2) Роль доверия в политической и экономической сферах

На то, что административная и экономическая сферы отнюдь не являются областями нормативно нейтральной социальности, указывают также исследования по проблеме доверия. Тема доверия становится в 90-е годы ХХ века весьма популярной в политической философии и социологии, прежде всего благодаря опубликованным почти одновременно работам Р. Патнэма и Ф. Фукуямы, в которых анализируется взаимосвязь между уровнем социальной солидарности в сообществе и степенью эффективности политических (Патнэм) и экономических (Фукуяма) институтов. Книга Роберта Патнэма “Привести демократию в действие: гражданские традиции в современной Италии” посвящена анализу факторов, влияющих на местное самоуправления в Италии [70]. В результате двадцатилетнего исследования этой проблемы Патнэм и его коллеги пришли к выводу, что основным условием, определяющим эффективность административной деятельности региональных правительств, выступает высокий уровень доверия в местном сообществе, что проявляется в готовности его членов к сотрудничеству, к активному участию в общественной жизни. Такая солидарность формируется там, где распространены добровольные общественные организации, не обязательно политического характера.

Исследование Патнэма не дает основания для критики позиции Хабермаса, потому что у американского политолога речь идет о значении доверия, солидарности, ориентации на взаимность для формирования сильного гражданского общества, способного влиять на органы власти. Хабермас относит гражданское общество к сфере жизненного мира, т.е. области социальной интеграции, важнейшим источником которой является солидарность. Мы упомянули книгу Патнэма потому, что в литературе обычно подчеркивается сходство его подхода с подходом Фукуямы [71]. А вот работа Фукуямы “Доверие: социальные добродетели и созидание процветания”, поскольку она посвящена влиянию культуры на экономику, то есть на одну из формально организованных социальных систем, подводит к выводам, заставляющим усомниться в тезисе Хабермаса о том, что экономическая подсистема действия является нормативно нейтральной областью социальности, которая интегрируется исключительно посредством системных механизмов.

В своей работе Фукуяма, на основе сравнительного анализа современных обществ в аспекте их экономической эффективности, обосновывает тезис: “национальное благосостояние также как конкурентоспособность обусловлены такой единой всеохватывающей характеристикой как уровень доверия, присущий обществу” [72]. Доверие определяется как возникающее внутри сообщества ожидание постоянного, честного, ориентированного на совместно разделяемые ценности поведения со стороны других членов этого сообщества [73], то есть подчеркивается, что доверие основано на принятых группой ценностях. Также как и Патнэм, который собственно и ввел заново в научный оборот термин “социальный капитал”, Фукуяма фактически отождествляет доверие и социальный капитал, доверие и солидарность. Социальный капитал отличается от других форм человеческого капитала тем, что он создается и передается через культурные механизмы, такие как религия, традиция или историческая привычка [74]. Уровень доверия в обществе зависит от культурного наследия. Некоторые культуры способствуют преобладанию доверия в обществе, другие – нет.

Преобладание доверия в обществе порождает спонтанную общительность (spontaneous sociability), то есть способность создавать новые ассоциации и сотрудничать согласно совместно установленным принципам. Речь идет о создании сообществ, отличных как от традиционно существующих групп, например, семья, так и от организаций, образованных правительством на основе формальных правил. Общества с высокой спонтанной общительностью обладают большим потенциалом в сфере организационных инноваций и поэтому быстрее могут найти новую организационную форму, отвечающим изменениям в технологии и условиях рынка. Это объясняет, почему экономика стран с высоким уровнем доверия (США, Германия, Япония) устойчиво занимает лидирующее положение.

Признавая всесторонне исследованную Вебером роль формального рационального права в развитии современного капитализма, Фукуяма, однако, подчеркивает, что правовые механизмы дают лишь суррогат естественно существующего доверия, при отсутствии которого эти механизмы работают менее эффективно и менее надежно. В условиях широкого распространения взаимного недоверия в обществе при ведении дел приходится полагаться исключительно на правовой аппарат и формальные правила, что ведет к большим издержкам – своего рода налогу на все формы экономической активности, налогу, который общества с высоким уровнем доверия не платят.

Американский социолог Адам Селигмен также признает большую роль доверия в регулировании взаимодействий во всех сферах современного общества. Он стремится доказать, что “в современную эпоху доверие возникает в качестве специфической формы генерализованного обмена, в качестве составной части присущих обществу системы безусловных понятий, регулирующей не только сферу неформальных и частных взаимодействий, но и более формальные, публичные и институционализированные сферы, такие как государственное устройство и экономика” [75]. Селигмен, также как Патнэм и Фукуяма, связывает доверие с солидарностью, но не отождествляет их. Солидарность может иметь несколько проявлений, одним из которых является духовная общность, возникающая благодаря ориентации на совместно разделяемые ценности. Именно духовную общность, порождающую уверенность в том, что партнер будет соблюдать “правила игры”, Патнэм и Фукуяма называют доверием или социальным капиталом. Селигмен настаивает на различении доверия и духовной общности как двух разных форм солидарности. Он определяет доверие как склонность предполагать наличие у другого участника взаимодействия определенных моральных обязательств, что заставляет его ограничивать свою свободу таким образом, чтобы эта свобода была совместима с моей свободой. “…Моральные устои … суть то же самое, что доверие” [76].

