5. Ограниченность парламентских обсуждений

Но почему для обеспечения легитимности и предполагаемой разумности принимаемых законов и политических решений недостаточно одних парламентских обсуждений, которые ведут народные представители? Почему Хабермас настойчиво подчеркивает необходимость взаимодействия институционализированного формирования мнения и воли внутри политической системы с неформальными процессами общественной коммуникации? Существует ряд причин, по которым институционализированное формирование мнения и воли, организованное как законодательная ветвь власти, не может заменить собой неограниченный дискурс в качестве источника легитимности права.

Некоторые из этих причин связаны с ограниченностью политического представительства. Представительные законодательные органы не являются зеркальным отображением народа, а отдельные депутаты, участвующие в парламентских обсуждениях, не могут в полной мере замещать своих избирателей. С этим связана давняя проблема политической теории – противоречие между мандатом и независимостью: должен ли представитель действовать так, как хотят избиратели, либо так, как он считает, будет лучше для блага народа? [63]. Эта классическая проблема может быть переформулирована в терминах теории коммуникативного действия как противоречие между мандатом и коммуникативной свободой. В ходе парламентских обсуждений депутаты могут менять свою позицию под влиянием аргументов и новой информации. Но граждане делегировали им право выражать свои предпочтения, а не изменять их. Право принять или не принять какой-либо аргумент как рационально обоснованный нельзя передать другому. В то же время парламентарий не может быть настоящим участником обсуждения без коммуникативной свободы, то есть без возможности отвечать на высказывания другой стороны, принимая или отвергая выдвигаемые ею притязания на значимость. Принятие возражения оппонента как рационально обоснованного неизбежно ведет к трансформации начальной позиции.

Ограниченность представительства связана также с невозможностью передать другому моральные переживания, которые движут людьми в борьбе за признание их прав. Представитель должен выражать потребности своих избирателей и отстаивать их права. Со времен Гоббса в социальной и политической теории преобладает взгляд, что людьми движут интересы, а эти интересы возникают из объективного неравенства в распределении материальных возможностей и никак не связаны с моральными чувствами. Социальная борьба понимается как конкуренция за ограниченные ресурсы, а политическое представительство связывается с выражением интересов тех или иных групп. Такое упрощенное понимание мотивов политического действия сводит его функцию к обеспечению экономического выживания. Немецкий философ Аксель Хоннет, опираясь на концепцию борьбы за признание раннего Гегеля и социальную психологию Мида, обосновывает необходимость исследовать моральную мотивацию социальной борьбы и политического действия [64].

Поскольку личность человека, как показал Мид, конституируется опытом признания со стороны других, то отказ в социальном признании разрушает идентичность. Интерсубъективное признание является условием сохранения личностной целостности, поэтому люди борются не только за экономическое выживание, но и за признание. Мотивационной основой борьбы за признание являются моральные чувства оскорбления, унижения и негодования, которые являются реакцией на различные формы неуважения, то есть на отказ в признании.

Права человека являются юридическим признанием его автономии и выражением социального уважения к его статусу свободного и равного члена политического сообщества. Поскольку признание прав человека является выражением уважения к нему со стороны других, оно становится основой такого отношения к себе как самоуважение. Нарушение своих прав люди переживают как страдание и унижение, вызванное неуважением к ним со стороны других. Эти моральные чувства выполняют как мотивационную, так и когнитивную функцию. Они являются стимулом к борьбе за признание, и в то же формой обнаружения нарушения прав человека. То, каким образом и в каких аспектах нарушаются права человека, политическое сообщество открывает для себя не через семантический анализ понятий справедливость, свобода и равенство, и не через логический анализ правовых статутов, проводимый специалистами, а через эмоциональные негативные реакции, которые вызывает у людей причиненная им несправедливость. Этот специфический опыт делегировать кому-либо невозможно. Артикулировать его, выразить могут только те, кто его пережил. Жертвы несправедливости должны иметь возможность непосредственного участия в политической коммуникации, что может быть обеспечено только развитием неформализованной публичной сферы.

Дискурсивное формирование общественного мнения и воли не может ограничиваться парламентом и ввиду тех ограничений, которые накладывает на парламентские обсуждения развитие партийной политики. Массовые партии появляются в конце XIX – начале ХХ века в связи с расширением избирательного права и необходимостью бороться за привлечение на свою сторону наибольшего числа избирателей. Для успешного решения этой задачи массовые организации, какими стали партии, должны были превратиться в отлаженную “машину”, с жесткой дисциплиной и полным подчинением руководству. Это требование распространяется и на парламентариев, которые своим избранием обязаны партии. Уже к началу 20-х годов ХХ века распространилась точка зрения, что партийная политика подрывает основы парламентаризма.

Для либеральной мысли XIX века аксиомой было утверждение, что сущность парламентаризма заключается в публичной дискуссии, в прениях. Публичное обсуждение аргументов и контраргументов в пользу того или иного решения обеспечивает разумное формирование политической воли, ибо только в свободной борьбе различных мнений рождается истина. По мнению К. Шмитта, это убеждение аналогично вере либералов в свободную рыночную конкуренцию. Оба убеждения являются выражением того взгляда, что соревнование наиболее эффективно обеспечивает гармонию интересов и лучший результат – изобилие в сфере производства, истину в сфере мысли [65].

