Обзор с основания и появление мирового порядка; глобальная политика после 2000 г.

Существующий мировой порядок имеет свои специфические условия существования и динамики. В связи с этим, адекватное объяснение мирового порядка не может быть дано посредством абстрактного структурализма, и, возможно, еще в меньшей мере, при помощи идеалистических ссылок на дух истории. История всегда находится в процессе создания, в сложном и диалектическом взаимодействии между силами, структурой,

сознанием и действием, которые Фернан Бродель (1981: 29), назвал «пределами возможного»: сосуществование верхних и нижних уровней [цивилизации] усиливает для историка разъ­яснительную диалектику. Как можно понимать город без пони­мания деревни, деньги без натурального обмена, бедность без роскоши, белый хлеб богатых без черного хлеба бедных?

Тогда, что же действительно изменилось в мировом порядке? Под этим вопросом мы подразумеваем проблемы эпистемологии и онтологии. Различные позиции в текущих дебатах по поводу формирующегося мироустройства отражают различные подходы к процессу приобретения знаний, а также взгляды на то, из чего состоит социальный мир. В частности, тогда, теоретическая (и практическая), дискуссия (-и) по поводу мироустройства касается трех взаимосвязанных проблем: как мы понимаем природу социальной действительности, каковы ее ключевые компоненты и связи, и как они изменяются с течением времени? Кроме того, так как «порядок» — политическое понятие, нам необходимо спросить «порядок для кого и для каких целей?».

Как указывалось выше, формирующийся мировой порядок можно рассматривать, как претерпевающий тройной кризис: то есть преобразования с вовлечением трех взаимосвязанных «уровней»: [1] «экономического», включая реструктуризацию мирового производства, финансов и обмена, которая бросает вызов предыдущим формам и методам экономической организации; [2] «политического», то есть с точки зрения институциональных изменений, включая изменения форм государства, интернационализацию, транснационализацию или глобализацию государства, что Роберт Кокс называет появлением «пост-Вестфальской» межгосударственной системы, таким образом, указывая на изменения, в которых неореалисты видят необходимую непрерывную последовательность; и [3] «социокультурного», что происходит (частично) благодаря глобальной ре структуризации на политическом и экономическом

уровнях, которые влекут за собой проблемы для существующих социальных структур, идей и методов, тем самым, направляя и сдерживая возможности их изменений.

Каждый из этих «уровней» абстрагируется от социальных структур и социальных сил, которые существуют, по определению, внутри и между каждым уровнем. Данный кризис имеет общие характерные черты в различных частях мира, хотя его воздействие неравномерно, отчасти из-за различий между городами и странами, богатыми и бедными внутри и между группами стран. Таким образом, категории «Первый», «Второй» и «Третий» мир, опять же, примитивные абстракции или идеальные типы, предназначены для создания методов, с помощью которых может осмысляться характер и масштаб кризиса мирового порядка.

Что касается форм государства, передовых экономических сил, в частности, интенсификации глобальной инновации и конкуренции в эпоху мгновенной коммуникации, то они позво­ляют обнаружить социальную гегемонию, политическое уре­гулирование и форму государства, которые превалируют в ме­трополиях капиталистических государств Северной Америки, и Западной Европы (и, возможно, Японии), и наиболее вырази­тельно, в социальных структурах и политических порядках «ре­ального социализма». Аналогичные изменения происходят во многих развивающихся странах, например, в Латинской Аме­рике, где традиционные государственнические и меркантилист­ские порядки постепенно уступают свое место более рыночно-ориентированному развитию. Тем не менее, формирующийся мировой порядок все еще конфигурируется путем разделения мира на политические суверенитеты, которые, однако, могут находиться в процессе преобразования. Это связано с внутрен­ними и внешними изменениями, происходящими в государстве и гражданском обществе, которые являются своеобразным от­ветом и результатом на влияние социальных сил глобализации [4]. Таким образом, подобные изменения имеют важнейшее

значение для понимания формирующегося мирового порядка и требуют гораздо больших исследований.

Так, при изучении современных проблем, важно определить понятие государства и (правового) суверенитета. Пересмотр определения и понятия суверенитета в настоящее время явля­ется важной политической проблемой, например, в Европей­ском сообществе, Восточной и Центральной Европе, Канаде, Австралии и во многих странах Третьего мира. Вопрос может быть поставлен следующим образом: «какие типы суверените­тов, для кого и для каких целей?»

В другой работе (Гилл, 1992) я написал о дискурсе «нового конституционализма» — доктрины и совокупных социальных силах, которые стремятся ограничить демократический контроль над государственными и частными экономическими организациями и учреждениями. Дискурс может быть связан с попытками приспособить гегемонию «дисциплинарного» неолиберализма, типа, объединенного с попыткой перестройки пост-коммунистических государств в МВФ и западного попечения. Так, на уровне элит в Европе предпринимались попытки создать форму макро-регионализма, основанного на либеральной экономической рациональности (например, программа 1992 г.). Конституционное и политическое развитие, объединенное с Экономическим и Валютным союзом ЕС, включило в себя идею «обязательного ограничения» свободы маневра правительства (будущего) государства-члена на свободную фискальную и монетарную политику. Данные меры будут дополнять порядок рыночных сил для ограничения автономии политики правительства. Кроме того, роль Европейского парламента как института представительной власти недостаточно развита, то есть, будучи голосом независимого европейского народа, он имеет серьезные ограничения (возражения против этого высказываются, например, оппозицией немецкой социал-демократической партии, не согласной с некоторыми аспектами

