2. Понятие коммуникативного действия

Выделяя в процессе модернизации две составляющие, т.е. экспансию целерационального действия и рационализацию социального взаимодействия или коммуникативного действия, Хабермас сосредоточивает свое внимание на второй из них. Исследование этого аспекта рационализации общественной жизни предполагает прояснение понятий “коммуникативное действие” и “коммуникативная рациональность”.

Если целерациональное действие может быть как социальным, так и несоциальным, то коммуникативное действие относится только к социальному типу действия. Под социальным действием понимается действие актора, ориентированное на действия других людей. В этой трактовке Хабермас опирается на Вебера: “Социальным” мы называем такое действие, которое по предполагаемому действующим лицом или действующими лицами смыслу соотносится с действиями других людей и ориентируется на него” [16]. Однако веберовская знаменитая типология социального действия исходит, по сути, из монологически понятой модели действия. Действием называется такое поведение актора, с которым тот связывает субъективный смысл, свои убеждения и намерения [17]. В конечном счете, смысл сводится к цели, которую преследует агент, будь то осуществление его интересов, или стремление жить в соответствии с ценностями, либо поиск удовлетворения в переживании аффектов. Модель целенаправленного или телеологического действия является базовой, а социальное действие рассматривается как производный феномен, когда понятие цели или смысла расширяется таким образом, что оно включает и ориентацию актора на поведение других действующих субъектов. Хабермас же предлагает типологию, в которой социальное действие не сводимо к телеологическому.

Кардинальное различие между целерациональным и коммуникативным действием заключается в том, что первое ориентировано на успех “монологически” действующего субъекта, а второе – на достижение понимания между участниками взаимодействия. Целерационально действующий актор, воздействуя каузально на обстоятельства (в случае несоциального действия) или на других людей (в случае социального действия), стремится вызвать появление в мире желаемого им положения дел. Успешный результат такого действия является реализацией цели, которая задается интересами актора. Этот результат предстает как воплощение воли и разума данного индивида, следовательно, даже в случае социального действия только он выступает как субъект. В целерациональном действии, если оно направлено на других людей, они рассматриваются актором как объекты манипуляции, а не как равные партнеры по взаимодействию. Поэтому Хабермас называет социальное целерациональное действие “стратегическим”, тогда как целерациональное действие, которое направлено не на людей, а на “вещи”, он определяет как “инструментальное” [18].

Коммуникативное действие ориентировано на достижение взаимопонимания участников относительно общей для них ситуации. Результат этого действия должен быть продуктом совместной интерпретации, а не реализацией докоммуникативно определенной цели отдельно взятого индивида. В этом смысле агенты коммуникативного действия не ориентируются изначально на свой собственный индивидуальный успех. Если же они вступают в коммуникацию с намерением навязать другим участникам свое собственное определение ситуации и только такой результат примут как успешный, то это будет не коммуникативным, а скрытым стратегическим действием.

Коммуникативное действие не редуцируется к целенаправленному действию, однако оно взаимосвязано с ним. Акт достижения взаимопонимания в ходе процесса совместной интерпретации не исчерпывает коммуникативное действие. Интерпретация ситуации представляет собой механизм координации, согласования целенаправленных действий различных участников. Способность к постановке цели и целенаправленному действию, также как и заинтересованность в выполнении своих планов действия предполагается и в участниках коммуникативного действия. Но достижение понимания функционирует как механизм координирования планов целенаправленного действия только в том случае, если участники временно воздерживаются от непосредственной ориентации на личный успех в пользу установки собеседника, который хочет достигнуть понимания с другим лицом относительно чего-либо в мире.

