Разделение системы и жизненного мира в процессе общественной рационализации

Хабермас понимает социальную эволюцию как двойной процесс дифференциации, то есть как дифференциацию системы и жизненного мира друг от друга, и как дифференциацию внутри каждой из этих сфер общества, которая выражается в увеличении сложности системы, с одной стороны, и в рационализации жизненного мира с другой стороны. Мы рассмотрели сначала рационализацию жизненного мира, так как она, по Хабермасу, является первичной в развитии общественной рационализации. Теперь проследим возрастание сложности системы, ее отделение от жизненного мира и роль рационализации жизненного мира в этом процессе.

1 . Рост сложности системы в ходе социальной эволюции

Жизненный мир и система различаются механизмами координации действий участников взаимодействия. В жизненном мире социальная интеграция осуществляется через консенсус, акторы согласовывают свои действия на основе общего понимания ситуации, они ориентируются на взаимные поведенческие ожидания. Первоначально этот консенсус предзадан нормами, имеющими сакральное основание. В ходе социальной эволюции, по мере лингвистификации священного, нормативно предзаданное взаимопонимание все в большей степени заменяется коммуникативно достигаемым дискурсивно обоснованным согласием относительно выдвигаемых в речевых актах притязаний на значимость. Но и в том, и в другом случае связи взаимодействия понятны, прозрачны для участников. В отличие от этого в рамках системы механизм координации действий акторов не осознается ими, системная интеграция происходит “над головой” действующих лиц через функциональное взаимосцепление последствий действий. Согласование своих действий не является осознанным намерением участников интеракции, каждый из них действует с ориентацией на собственный успех, то есть стратегически и инструментально, а не коммуникативно. Скрытое от акторов анонимное регулирование их действий может быть объяснено только сторонним наблюдателем, социальным теоретиком, который рассматривает совокупность их действий как самосохраняющуюся систему, воспроизводящую и поддерживающую себя.

Парсонс, который впервые реализовал в развернутом виде системный подход к обществу, считал основным направлением эволюции системы повышение ее способности к адаптации. Это происходит в результате а) дифференциации подсистем, которые специализируются на выполнении отдельных функций, необходимых для действия системы как целого, и б) появления новых интегративных механизмов, которые связывают между собой выделившиеся подсистемы. Иными словами, в процессе эволюции возрастает сложность систем [1]. В случае системы социального взаимодействия возрастание ее сложности является результатом развития разделения труда, которое ведет к дифференциации социальных ролей.

В родовых обществах жизненный мир совпадает со слабо дифференцированной социальной системой. Система родства определяет деление общества на группы и отношения как внутри группы, так и между группами. Для человека архаического общества мир разделен на своих и чужих. Во взаимоотношениях со своими требуется честное лояльное поведение и взаимная поддержка, обман партнера и попытки манипулировать им недопустимы. Кооперация осуществляется через коммуникативное действие, открыто стратегическое действие исключается. Это означает, что участники взаимодействия ориентируют свои действия только на взаимные поведенческие ожидания, которые задаются системой родства. Отношения родства обосновываются мифом, известным всем членам сообщества и поддерживаемым ритуальной практикой. Ввиду того, что индивидуальное сознание полностью подчинено коллективному, интерпретации ситуации используются одинаково всеми. Поэтому ориентации действия каждого из участников взаимодействия понятны для всех акторов. По той же причине укорененности в мифологии, общественные процессы, прозрачные для самих членов племени, непонятны для внешнего наблюдателя [2].

Разделение на целевую и коммуникативную деятельность в родовом обществе отсутствует, в ритуальной практике целевой и коммуникативный аспекты слиты. Ритуальные действия выполняют функции коммуникативного действия. Они представляют описываемые мифами сцены и тем самым воспроизводят культурную традицию, служат социализации подрастающего поколения, регулируют взаимодействия и укрепляют солидарность членов племени. Элемент целевой деятельности проявляется в том, что ритуалы должны обеспечить плодородие, успех в охоте, защиту от стихийных бедствий, победу над врагом [3].

Хотя в архаическом обществе ввиду примитивности технологии не выделены профессиональные роли, его социальная структура является сравнительно дифференцированной. Вследствие разделения труда социальные роли различаются по полу, возрасту и происхождению. Уже в родовом обществе обнаруживается та закономерность, что “стимулы для дифференцирования социальной структуры поступают, прежде всего, из сферы материального воспроизводства” [4]. Однако разделение труда имеет место скорее внутри семейной группы, чем между группами, образующими племя. Внутри группы обмен результатами деятельности не воспринимается акторами как функциональная взаимосвязь, в своей деятельности члены группы ориентируются на взаимные поведенческие ожидания, задаваемые отношениями родства.