По мнению Селигмена доверие возникает в современном обществе как ответ на усиление дифференциации социальных ролей. Когда возрастает количество социальных ролей, выполняемых каждым человеком, становятся неизбежными ролевые конфликты. От личности зависит, как она будет согласовывать свои многочисленные роли, приспосабливать их друг к другу, какой роли будет отдавать предпочтение. Поэтому возрастает неопределенность, риск в ситуации взаимодействия. Полагаться на ролевые ожидания для координации взаимодействия уже недостаточно. Для актора защитой от неопределенности становится доверие к личности партнера, стоящей за ролями, к тому, что тот будет действовать морально, так чтобы его свобода действий не наносила ущерб другой стороне.

В сфере рыночной экономики договорное право само по себе не может быть достаточной защитой от риска. Еще Дюркгейм писал, что “договор не самодостаточное явление; он возможен только благодаря регламентации его, имеющей социальное происхождение” [77]. К недоговорным элементам договора относятся стабильные моральные принципы, ориентация на которые не должна вытесняться преследованием личного интереса. На важность установления доверительных отношений в торговле указывает тот факт, что актор придает большое значение репутации партнера, когда решает, вступать или не вступать во взаимодействие, заключать или не заключать сделку [78]. Напомним, что Хабермас относил репутацию, как разновидность влияния, к формам генерализированной коммуникации, которые, в отличие от регулирующих средств, остаются процессами языкового формирования консенсуса. “Там, где имеет место репутация или моральный авторитет, координация действия должна осуществляться с помощью ресурсов, используемых в языковом формировании консенсуса. Средства такого рода не могут отделить взаимодействие от жизненного мира общего культурного знания, значимых норм и объяснимых мотиваций” [79].

Патнэм и Фукуяма связывают доверие с ориентацией участников взаимодействия на разделяемые сообществом ценности, то есть с этическими регуляторами поведения, по терминологии Хабермаса. Селигмен говорит об ориентации на универсальные моральные принципы. Это различие довольно существенное. Именно в силу этого различия Селигмен считает доверие специфически современным феноменом, тогда как Фукуяма подчеркивает роль культурных традиций и необходимость гармоничного сосуществования современности и традиции для обеспечения высокого уровня доверия в обществе. Но для нас это различие не столь важно. Гораздо значимее то, что все исследователи доверия убедительно обосновывают необходимость солидарности для интеграции не только жизненного мира, но и более формальных сфер, таких как государственный аппарат и экономика.

Хабермас полагает, что в рамках системы акторы движимы только своим собственным интересом и ведут себя целерационально, вычисляя наиболее эффективные способы действий для достижения личного успеха. Именно поэтому их деятельность может направляться регулирующими средствами, которые являются генерализацией наград и наказаний. Такое понимание мотивации актора соответствует классическому и неоклассическому либерализму, с той весьма существенной оговоркой, что Хабермас ограничивает сферу применимости этой модели системой, не распространяя ее на жизненный мир. Однако модель “человека экономического” оказывается слишком сильной идеализацией, которая абстрагируется от очень действенных мотивов, определяющих решения людей даже в условиях рынка и конкуренции. Фукуяма приводит ряд примеров из экономической жизни Германии и Америки ХХ века, которые показывают, как экономические акторы поддерживали друг друга, спасая от банкротства и разорения. “… Экономические акторы вели себя подобным образом не обязательно потому, что они рассчитали заранее экономические последствия своих действий, скорее солидарность внутри их экономического сообщества стала целью самой по себе. Другими словами, каждый был мотивирован чем-то, выходящим за рамки его индивидуального эгоистического интереса” [80].

Следует учитывать и такой факт: само развитие экономики привело к формированию новых приоритетов личности даже в сфере экономической деятельности. Рост производительности труда способствует повышению благосостояния членов общества, ослаблению давления материальной нужды. Результатом является распространение постматериалистических ценностей. Эта тенденция ярче всего проявляется в обществах, лидирующих в сфере экономики. “…Уже к середине 70-х годов в качестве основных достоинств того или иного вида деятельности чувства удовлетворения от проделанной работы и контактов с людьми были поставлены на первое место 68% японских и 64% американских работников, тогда как в Англии и Франции соответствующий показатель составил 41 и 40%” [81].

