Глава хlii Княгиня Чавчавадзе

Фино обещал проводить меня к княгине Чавчавадзе, которую мы не застали дома при первом посещении. Он явился за нами на другой день после нашего посещения персидской бани, в два часа пополудни. В этот раз княгиня была дома и приняла нас.

Княгиня Чавчавадзе слывет за женщину, имеющую самые чудные глаза во всей Грузии, вообще славящейся прекрасными глазами; но что поражает прежде всего при первом взгляде на нее, так это профиль греческой чистоты, или, лучше сказать, грузинской чистоты, т. е. греческой чистоты, но сдобренной жизнью.

Греция — это Галатея, но мраморная; Грузия — это Галатея одушевленная, сделавшаяся женщиной.

И несмотря на этот восхитительный профиль, лицо княгини имеет отпечаток глубокой меланхолии. Отчего эта меланхолия? Ведь она счастливая супруга, плодовитая мать. Не потому ли, что природе угодно было наделить ее слишком большой красотой, подобно тому, как она снабжает благовонием некоторые цветы, достаточно красивые для того, чтобы обойтись без благовония? Или это продолжение, воспоминание, результат страшного приключения, разлучившего ее почти на целый год с ее семейством?

И что примечательно, знаменитая пленница сохранила действительное уважение к Шамилю.

— Это человек высоких качеств,— говорила она мне,— и репутация его скорее преуменьшена, чем преувеличена. Расскажем со всеми подробностями об этом похищении, задуманном с давних пор Шамилем, чтобы возвратить своего сына Джемал-Эддина — пленника, как мы уже сказали в начале этой книги, при русском дворе. Но он считал за счастье быть пленником; бедный молодой человек умер от печали, когда снова сделался свободным.

В сорока — сорока пяти верстах от Тифлиса княгиня Чавчавадзе имеет великолепное поместье, называемое Цинандал. Это княжеское имение расположено на правом берегу Алазани, той самой реки, вдоль берегов которой мы проехали от Нухи до Царских Колодцев, в одной из превосходнейших местностей Кахетии, в нескольких верстах от Телава. Каждый год княгиня имела привычку переселяться в мае из Тифлиса в Цинандалы и возвращаться оттуда только в октябре.

В 1854 году слухи о спуске лезгин с гор удержали княгиню долее обыкновенного в Тифлисе. Князь просил повременить, пока будут собраны точные сведения; полученные данные, которые он считал достоверными, успокоили его, и поэтому было решено ехать 18 июня (30 июня по французскому календарю)…

Днем отправления выбрали воскресенье, но на станции не было лошадей. На почтовых станциях в России никогда не бывает лошадей. На протяжении четырехмесячного путешествия я убедился, что мы в общей сложности потеряли месяц в ожидании лошадей.

Итак, в воскресенье лошадей не достали. Можно было бы ехать в понедельник, но русский понедельник то же, что французская пятница: несчастливый день. Поэтому выехали только во вторник.

В первый день сломались две арбы; во второй день такая же участь постигла тарантас. Тогда телегу набили сеном, покрыли коврами, и княгиня поместилась на ней с тремя маленькими детьми: Тамарой — четырех лет, Александром — четырнадцати лет и Лидией — трех месяцев. Двое старших детей, Саломе и Мария, ехали на второй телеге с французской гувернанткой г-жой Дрансей. Князь на коне наблюдал за караваном…

Цинандал в июне месяце — волшебное место: цветы, виноград, гранаты, лимоны, апельсины, жимолость, розы растут, распускаются и созревают там в беспорядке; воздух превращается в безмерное благовоние, составленное из двадцати соединенных благовоний.

Дети и женщины рассеялись с жадностью по этому прекрасному огромному саду, подобно городским цветам и фруктам, смешавшимся с цветами и фруктами деревни. В Цинандале предполагалось свидание княгини Анны Чавчавадзе с ее сестрой княгиней Варварой Орбелиани. Два дня спустя она прибыла со своим семилетним сыном князем Георгием и своей племянницей княжной Баратовой. Княгиня Варвара Орбелиани привезла с собой двух кормилиц и двух служанок. Она была в глубоком трауре: ее муж, князь Илико Орбелиани, недавно только был убит в сражении с турками. Старая тетка княгини Чавчавадзе, княгиня Тина, сопровождала их.

Через три дня княгиня получила письмо от супруга: пять-шесть тысяч лезгинов напали на крепость, которую он защищал; он советовал ей быть совершенно спокойной: крепость была надежная, гарнизон храбрый, опасаться было нечего. Если бы он был уверен, что ей необходимо оставить Цинандалы, он дал бы знать об этом.

Вечером показалось огромное зарево по направлению к Телаву. Осмотрев местность, убедились, что этот большой пожар был делом рук лезгин. Все думали, что, несмотря на предусмотрительность князя, они переправились через Алазань.

Около одиннадцати часов крестьяне пришли в замок. Они были в полном вооружении и хотели убедить княгиню удалиться вместе с ними в лес. Княгиня отказалась на том основании, что ее муж приказал, чтобы она оставила Цинандалы, только посоветовавшись с ним.