Каким образом достижение взаимопонимания функционирует как механизм координирования действий? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо проанализировать понятие “достижение взаимопонимания”. Такой анализ неизбежно предполагает обращение к речи. “Достижение понимания является внутренним телосом человеческой речи… Понятия речи и понимания взаимно интерпретируют друг друга” 19. Это положение Хабермаса перекликается с высказываниями Гадамера о том, что “язык обретает свое подлинное бытие лишь в разговоре, то есть при осуществлении взаимопонимания” 20 и что “язык – это универсальная среда, в которой осуществляется само понимание” 21. Такое совпадение отнюдь не случайно, ибо Хабермас при прояснении понятия “достижение взаимопонимания” опирается, наряду с прочим, и на идеи Гадамера, хотя использует их в своем анализе не в столь явной форме, как, например, теорию речевых актов Остина – Серля. Следует оговорить, что Хабермас рассматривает понимание в плане взаимодействия между индивидами, тогда как Гадамер говорит о понимании текста. Герменевтику язык интересует как текст, коммуникативную теорию – как речевой акт. Но между этими двумя подходами нет непреодолимой пропасти, так как Гадамер стремится рассматривать понимание текста, “ориентируясь на модель разговора, происходящего между двумя лицами” [22].

Гадамер утверждает: “Понять то, что нам говорит другой, означает … прийти к взаимопониманию в том, что касается сути дела, а вовсе не означает поставить себя на его место и воспроизвести его переживания” 23. Посредством языка говорящий устанавливает определенное отношение к миру. Оценить это отношение, соотнеся его со своей позицией, и означает понять собеседника. Его высказывание не является непосредственным призывом партнера к определенному поведению, как, скажем, сигналы животных. Не является оно и внешним проявлением, симптомом внутренних переживаний говорящего. В некоторых случаях, таких как, например, медицинское обследование или допрос обвиняемого, высказывания говорящего могут рассматриваться как признаки его внутреннего состояния, но здесь отсутствует ситуация взаимопонимания. Слушатель выступает не как партнер по взаимодействию, стремящийся прийти к взаимопониманию с говорящим относительно сути дела, а как наблюдатель. Разговор в этих ситуациях не связывает между собой говорящего и слушающего, у них нет общего основания, относительно которого они стремятся договориться. И, наоборот, “в процессе языкового взаимопонимания раскрывается “мир”. Языковое взаимодоговаривание ставит то, о чем договариваются собеседники, перед ними, подобно предмету спора, который как бы лежит посредине между спорящими сторонами” 24.

Гадамер вводит термин, который впоследствии активно используется Хабермасом - “притязание на истину”. В ситуации “понимания” и высказывание собеседника в разговоре, и текст предстают не как простое жизненное проявление говорящего или пишущего, но принимаются всерьез в их притязании на истину 25. Выражая свое мнение относительно положения дел, говорящий (пишущий) претендует на истинность этого мнения, то есть выдвигает притязание на истинность, значимость. Понимать текст или собеседника означает оценить обоснованность его притязаний на значимость.

Подобно Гадамеру, Хабермас полагает, что отличительным признаком использования языка в коммуникативных целях (т.е. в целях достижения взаимопонимания) является то, что говорящие посредством своих высказываний устанавливают отношение к миру: “Для коммуникативной модели действия язык релевантен только с той прагматической точки зрения, что говорящие, используя предложения с ориентацией на достижение понимания, устанавливают отношения к миру…” 26. В отличие от этого, язык, когда он включается как одно из средств в телеологическую модель действия, ориентированного на индивидуальный успех актора, используется для влияния на оппонентов, с целью заставить их усвоить убеждения и намерения, выгодные говорящему 27. Когда в коммуникативном действии говорящий устанавливает отношение к миру, он притязает на соответствие содержания своего высказывания положению дел в мире, т.е. выдвигает притязание на общезначимость своего высказывания. Это отношение между говорящим и миром в принципе открыто критике, так как предполагает возможность сопоставления того, что говорится с тем, к чему сказанное относится. Собеседник может занять рационально мотивированную позицию по отношению к выдвинутому притязанию на значимость, когда принятие или отвержение этого притязания опирается на определенные основания, аргументы. Поскольку рациональность неразрывно связана с критикой [28], то можно утверждать, что потенциал рациональности коммуникативного действия заложен в том отношении к миру, которое устанавливает говорящий, и которое может быть оспорено слушателем. Участники коммуникативного взаимодействия могут мобилизовать этот потенциал рациональности в эксплицитной форме для совместно преследуемой цели достижения взаимопонимания. “Достижение понимания функционирует как механизм координирования действий только посредством того, что участники взаимодействия приходят к согласию относительно заявленной значимости их выражений, т.е. интерсубъективно признают притязания на значимость, которые они взаимно выдвигают” [29].