Маастрихтского соглашения в декабре 1991 г., и в результатах Датского референдума в июне 1992 г., где ратификация Маастрихтского договора была отклонена). Полномочия Европейского парламента имеют в основном консультативный характер: он практически не имеет права голоса в наиболее важных областях европейской политики (что было названо «дефицитом демократии» в ЕС). Более того, реконструкция капиталистических институтов в Восточной Европе произошла вместе с изоляцией центральных банков от массовой отчетности. Новый конституционализм намерен гарантировать свободу входа и выхода международного мобильного капитала, в соответствии с различием социально-экономических регионов (это нашло отражение в расширении сферы правил, сформулированных в ходе переговоров Уругвайского раунда ГАТТ, и в свободном торговом соглашении в США и Канаде). Объемы данных ограничений в эпоху устойчивого подвижного капитала означает, что политические лидеры должны нести ответственность перед международными рыночными силами, также как и перед своими избирателями.

Таким образом, суверенитет в обоих смыслах (в отношении политики автономии избранного правительства и народа) на­ходится под вопросом. В связи с этим центральное положение и уникальные прерогативы США являются противоречием для нового всемирно основанного конституционализма. Наименее вероятно, что США будет страной, готовой подчиниться обя­зательным ограничениям такого порядка (ее политики предпо­читают быть связанными «со штурвалом», а не «с мачтой», как Улисс перед соблазном сирен). Тем не менее, даже автономия США в вопросах макроэкономической политики все чаще огра­ничивается глобализацией финансов и производства, хотя более крупные государства и политические объединения макро-реги­онов (как Япония и ЕС) как правило, имеют больше возмож­ностей для маневра по сравнению с менее крупными государ­

ствами. Таким образом, некоторые из них обладают большим суверенитетом в формировании мирового порядка.

Вопрос суверенитета включает в себя не только юридические права и вопрос гражданства и ответственности, но также распределение ресурсов и жизненных шансов, поскольку они связаны с возможностями для человеческой автономии и социального выбора. Таким образом, покуда существует мировая система и зависимость, где теоретики выделяют «ядро, «полупериферию» и «периферию», как понятия, которые отражают иерархию государств и состояние социально-экономического развития (и возникающих отсюда ограничениях и возможностях), мы также отметим, что данное положение может быть применено как внутри, так и между государствами. Таким образом, в случае с ЕС существует не только неравномерность социально-экономического развития в различных регионах, но также и внутри регионов, и даже внутри некоторых городов: сегодня это явление можно ясно проследить в США (не только в случае с растущей нищетой сельских районов), где Нью-Йорк представляет собой микрокосм подобных моделей. Эта точка зрения является состоятельной, если взять в расчет модели внутренней миграции и урбанизации в странах Третьего мира, а также в таких городах, как Лагос, Рио и Шанхай. Таким образом, даже если мы сосредоточим наше внимание на относительно привилегированных, богатых странах Западной Европы, мы все еще можем говорить о «перифериализации ядра», тем самым расширив концептуализацию, включив сюда вопросы жизненных шансов, личной безопасности и небезопасности и формах сознания.

Характер этих изменений указывает на противоречия между логикой сил глобализации и политическими условиями существования для действия этих сил. Структурная перестройка в Латинской Америке распространила много государственных возможностей и создала новые социальные

движения и политические партии, которые со временем могут бросить вызов неолиберальной ортодоксии, например, как это сделал Лула в Бразилии [5]. В Восточной Европе повторное введение неолиберальных рыночных отношений порождает сочетание широко распространенного разочарования и негодования, чувств, которые в определенной степени отражают возрождение популизма, расизма, фашизма и бандитизма. Так, в современной России идея рыночных отношений все чаще ассоциируется с отчаянием, массивным ростом преступности и жестокостью (в процитированном докладе, отрывок которого приведен ниже, сказано, что в России каждые двадцать две минуты совершается убийство). В настоящее время «Рынок» восстанавливается в условиях общего развала законности и порядка. Так, в одном западном финансовом журнале недавно было отмечено, что социальные и экономические условия не протяжении 900-дневной блокады Ленинграда в 1941 г. были лучше, чем в переименованном городе Санкт-Петербург в марте 1992 г. [6]. Журналист рассказал о своем впечатлении, которое он получил на рынке, прилегающем к привокзальной Площади Мира в центре Санкт-Петербурга:

Следовало бы привлечь Хогарта, Гойю и Иеронима Босха, чтобы изобразить этот заброшенный «рынок», где около 5000 человек совершали покупки и продажу... Обычно это слово вы­зывает воспоминания с аккуратными киосками и размещенной на витринах продукцией. На Площади Мира же стояло всего лишь несколько киосков, увязших в слякоти и черной грязи. Те, у кого было мало товаров для продажи, стояли в очередях, до­ходящих до ста человек; люди держали карточки, банки шпрот, банки западного сухого молока, выдававшегося для детей, ржа­вые краны или горсти гвоздей. использованные лампочки, во­енные награды, ношеные меховые шапки или сломанные быто­вые приборы... торговцы ходили с плакатами «обмен валюты, российской и иностранной». Пьяные подпирали стенки. Все и вся выставлялось на продажу. Бартер был образом жизни, осо­

бенно с возникновением нового дефицита. Это звучит неверо­ятно, но рублей не было. Банки закрывали свои двери, люди не получали зарплату, западные бизнес организации сходили с ума, пытаясь найти деньги, чтобы заплатить местному пер­соналу... Я спрашивал у бизнесменов, спекулянтов, полиции, банков, куда делись все рубли. Во всех случаях я получал один и тот же ответ — люди пожимали плечами: «Мы не знаем. Это наша еще одна великая русская тайна».