В качестве причин преувеличения Хабермасом степени дифференциации системы и жизненного мира в современном обществе, системной и социальной интеграции мы назвали абсолютизацию роли права в конституировании экономической и административной сфер действия и абсолютизацию эмпирической мотивации экономических акторов. Но дело не только в том, что Хабермас частично разделяет предрассудки легализма и классического либерализма. На его способе концептуализации экономической и административной сфер общества сказалось также его отношение к методологии теории систем. Хабермас считает ошибочным рассматривать все сферы общества как саморегулирующиеся системы, внутри которых согласование действий акторов происходит за их спиной за счет функциональной взаимосвязи результатов их действий. Он настаивает на том, что подход, используемый теорией систем, неприменим к социально интегрированным сферам действия, то есть областям, интегрированным посредством ценностей, норм и взаимопонимания. К таким сферам относятся семья, осуществляющая социализацию, система образования, специализированная на воспроизводстве культуры, наука, религия, искусство, добровольные ассоциации, составляющие основу гражданского общества и т.д. В социально интегрированных областях взаимосцепление действий достигается либо через осознанные намерения самих акторов, либо через их интуитивное понимание жизненного мира – иными словами, посредством коммуникативного действия. Но, ограничив зону применимости теории систем экономической и административной сферами современного общества, Хабермас очевидно полагает, что в этих рамках данный подход вполне адекватен и не требует никакой модификации: “Парадигма систем в наибольшей степени соответствует капиталистической экономике и общественной администрации” [82].

Отношения указанных социальных сфер с жизненным миром описываются им по принятой в теории систем схеме: “система – окружающая среда”, что ведет Хабермаса к радикализации разделения системы и жизненного мира. Тот факт, что и внутри системы ценности, нормы и взаимопонимание, неразрывно связанные с жизненным миром, продолжают играть значительную роль в согласовании действий акторов, Хабермас игнорирует. Он рассматривает отношения подсистем экономики и государства со сферами жизненного мира как функциональные отношения взаимообмена: “Экономическая система обменивает зарплату на труд (потребляемый ею фактор), также как товары и услуги (производимый ею продукт) на потребительский спрос. Государственная администрация обменивает организационные действия на налоги (потребляемый ею фактор), также как политические решения (производимый ею результат) на лояльность масс” [83]. Эти отношения взаимообмена направляются регулирующими средствами, которые институционализированы, нормативно закреплены в жизненном мире через частное и публичное право.

Право предстает как единственный нормативный порядок в рамках системы, который к тому же может восприниматься стратегически действующими акторами не как совокупность норм, то есть интернализированных субъектом обобщенных поведенческих ожиданий, а как навязанные силой государственного принуждения внешние рамки деятельности. Именно поэтому Хабермас и называет систему сферой нормативно нейтральной социальности. Как мы пытались показать, такая схема – жизненный мир, система и право, как единственное связующее звено между ними – является очень сильной идеализацией. Но эта модель может оказаться весьма полезной, если, конечно, не пытаться онтологизировать ее и не рассматривать как эмпирическое описание современного общества. Дело в том, что она позволяет сфокусировать внимание на роли права как проводника влияния, с одной стороны, жизненного мира на систему, с другой стороны – системы на жизненный мир. “… Институты [гражданского или публичного права], которые закрепляют такие регулирующие механизмы как власть и деньги в жизненном мире, могут канализировать как влияние жизненного мира на формально организованные сферы действия, так и наоборот, влияние системы на коммуникативно структурированные области действия. В одном случае они функционируют как институциональные рамки, которые подчиняют самосохранение системы нормативным ограничениям жизненного мира; в другом случае – как базис, который подчиняет жизненный мир системным ограничениям материального воспроизводства…” [85].

Тезис о праве как посреднике между системой и жизненным миром Хабермас развивает в явном противопоставлении теории систем Лумана, согласно которой право само является одной из аутопоэтически закрытых подсистем общества. Саморегулирующиеся социальные системы не могут действовать друг на друга напрямую, они являются окружающей средой друг для друга. Поэтому, с точки зрения Лумана, воздействие права на экономическую или административную систему – это всего лишь “шум”, на который они могут среагировать непредсказуемым образом, либо вообще проигнорировать его.

Хабермас реализовал обе стратегии исследования роли права в современном обществе, которые предполагаются его моделью. Уже в “Теории коммуникативного действия” он рассматривает процессы юридификации общества двояким образом: и как следствие сопротивления жизненного мира системным императивам, и как проявление “колонизации” жизненного мира системой с помощью права. Однако в этой работе больше внимания уделяется патологическим эффектам вторжения системы в жизненный мир. Критический анализ патологий современного общества был затем дополнен исследованием в “Фактичности и значимости” возможности жизненного мира “обуздать” систему посредством демократически производимого права. Здесь Хабермас приписывает праву потенциально решающую роль в судьбе современности. Оба исследования, на наш взгляд, оказались весьма продуктивными. Их результаты позволяют уйти от односторонней (либо исключительно критической, либо сугубо апологетической) оценки современного общества, дать более полный, взвешенный диагноз эпохи позднего модерна, обосновать неразрывную взаимосвязь правового государства и демократии.

7