В отличие от Гадамера, Хабермас значительно шире толкует такие понятия, как “мир”, “отношение к миру”, а соответственно и “притязание на значимость”. Гадамер понимает мир как совокупность вещей и обстоятельств [30]. Устанавливая отношение к миру, говорящий (пишущий) выдвигает притязание на значимость, которое у Гадамера тождественно притязанию на истину. Хабермас полагает, что действующие и говорящие субъекты могут относиться не к одному, а к трем мирам. Он предложил дифференцировать внешний мир на объективный и социальный мир, и ввести внутренний (или субъективный) мир как дополнительное понятие к внешнему миру. Объективный мир понимается как совокупность существующих положений вещей, социальный мир как совокупность легитимно регулируемых межличностных отношений и субъективный мир как совокупность переживаний, к которым говорящий имеет привилегированный по сравнению с другими доступ [31]. Говорящий устанавливает отношение к субъективному миру в том случае, если он использует язык для осознанного выражения перед слушателем своих переживаний, а не тогда, когда собеседник рассматривает его высказывание как проявление, признак этих переживаний, на основе которого сторонний наблюдатель может сделать заключение о внутреннем состоянии говорящего так же, как он может это сделать, анализируя его мимику, жесты.

Если говорящий устанавливает отношение не к одному, а к трем мирам, то понятие значимости нельзя сводить только к истинности. Устанавливая своим высказыванием отношение к объективному миру, говорящий претендует на истину, отношение к социальному миру подразумевает притязание на нормативную правильность и отношение к субъективному миру – притязание на правдивость или искренность в выражении внутренних переживаний [32]. Все три вида отношений к миру, а соответственно и все три притязания на значимость доступны объективной оценке. В первом случае можно сопоставить высказывание с существующим положением вещей, во втором – с признанными нормами, которые регулируют межличностные отношения акторов, принадлежащих к одному социальному миру, в третьем случае аудитория может сравнить экспрессивные выражения говорящего с его поведением.

Положение о том, что говорящий устанавливает отношение не к одному, а к трем мирам и соответственно выделение не одного, а трех видов притязаний на значимость (на истину, на нормативную правильность и на искренность) играет важную роль в хабермасовском анализе коммуникативного действия. Эта тройственная схема основана на представленной в теории языка Карла Бюлера концепции трех функций языковых знаков. Бюлер выделяет следующие функции знаков: 1) репрезентативная функция, когда язык используется для представления положения дел в мире; 2) апеллятивная функция – использование языка для обращения к кому-либо; 3) экспрессивная функция – язык служит для выражения переживаний говорящего [33]. В свое время Чарльз Моррис разделил семиотику или общую теорию знаков на синтаксис, т.е. исследование отношений между знаками, семантику, изучающую отношения знаков к вещам, которые они представляют, и прагматику, которая анализирует отношения знаков к их пользователю, когда акцент делается на контекст использования языка [34]. Достаточно долго философы занимались исследованием только репрезентативной функции языка, ограничивая анализ рамками семантики. Бюлер, хотя он и подчеркивал доминирующую роль репрезентативной функции языка, то есть соотнесенности знака с предметами и положением дел в мире, в то же время указал на необходимость исследования как отношения языкового сообщения к внутреннему миру говорящего, так и обращения его к слушателю. Таким образом, ставилась задача анализа языка в контексте взаимодействия между говорящими, внимание привлекалось к прагматическому измерению языка.