Однако партийная политика наносит удар по представлениям о том, что принципы публичности и дискуссии лежат в основе деятельности парламента. Характеризуя современную ему ситуацию, Вебер пишет: “Речи, произносимые депутатом, сегодня уже не являются личными исповедями и в еще гораздо меньшей степени напоминают попытки переубедить противников. Они представляют собой официальные декларации партии, демагогически обращенные к стране… Речи обсуждаются заранее или хотя бы согласуются по всем существенным пунктам на заседаниях фракций” [66]. Подлинная работа политиков заключается не в “показных и декоративных речах на пленумах парламента” [67], она протекает за кулисами, на заседаниях комиссий и фракций. К аналогичному выводу приходит и Шмитт: “Великие политические и хозяйственные решения, которыми определяются сегодня судьбы людей, больше не являются (даже если бы они когда-то и были такими) итогом уравновешения мнений в публичных выступлениях и ответных речах и результатом парламентских дебатов. …Узкие и самые узкие комитеты партий или партийных коалиций принимают решения за закрытыми дверями… ” [68].

У Вебера, с его элитистским пониманием политики и демократии, эрозия идеи парламента как центра обсуждения, не вызывает никакой обеспокоенности. Его волнует, прежде всего, задача обуздания господства чиновников в государственном управлении, а это, как ему представляется, возможно только при том условии, что бюрократически организованную администрацию будут возглавлять настоящие политические лидеры. Парламенту отводится роль места отбора и школы для воспитания современных политиков. Политическую выучку будущие лидеры проходят, работая в комитетах, контролирующих деятельность управленческих ведомств. Но для Шмитта падение роли публичного парламентского обсуждения, вызванное развитием партийной политики, означает разрушение самих основ парламентаризма. “Если публичность и дискуссия в реальной действительности парламентского предприятия стали пустой и ничтожной формальностью, то и парламент, как он до сих пор развивался в качестве института, утратил свое духовно-исторической основание и смысл”, - таков вывод, пожалуй, самого сурового критика современного парламентаризма [69].

Данное заключение относится к категории гипердиагнозов. Современный парламентаризм далек от идеальной модели, обрисованной Шмиттом и отнесенной им в прошлое, в XIX век. Но, тем не менее, его роль в формировании общественного мнения важна и незаменима. Только парламент может обеспечить гарантированную трибуну оппозиции, защищая ее посредством парламентских иммунитетов и привилегий. Благодаря средствам массовой информации, освещающим работу парламента, оппозиционная критика правящих кругов становится достоянием общественности. Только парламент дает возможность достичь компромисса между конфликтующими социальными интересами. Эта задача нерешаема с помощью такого средства волеизъявления, как прямое народное голосование, поскольку голосование дает лишь ответы “да” или “нет”. Однако ограничение свободы парламентской дискуссии со стороны организованной партийной политики действительно имеет место, и с этим нельзя не считаться при рассмотрении вопроса об источнике легитимности права.

Значимость открытых парламентских дебатов в процессе законотворчества ослабляется не только влиянием жесткой партийной дисциплины, но и тенденцией перехода управления парламентом в руки правительства. Исследования в области политической социологии показывают, что в рутинные, некризисные периоды даже в самых демократических странах исполнительная власть начинает доминировать над законодательной. Луман в связи с этим проводит различение между официальным циклом власти и обратным, неофициальным. Официальный цикл предполагает, что парламент, устанавливая законы и вырабатывая политический курс, определяет рамки деятельности исполнительной власти. Административные органы выполняют принятые политиками программы, тогда как народ подчиняется решениям администрации и в то же время избирает парламент. В реальности, однако, эта официальная модель циркулирования власти вытесняется прямо противоположной, когда администрация разрабатывает законопроекты для парламентариев и подчиняет себе парламентские комитеты. Политики через партийные организации предлагают избирателям, за что и как голосовать, а народ оказывает непосредственное влияние на исполнительную власть через группы интересов и другие каналы. Неофициальный цикл власти не может полностью вытеснить официальную модель политического процесса, поскольку она имеет правовые основания, а значит, начинает доминировать в случаях конфликтов, когда противоборствующие стороны апеллируют к закону. Однако в отсутствие чрезвычайных ситуаций “центр тяжести” политического процесса смещается в сторону администрации [70].

Эту тенденцию фиксирует и Джон Кин, который опирается на исследования работы британского и французского парламентов [71]. Он отмечает разнообразные формы проявления господства исполнительной власти, от инициирования законопроектов до контроля над парламентскими процедурами, что позволяет влиять на повестку дня парламента и урезать дебаты (когда, например, слишком много времени отводится на обсуждение неотложных вопросов и слишком мало на дискуссии по поводу законопроектов).

Законодательная власть должна руководствоваться критериями легитимности, ее дискурс – это дискурс обоснования норм, проверки того, насколько обсуждаемая норма учитывает интересы всех, кого она затрагивает. Природа исполнительной власти такова, что она руководствуется критериями эффективности, а не критериями легитимности. Поэтому доминирование исполнительной власти ведет к подмене легитимности эффективностью.

В силу этих соображений дискурсивная теория утверждает, что формирование общественного мнения и воли ни в коем случае не может быть ограничено парламентом. Как выразился Филипп Петтит, “делиберативная демократия – слишком важное дело, чтобы ее оставлять в руках политиков” [72]. Для обеспечения легитимности правовых норм институционализированное формирование мнения и воли должно быть обязательно дополнено неформальным формированием мнения в публичной сфере. Только взаимодействие парламента и публичной сферы является основой демократического происхождения закона. Лишь при условии этого взаимодействия все члены сообщества имеют возможность принять участие в дискурсе, хотя и не одинаковым образом.