Утром крестьяне скрылись.

Около двух часов пришли и соседние деревенские жители, умоляя княгиню покинуть поместье и следовать за ними в лес...

Г-жа Дрансей вошла к княгине Варваре и нашла ее молящейся. Бедная вдова ничего более не могла предпринять.

— Что делать, моя милая?— произнесла она.— Надо ожидать лошадей, и как только они прибудут, мы поедем.

В пять часов служанки княгини стали готовить чай. Это — важное занятие для всякого русского, пламя самовара первое блистает во всех домах; самовар — это то первое слово, которое произносит слуга, просыпаясь. На пути из Санкт-Петербурга до Тифлиса можно обойтись без завтрака, лишь бы только утром было два стакана чая; обойтись без обеда, лишь бы было столько же стаканов чая вечером.

В пятом часу прибыл телавский медик (он же домашний врач княгини). Доктор примчался, чтобы посоветовать княгине бежать и бежать как можно скорее; если на лошади, то он отдавал ей свою лошадь; если пешком, он предлагал ей свою руку, но бежать непременно.

Но как бежать верхом или пешком с шестью или семью детьми, из коих трое грудных, и старухой теткой, княгиней Тиной, которая при всем своем желании не могла со страха пройти пешком и версты!

Тем не менее погрузка экипажей подходила к концу, уже отнесли туда алмазы княгини, как вдруг послышался страшный крик: «Лезгины!»

Эту минуту страха и отчаяния невозможно описать. Доктор взял ружье и бросился с несколькими слугами, оставшимися при княгине, навстречу неприятелю. Женщины заперлись на чердаке в надежде, что лезгины ограничатся лишь грабежом в нижних этажах и не подумают подняться наверх. Все собрались в кучу в самом темном углу, только слышен был голос княгини:

— Помолимся, смерть приближается.

Действительно, лезгины уже вошли в поместье…

Одни молились, другие плакали, третьи рыдали. Дети, уже довольно взрослые для того, чтобы понимать, — подобно той девочке из «Страшного суда» Микеланджело, которая от ужаса хочет войти в чрево своей матери — прижимались к княгиням, а другие с детской наивностью и неведением смотрели своими большими удивленными глазами. Послышались крики лезгин, треск разбитых стекол и зеркал, звон серебряной посуды, катившейся по паркету, грохот ломаемой мебели. Два рояля застонали под руками дикарей, словно испуганные их антиартистическими нежностями.

Через слуховое окно можно было видеть сад. Он наполнился свирепыми лицами в тюрбанах, папахах и башлыках; видно было, как по склону пропасти, считавшейся до тех пор неприступной, поднимались люди, таща за собой коней. Лошади, как и люди, казались демонами.

Все стояли на коленях: княгиня Чавчавадзе держала на руках и прижимала к сердцу младшую дочь Лидию, трехмесячного ребенка, самого любимого, так как он был всех слабее. Некоторые женщины, услышав шаги шедших наверх лезгин, подбежали к двери чердака и приперли её собой. Тогда княгиня Орбелиани поднялась, благословила своего сына князя Георгия и с удивительной торжественностью стала перед самой дверью: будучи ближе всех к выходу, она должна была быть убитой первой. Подобно древним мученицам, она хотела показать своей сестре и другим женщинам, как умирают, призывая имя божье. Ей было легче пойти на это, чем кому-нибудь другому: за три месяца перед тем она разлучилась с мужем, который ее обожал, и последний час для неё был не смертью, а соединением с ним.

Шаги лезгин приближались — все более и более. Вскоре под их ногами затрещали деревянные лестницы, которые вели на чердак. Вот удары их кулаков сотрясают дверь; она сопротивляется; те удивляются этому, догадываются, в чем причина, два-три раза стреляют из пистолета в это укрытие из досок, одна из женщин падает окровавленная, другие бросаются в противоположную сторону, — дверь растворяется.

Все они очутились перед лицом смерти, — нет, еще хуже: перед перспективой рабства. Тогда каждый лезгин выбирает себе наудачу пленницу, хватает ее как попало — за руки, за волосы, за горло — и тащит за собой; лестница, по которой ведут княгинь, трещит под их тяжестью, проваливается; множество лезгин, женщин и детей падают вниз со второго этажа на первый.

Там завязывается драка: люди, оставшиеся грабить внизу, понимают, что лучшую долю получат те, которые взяли пленников: живая добыча самая драгоценная, ведь лезгины знают, что ее составят княгини, стоящие пятьдесят, сто, двести тысяч рублей. Кинжалы блестят, пистолеты воспламеняются, хищники грабят, убийцы убивают друг друга…

<Все взяты в плен>.

…С тех пор, как случилась тревога и началось это стремительное бегство, княгиня Анна с трудом поддерживала затекшей рукой дочь. Собрав все свои силы, напрягши всю волю, издавая невнятные звуки, не зная более, что говорить и что делать, она пыталась приблизить ребенка ко рту, чтобы поддержать его хоть зубами, и наконец пришла в полное изнеможение.