Концепция трех функций языка, предложенная Бюлером, еще не означала разрыва с установкой на привилегированное положение репрезентативной функции языка. Только благодаря работам Дж. Л. Остина произошел парадигматический сдвиг в философии языка: другие способы использования языка стали рассматриваться наравне с его использованием для представления положения дел в мире. Прагматическое измерение языка становится предметом не только эмпирического исследования (психо– и социолингвистики), но и философского анализа. Именно эта область анализа привлекает Хабермаса, которого язык интересует как средство социального взаимодействия.

Хабермас разрабатывает свою оригинальную теорию языка – универсальную, или формальную, прагматику для того, чтобы дать обоснование апеллятивной и экспрессивной функции языка таким же образом, каким до этого в аналитической философии обосновывалась репрезентативная функция языка. Формальная прагматика исследует коммуникативное использование предложений в ситуации непосредственного общения говорящего и слушающего. Формально-прагматический подход основан на рациональной реконструкции универсальных предпосылок коммуникативного действия, то есть тех неявных предположений, которые делает каждый, кто использует естественный язык для того, чтобы прийти к взаимопониманию с собеседником относительно чего-либо в мире. Эти чаще всего не осознаваемые участниками коммуникативного действия предположения являются своего рода трансцендентальными условиями способности понимания друг друга в языковом общении.

В универсальной прагматике проводится различие между предложением и выражением: предложение выступает как выражение, когда оно используется говорящим в определенной речевой ситуации – ситуации взаимодействия участников коммуникации. Само по себе грамматически правильное предложение притязает только на понятность. Лишь тогда, когда предложение используется как выражение в реальной речевой ситуации, оно приобретает комплекс отношений к объективному миру существующих положений вещей, социальному миру легитимно регулируемых межличностных отношений и субъективному миру переживаний говорящего. Выражение обретает три притязания на значимость: на истину, то есть на то, что описываемое положение дел действительно существует; на правильность, или на соответствие общественно признанным нормам; и на правдивость, иными словами, на адекватное выражение намерений или переживаний говорящего.

Универсально-прагматический анализ притязаний на значимость базируется на достижениях теории речевых актов. Разработанная Дж. Л. Серлем и Дж. Р. Остином теория речевых актов играет столь важную роль в исследовании коммуникативного действия, что ее без преувеличения можно назвать краеугольным камнем всей концепции Хабермаса. Ключевая идея теории речевых актов лаконично выражена в заглавии работы Дж. Л. Остина “Слово как действие”. Имеется в виду не та банальная мысль, что произнесение слов является действием речевого аппарата человека. И не более сложная трактовка К. Бюлера, который раньше Остина ввел в употребление выражение “речевой акт” [35]. Бюлер понимает “речевые акты” в духе “смыслонаделяющих актов” Гуссерля. Действие в данном контексте сводится к тому, что говорящий придает определенный смысл употребляемому слову, уточняет и модифицирует значение языковых средств, используемых в конкретных речевых ситуациях. Произнесение слов и у Бюлера остается только способом передачи сообщения. Остин же открывает принципиально новый аспект исследования языка, указывая, что посредством выражений мы не просто передаем сообщения, а совершаем действия, изменяющие положение дел во внешнем мире. Речь идет не о физическом мире, а о социальном мире межличностных отношений. Слово действует как сила, способная создавать или изменять социальные факты.

