейских революционеров имеют уже свое реальное осуществление в русской народной жизни».

Другим остатком первобытности, по Гакстгаузену, является ремесленное производство, которое, опираясь на общину, существует в виде артелей; артель – осуществление утопических мечтаний сен-симонистов, и именно ее, а не фабрику должно развивать правительство. Более того, фабрика является препятствием для освобождения крестьян.

Помимо этих взглядов, книга Гакстгаузена интересна и другим – описанием деревни. Он осматривает посевы, избы, для него созывается сельский сход, он получает все сведения о деревнях, которые посещает. Он подробно характеризует общинные порядки – душевой раздел земли; очень интересуется не всегда устойчивым понятием тягла. Придает он большое значение срокам земельных переделов и, ознакомившись с техникой их, приходит к выводу, что переделы, равно как и уравнительность землепользования будто бы не отражаются вредно на успехах сельского хозяйства.

Замечания о половничестве на севере, о хозяйстве отдельных помещиков, сравнение хозяйства русских крестьян с хозяйством немцев - колонистов, описание хозяйства татар, чувашей и т. д. дают богатый материал для изучения сельскохозяйственной экономики середины века.

Гакстгаузен интересуется неземледельческими занятиями крестьян. В Устюге Великом знакомится с местными ювелирами, под Юрьевцом (на Волге) – с мочальным промыслом и т. д. Он внимательно останавливается на жизни и быте отдельных народов, встречаемых на пути. Расположение деревень, устройство двора у марийцев, чувашей и др., земледельческие орудия, одежда, обычаи – все это находит свое отражение в «Исследовании» Гакстгаузена. Этот материал делает записки его разносторонне интересными, а самое произведение еще более заслуживающим внимания.

Известный лингвист венгр А. Вамбери под видом дервиша совершил в 1863 г. поездку через Туркмению в Хиву и Бухару. В своем «Путешествии по Средней Азии» Вамбери описывает трудности, с какими ему пришлось преодолевать недоверие и подозрения, рассказывает различные путевые сцены и наблюдения. Его внимание привлекает положение рабов у туркмен. Он останавливается на варварском обращении с ними, рассказывает, как используется рабский труд, говорит о положении пленных персов в Хиве, где нетрудоспособных казнили или ослепляли.

Путевые впечатления дополняются систематическим изложением наблюдений. В этой второй части своей книги Вамбери характеризует туркменские племена и роды, их взаимоотношения. Он изображает их быт, костюм, рассказывает об аламанах (грабежах). Подробнее рассказ о Хиве. Здесь Вамбери описывает базар, мечети, характеризует органы управления и суд; бегло говорит о торговле и ремесле, излагает по царствованиям ханов историю Хивы в ХIХ в. В таком же порядке он описывает Бухару и Коканд.

Вамбери сообщает ряд очень интересных черт, которые он смог узнать в силу хорошего знания местных языков и свободы наблюдения, давшей возможность видеть то, чего не могли - знать другие иностранцы.

Американский журналист и путешественник Д. Кеннан (1845–1924) много интересовался Россией. В 60 - х годах он путешествовал по северо-востоку Сибири, в конце 70 - х годов у него появилась мысль изучить политическую ссылку в России. Кеннан полагал, что сообщения русских эмигрантов изображают ее неправильно, что Сибирь не так страшна, как кажется. При содействии издателя одного американского журнала в 1885– 1886 гг. он совершил поездку в Сибирь, предварительно выяснив, что русское правительство не собирается скрывать что-либо от него, что в поездке он будет пользоваться содействием и помощью. Но действительность не вполне оправдала надежды. Много из того, что видел Кеннан, он видел, обходя препятствия, ставившиеся перед ним. А результатом увиденного было решительное изменение его взглядов на сибирскую ссылку.

Благодаря известной правительственной помощи в руках Кеннана были различные официальные документы, отчеты; он ознакомился с местной прессой, а главным источником для него послужили собственные наблюдения. Кеннан осматривал тюрьмы, интересовался положением административных ссыльных, условиями этапного пути; ему удалось даже проникнуть в знаменитую каторжную тюрьму на Каре. Эти темы и отображены в его записках.

Кеннан изучал тюремные условия, и вот что он увидел. «Тюменская тюрьма была первоначально рассчитана на 500 арестантов, но потом пристроили несколько бараков, так что она вмещала в себе уже 800 преступников. В день нашего посещения в ней находилось 1 741 человек...» Страшное переполнение тюрьмы еще более ухудшало гнуснейшие тюремные условия существования. Лишенные подушек и одеял, арестанты лежали на нарах, укрывались лишь своими халатами. Подобные картины он встречал не раз.

Кеннан знакомился с административными ссыльными. Его поражало прекрасное образование их. Про одного из своих новых знакомых он писал: «Изображение им русского общества, его нужд и желаний было свободно от всякого преувеличения и предубеждения... Заклеймить такого человека кличкой „нигилиста» было глупо, а сослать его, как опасного члена общества в Сибирь, низко и бесчестно». Он говорит о ничтожных поводах, ведущих в ссылку, о массах ссылаемых людей, о возмутительной полицейской цензуре переписки и издевательском стеснении ее.

Самым тяжелым из всех угнетающих описаний Кеннана является описание Карийской каторжной тюрьмы и условий жизни заключенных в ней. Ужасающая грязь, смрадный зараженный воздух, вызывающий болезни, тяжелый режим, приводивший к самоубийствам и сумасшествию, – весь этот инквизиционный аппарат царизма показан Кеннаном.

Описание ведется правдиво, близкие знакомства с политическими заключенными позволили Кеннану избежать ошибок, обычных для иностранца. В результате мы имеем огромной ценности источник, показывающий систему борьбы царских чиновников и полиции с революционным движением.