Вдруг от сильного толчка ребенок выпал из ее рук. Спрыгнуть с лошади ей не позволили. От резкого удара плетью лошадь шарахнулась в сторону, и мать очутилась в нескольких шагах от своего ребенка. Она в отчаянии вырывала его. Но тщетно — было поздно: лошади мчались одна за другой, ребёнок метался под их ногами и кричал. Чеченец пронзил ему грудь кинжалом. Ребенок замолк.

— Только спустя некоторое время княгиня узнала страшную правду. Тело малютки было найдено, узнано и принесено к отцу.

Не одна только Лидия сделалась жертвою. Предпочтя сопротивление бегству, лезгины решили избавиться от всего, что мешало им. Из сотни захваченных пленных шестьдесят, которых они считали менее ценными, были убиты. Трупы их нашли на дороге, по которой горцы возвращались. Только трое убитых принадлежали к дому Чавчавадзе: дочь княгини, жена управляющего домом князя и жена священника.

По пути лезгины сжигали грузинские деревни, захватывали новых пленных, но и те были зарезаны для облегчения бегства.

<……>

Пределы Грузии кончились, сменившись неприятельской землей, населенной горцами.

Наконец показалась крепость, но на такой высоте, что нельзя было понять, как можно до нее добраться; со всех сторон, чтобы поглазеть на пленных, сбегались лезгинские пастухи, перескакивая с одной скалы на другую, несмотря на ущелья, от которых закружится голова даже у диких коз.

Достигли того пункта горы, где склоны покрыты зеленью, словно роскошным ковром; казалось, эта зелень столь же вечна, как вечен снег, простирающийся над ней. Только дорога становилась все тяжелее и тяжелее: каждую минуту приходилось останавливаться, пленные беспрестанно падали, не в силах подняться, даже вынуждаемые ударами. Со всех сторон стекались лезгины, они окружили пленных, с любопытством разглядывая их. Один протянул руку к француженке и, ни слова не говоря, потащил за собой. Г-жа Дрансей закричала, опасаясь, что сделается вещью, которой всякий будет считать себя вправе располагать; но тот, кто первый схватил ее в поместье, вмешался и оттолкнул лезгина.

— Умеет ли она шить и кроить рубахи?— спросил похититель.

— Да,— отвечала какая-то русская женщина, знавшая, что окажет ей своим ответом дурную услугу и не желавшая ей добра потому только, что она француженка.

— В таком случае я дам за нее три рубля,— сказал лезгин.

Княгиня Орбелиани вступилась, сказав, что мадемуазель Дрансей жена французского генерала и может уплатить за себя хороший выкуп.

— Если так,— сказал первый лезгин, — то лучше отдам ее имаму Шамилю.

При упоминании этого имени всякие споры прекратились.

Крепость была уже недалеко; на платформе, перед лестницей, туда ведущей, находилось около десяти тысяч местных жителей, выстроившихся в две шеренги. Люди были почти голые. Пленницы должны были пройти сквозь эти ряды. Горцы бросали на пленниц взгляды, в которых не было ничего утешительного; они впервые видели женщин с открытыми лицами, и каких женщин! Грузинок!

Они испускали хриплые крики, походившие на крики разгоряченных любовным желанием волков; женщины прикрывались руками, чтобы никого не видеть и не быть видимыми. Среди этих людей выделялись своими орденами (в виде звезды) наибы Шамиля. Они удерживали горцев… Наконец Хаджи, интендант Шамиля, прибыл, чтобы по приказанию имама забрать княгинь, детей и их свиту. Княгиня Орбелиани первой поднялась по лестнице, ведущей в крепость. Войдя туда, пленницы должны были спуститься на несколько ступенек ниже. Они очутились в каком-то едва освещенном подземелье. Среди полумрака они скоро начали различать друг друга. Здесь было четверо детей: Георгий Орбелиани, Саломе и маленькие Тамара и Александр. Через полчаса спустилась полуживая княгиня Чавчавадзе. Первыми ее словами было:

— Где Лидия? Кто видел Лидию?

Ей никто не отвечал, и она рухнула без чувств. В эту минуту чей-то ребенок одного возраста с Лидией заплакал.

— Моя дочь! — вскричала княгиня. — Это моя дочь!

— Нет, — послышался голос, — это не ваша дочь, княгиня, это моя сестренка, которой также четыре месяца: она со вчерашнего утра голодна и вот-вот умрет.

— Дайте ее мне, — сказала княгиня.

Взяв маленькую Еву, она, рыдая, стала кормить ее грудью. Тут вошел Хаджи Керат.

— Шамиль спрашивает княгиню Чавчавадзе, — произнес он.

— Что ему угодно? — спросила княгиня.

— Он хочет говорить с ней.

— Так пусть он придет сам. Я не пойду.

— Но ведь он имам, — сказал Хаджи Керат.

— А я княгиня.

Хаджи Керат доложил об этом имаму. Поразмыслив, имам сказал:

— Хорошо, отведите их в Веден: там я их увижу.