Остин говорит о необходимости исправить “дескриптивную ошибку”, которую очень долго совершали философы, полагая, что единственное назначение высказывания – это “описывать” некоторое положение дел или “утверждать” некий факт. Высказывания при этом оценивались либо как истинные, либо как ложные. Однако можно найти примеры высказываний, которые имеют безупречную грамматическую форму, не являются бессмыслицей и в то же время ничего не “описывают”, не “сообщают” и не “констатируют”, и соответственно не являются “истинными или ложными”. Высказывание такого предложения является не описанием положения дел, а осуществлением действия. Так, например, высказывание в соответствующих обстоятельствах предложения “Нарекаю судно “Королева Елизавета” есть крещение корабля. Это не описание действия, не сообщение о нем, а свершение самого акта крещения [36]. Аналогичным образом определенные высказывания в ходе брачной церемонии или при заключении пари являются не описанием ритуала, а свершением действия – вступлением в брак или заключением пари.

Остин предложил называть высказывания такого типа “перформативным предложением” или кратко “перформативом” (от английского слова perform “исполнять, выполнять, делать, осуществлять” – глагола, обычно сочетающегося с существительным action “действие”). Перформативные высказывания противопоставляются констативным. Произнести констативное высказывание – значит, сделать утверждение, сообщить о чем-либо. Произнести перформативное высказывание – значит, осуществить какое-либо действие. Констативное высказывание оценивается как истинное или ложное, а перформативное – как успешное или неуспешное. Неуспешность означает неудачу в осуществлении действия, когда предполагаемый перформативом акт (бракосочетание, обещание, пари и т.д.) оказывается недействительным. Однако в ходе анализа Остин пришел к выводу, что если изучать не предложения, а произнесение высказываний в ситуации непосредственного общения говорящего со слушателем, то разграничение между перформативами и констативами теряет смысл. Произнесение утверждения в определенной речевой ситуации является не просто сообщением о положении дел, а осуществлением некоторого акта – напоминанием, предостережением, увещеванием и т.д. Так фраза “На поле бык” может быть не только описанием пейзажа, а и предупреждением.

Все высказывания имеют перформативное измерение. Эта идея означала переход Остина от перформативно – констативного разграничения к теории речевых актов, в которой все высказывания рассматриваются как действия.

Произнесение высказывания в речевой ситуации является осуществлением сложносоставного речевого акта. Речевой акт включает в себя локутивный акт (локуцию), иллокутивный акт (иллокуцию) и перлокутивный акт (перлокуцию). Локуцией Остин называет акт самого говорения в обычном смысле слова, это есть сообщение о положении дел. Например, сказав: “Уже 8 часов”, говорящий сообщает, который сейчас час. Иллокутивный акт представляет собой осуществление какого-то действия в ходе говорения: говорящий просит, обещает, отдает команду, клянется. Так мать, сказав: “Уже 8 часов”, напоминает дочери, что ей пора идти на лекцию. Перлокутивный акт или перлокуция означает воздействие высказывания на чувства, мысли или действия слушателя. Это может быть как рассчитанный, намеренный эффект, так и непредусмотренный, зависящий от случайного контекста. Сказав: “Уже 8 часов”, мать встревожила дочь, потому что та, оказывается, собиралась зайти к подруге по дороге в институт. А может быть, эти слова вызвали у нее раздражение, как проявление излишней опеки.

Остина в основном интересует иллокутивный акт. Иллокутивный акт обладает определенной силой. Иллокутивная сила указывает, какое именно действие мы осуществляем, произнося данное высказывание: выражаем ли пожелание, отдаем ли приказ, выдвигаем предположение и т.д. Иллокутивная сила высказывания эксплицируется в перформативных глаголах, например, таких как “предлагать”, “приказывать”, “разрешать”, “объявлять”. Скажем, иллокутивная сила приведенного выше высказывания может быть выражена явно следующим образом: “Напоминаю, уже 8 часов”. Однако далеко не всегда высказывания содержат явные перформативные глаголы.

Значительное место в теории речевых актов занимает анализ условий их успешности. Подчеркивая конвенциональность иллокуций, Остин указывал следующие условия успешности речевого акта: во-первых, его соответствие общепринятым соглашениям, условностям (определенные слова должны произноситься определенными лицами в определенных обстоятельствах, для того, чтобы некий акт, например крещение судна, оказался действительным); во-вторых, правдивость участников процедуры, они должны иметь подлинное намерение совершать соответствующие поступки [37].

Эти идеи были развиты Дж. Р. Серлем. Он полагает, что “совершение иллокутивного акта относится к тем формам поведения, которые регулируются правилами” [38]. Серль различает регулятивные и конститутивные правила. “Регулятивные правила регулируют деятельность, существовавшую до них, - деятельность, существование которой логически независимо от существования правил. Конститутивные правила создают (а также регулируют) деятельность, существование которой логически зависимо от этих правил” [39]. К регулятивным правилам относятся, например, правила этикета, которые регулируют, но не создают межличностные отношения. Примером конститутивных правил являются футбольные правила, которые создают саму возможность такой деятельности, как игра в футбол. Серль ищет конститутивные правила успешных речевых актов. Эти правила, в отличие от футбольных или шахматных, не формулируются явно, мы не думаем о них, считая их само собой разумеющимися, и когда говорим, и когда слушаем. Но, тем не менее, эти неявные правила являются условием осмысленности и успешности речевых актов. Иллокутивная сила речевых актов основана на наших обычных предположениях, что люди правдивы – они действительно преследуют те намерения, которые высказывают; что люди предполагают существование того, о чем они говорят; и что речевой акт соответствует общепринятым ролям и институтам.

Обобщая результаты проведенного Остином и Серлем анализа условий успешного осуществления речевых актов, Хабермас развивает тезис о том, что все речевые акты выдвигают три вида притязаний на значимость. Притязание на истину означает, что говорящий предполагает соответствие того, о чем он говорит, существующему положению дел. Притязание на нормативную правильность означает уверенность говорящего, что речевой акт не противоречит существующим институциональным структурам. Притязание на правдивость предполагает, что говорящий действительно руководствуется теми намерениями, которые он высказывает. Речевой акт оказывается успешным в том случае, если слушатель признал все три притязания на значимость, выдвинутые говорящим. Таким образом, в обмен речевыми актами, ориентированными на взаимопонимание, вовлечены общие неявные предположения, что партнеры по коммуникации выдвигают притязания на значимость, рассчитанные на интерсубъективное признание участниками языкового общения. Согласие относительно значимости выдвинутых притязаний является целью процесса достижения взаимопонимания. Именно это согласие выступает как средство взаимной координации планов действия партнеров по коммуникации.

Положение о том, что любой речевой акт, ориентированный на достижение взаимопонимания, выдвигает все три притязания на значимость, Хабермас демонстрирует на простом примере. Предположим, профессор просит участника семинара: “Пожалуйста, принесите мне стакан воды”. В этом высказывании выдвигается притязание на нормативную правильность. Адресат может не признать значимость этого притязания, заявив: “Нет. Вы не можете обращаться со мной как со своим служащим”. Притязание на искренность означает, что профессор не преследует никаких других целей, кроме той, что выражена. Слушатель может оспорить это притязание: “Нет. Вы на самом деле хотите выставить меня в плохом свете перед другими участниками семинара”. Наконец, притязание на истину, выдвигаемое просьбой, означает, что предполагаемое профессором положение вещей действительно существует. Это притязание также может быть поставлено под сомнение адресатом: “Нет. Ближайший водопроводный кран находится так далеко, что я не успею вернуться до конца семинара”. Речевой акт будет успешным в том случае, если слушатель признает одновременно все три притязания на значимость.

Успех речевого акта означает осуществление лингвистически опосредованного коммуникативного действия, ориентированного на достижение взаимопонимания между говорящими и действующими субъектами. “Как средство достижения понимания, речевые акты служат тому, чтобы: (а) установить и возобновить межличностные отношения, при этом говорящий устанавливает отношение к чему-либо в мире легитимных (социальных) порядков; (в) представить (или предположить) положения вещей и события; при этом говорящий устанавливает отношение к чему-либо в мире существующих положений дел; (с) выразить переживания – т.е. представить себя – при этом говорящий устанавливает отношение к чему-либо в субъективном мире, к которому он имеет привилегированный доступ” [40]. Если слушатель не принимает речевого акта, он оспаривает, по меньшей мере, одно из трех притязаний на значимость и тем самым показывает, что выражение не выполнило свою функцию обеспечения межличностного отношения, или представления положения дел, или выражения переживаний.

Хотя все речевые акты выдвигают притязания на все три вида значимости, говорящий выделяет какой-либо один из них как наиболее важный для него и делает это с помощью иллокутивного компонента. В эксплицитной форме иллокутивная сила высказывания выражается посредством перформативных глаголов. В редуцированных речевых действиях, чаще всего используемых в повседневной коммуникативной практике, значение иллокутивного компонента ясно из контекста. В зависимости от того, какой аспект значимости наиболее важен для говорящего, речевые акты, согласно Хабермасу, подразделяются на три типа: констативные речевые акты (акцентируется притязание на истину), экспрессивные речевые акты (выделяется притязание на правдивость, искренность) и регулятивные речевые акты (наиболее важным является притязание на нормативную правильность) [41]. Перечисленным типам речевых актов соответствуют три способа использования языка в коммуникативных целях: когнитивный, экспрессивный и регулятивный [42]. Здесь Хабермас возвращается к модели функций языка, предложенной Карлом Бюлером. Когнитивному использованию языка соответствует репрезентативная функция, регулятивному использованию – апеллятивная функция, экспрессивному использованию – экспрессивная функция.

Предложенную Хабермасом типологию речевых актов в соотнесении с притязаниями на значимость, отношениями к миру и функциями языка можно схематически представить в виде следующей таблицы:

тип речевого акта	притязание на значимость	Отношение к одному из трёх миров	функция языка
констативный	на истину	к объективному миру	репрезентативная
регулятивный	на нормативную правильность	к социальному миру	апеллятивная
экспрессивный	на правдивость	к субъективному миру	экспрессивная

Выделение притязаний на значимость, отношений к миру и способов использования языка необходимо для прояснения сложного понятия “коммуникативное действие”. В целях дальнейшего уточнения этого понятия Хабермас обращается к различию между иллокутивными и перлокутивными актами, что позволяет ему провести разграничение между коммуникативным действием и лингвистически опосредованным стратегическим действием. Такое разграничение необходимо, поскольку не каждое лингвистически опосредованное взаимодействие является примером действия, ориентированного на достижение понимания. Нередки случаи инструментального использования языка в целях манипулирования собеседником для достижения собственного успеха.

Хабермаса не интересуют случаи, когда перлокутивный эффект возникает как случайный побочный результат речевого акта. Его внимание направлено на такой перлокутивный акт, который является рассчитанным, намеренным воздействием, т.е. выступает осуществлением перлокутивной цели говорящего. Основное различие между иллокутивным и перлокутивным актом заключается в том, что иллокутивная цель, которую преследует говорящий, открывается из самого значения сказанного. Коммуникативное намерение говорящего исчерпывается тем, что слушатель должен понять явное содержание речевого акта. В отличие от этого, перлокутивная цель не выражена в содержании речевого акта, ее можно понять, лишь зная необъявленные намерения говорящего. Остин неоднократно подчеркивал это различие, отмечая, что иллокутивная сила выражения может быть эксплицирована посредством иллокутивной формулы, которая представляет в явной форме то, что имплицитно заключено в содержании речевого акта. Перлокутивная цель экспликации не поддается. Так можно сказать: “Я обещаю, что” или “Я предупреждаю вас, что”, но нельзя говорить: “Я вас запугиваю тем, что” или “Я оскорбляю вас тем, что” [43]. Хабермас развивает эту мысль, указывая, что успех иллокутивного акта предполагает понимание аудиторией открыто выраженной иллокутивной цели говорящего, а перлокутивная цель может быть достигнута в том случае, если слушателю останутся неведомы намерения его собеседника. Например, вы рассказываете интересную историю для того, чтобы подольше задержать гостя. Этот замысел удастся, если слушатель поймет открыто выраженную иллокутивную цель вашего сообщения – развлечь его, и останется в неведении относительно необъявленной перлокутивной цели [44].

Поскольку иллокутивные цели достигаются только в том случае, если они открыто выражены говорящим и правильно поняты слушателем, то можно сказать, что иллокутивные результаты внутренне связаны с речевыми актами. Они следуют прямо из значения сказанного. В перлокутивных целях говорящий “не признается”, адресат сообщения может в лучшем случае понять их из контекста. Перлокутивные эффекты остаются внешними по отношению к значению сказанного. Поэтому в лингвистически опосредованном взаимодействии, в котором хотя бы один из участников преследует перлокутивные цели, язык не является единственным механизмом координирования действий участников, так как перлокутивные результаты не вытекают из значения самого речевого акта. Кроме того, в такой ситуации существуют два уровня взаимодействия, один из которых предполагает достижение понимания между участниками (относительно иллокутивной цели говорящего), а второй представляет собой попытку говорящего внешним образом, то есть каузально воздействовать на слушателя. На этом основании Хабермас заключает, что преднамеренно осуществляемый говорящим перлокутивный акт является индикатором скрытого стратегического действия. “Перлокутивные эффекты могут быть достигнуты путем речевых актов, только если последние инкорпорированы как средство в действия, ориентированные на успех. Перлокутивные акты являются признаком интеграции речевых актов в контексты стратегического взаимодействия. Они принадлежат к рассчитанным последствиям или результатам телеологического действия, которое актор предпринимает с намерением повлиять на слушателя определенным образом посредством иллокутивного успеха” [45].

В отличие от стратегического действия, коммуникативное действие может быть прояснено только в связи с иллокутивными актами. Таким образом, различие между иллокутивными и перлокутивными актами используется Хабермасом для того, чтобы отграничить действие, ориентированное на понимание, от лингвистически опосредованного действия, ориентированного на успех: “Я считаю коммуникативным действием те лингвистически опосредованные взаимодействия, в которых все участники своими опосредующими актами коммуникации преследуют иллокутивные цели и только иллокутивные цели. С другой стороны, я рассматриваю как лингвистически опосредованное стратегическое действие те взаимодействия, в которых, по крайней мере, один из участников хочет своими речевыми актами произвести перлокутивные воздействия на своего партнера” [46].

Акты коммуникации или речевые акты не следует смешивать с коммуникативным действием. В коммуникативном действии речевые акты используются исключительно в целях достижения взаимопонимания, участники преследуют только иллокутивные цели. Речевые акты могут быть отделены от контекстов коммуникативного действия и использованы как средства в стратегических взаимодействиях, показателем чего являются перлокутивные акты, намеренно совершаемые, по крайней мере, одним из участников.

Анализ иллокутивных и перлокутивных актов показывает также, что использование языка с ориентацией на достижение понимания – это первоначальная форма использования языка, по отношению к которой инструментальное использование языка является паразитическим. Успех иллокутивного акта является необходимым условием достижения перлокутивного результата. “…Речевые акты могут служить неиллокутивной цели влияния на слушателей только в том случае, если они приспособлены для достижения иллокутивных целей. Если бы слушатель не понял, что сказано говорящим, стратегически действующий говорящий был бы не в состоянии посредством коммуникативных актов спровоцировать слушателя вести себя так, как хочет его собеседник” [47]. Коммуникативное действие представляет собой фундаментальную модель лингвистически опосредованного взаимодействия, остальные модели – вторичны.