Семейные группы, или кланы, образующие племя, имеют сходные структуры и производят сходные продукты. Их нельзя рассматривать как подсистемы, каждая из которых специализируется на выполнении какой-либо одной функции, необходимой для деятельности сообщества в целом. В подобных случаях Парсонс говорил не о системной дифференциации, а о сегментации: “Когда имеются две или более структурно различающиеся единицы, которые выполняют в данной системе в сущности одну и ту же функцию…, мы будем говорить о сегментации, отличая последнюю от дифференциации” [5]. Как показал Дюркгейм, сегментарное общество, где не развито разделение труда между группами, интегрируется посредством коллективного сознания, общими верованиями и чувствами [6]. Иначе говоря, в сегментарных обществах возможна только социальная интеграция. Обмен между группами имеет место, однако он не носит экономического характера. Это регулируемый брачными правилами обмен женщинами, влекущий за собой обмен подарками и услугами. Такой обмен ведет не к функциональной специализации общественной кооперации, а к укреплению отношений солидарности между кланами. Другими словами, обмен, который впоследствии превратится в один из механизмов системной интеграции, в архаических обществах служит социальной интеграции.

В родовом обществе только организационная власть выступает средством функциональной взаимосвязи. Как ни слабо развито здесь разделение труда, но такие сложные коллективные действия как охота на крупного зверя или война требуют выделения специализированных видов деятельности и компетентного их соединения, что предполагает передачу организационных функций определенным лицам. Организационная власть в родовом обществе имеет форму не политической власти, а престижа. Источником власти является не монопольное распоряжение средствами принуждения, а происхождение [7]. Горизонтальная сегментация общества, то есть деление его на структурно подобные социальные единицы, дополняется со временем вертикальной стратификацией групп, различающихся по происхождению. Группы, ведущие свое происхождение от наиболее почитаемых предков, обладают более высоким статусом. Членам таких доминирующих групп обычно делегируется организационная власть, которая не связана ни с использованием средств принуждения, ни с материальными преимуществами. Власть получает свою силу от системы родства и мифологии. Таким образом, относительно механизма формирования власти можно сделать тот же вывод, что и относительно механизма обмена: “Системные механизмы еще не отделились от институтов, обеспечивающих социальную интеграцию” [8].

Рассматривая родовое общество с точки зрения возрастания сложности системы, Хабермас выделяет два разных уровня дифференциации системы – сегментарную дифференциацию, которая осуществляется посредством отношений обмена, и стратификацию, которая осуществляется через отношения власти [9]. При этом стратификация представлена как более высокий уровень системной дифференциации, который ведет к дальнейшему увеличению сложности системы или, другими словами, к дополнительной функциональной специализации. На наш взгляд, неверно отождествлять сегментацию с дифференциацией, поскольку в этом случае нельзя говорить о функциональной специализации семейных групп. Дифференциация начинается со стратификации, при которой иерархическое упорядочивание кланов по престижу связано с разницей во власти, что может быть использовано для организационной деятельности. Только в стратифицированном родовом обществе появляются начатки функциональной специализации групп.

Настоящая функциональная специализация групп, образующих общество, возникает при переходе от родового общества к традиционному, или обществу, организованному вокруг государства. В традиционном обществе формируется подлинно политическая власть, авторитет которой основан уже не на престиже кланов, привилегированных в силу своего происхождения, а на праве выполнять судебные функции и распоряжаться средствами принуждения. Механизм власти отделяется от структур родства. На смену иерархически упорядоченным кланам приходят политические сословия, различающиеся по месту, которое они занимают в политическом порядке, что зависит от степени и формы их участия в осуществлении политического господства. В иерархизированном родовом обществе представители кланов, обладающие более высоким статусом, выполняли функции лидеров, однако образ жизни привилегированных в силу происхождения групп ничем не отличался от жизни основной массы. “Именно в обществах, организованных вокруг государства, функциональная специализация посягает на сам образ жизни социальных групп. … Сами социальные единицы становятся функционально специализированными через участие или неучастие в политической власти. Доминантные статусные группы – чиновники, военные, землевладельцы – и масса населения – рыбаки, фермеры, шахтеры, ремесленники и т.д. различаются не по принципу родства, а как политические социальные классы. Страты различаются уже не только размерами своих владений, но способом их приобретения, их позицией в процессе производства. Возникают социально-экономические классы, даже если они еще не выступают в экономической форме, то есть как классы, основанные на источнике дохода. Они стратифицируются в соответствии с участием в политической власти и критериями, относящимися к определенным образам жизни. На основе все более резкой дихотомии между высокой и народной культурами классы формируют свою собственную среду, жизненный мир и ценностные ориентации, специфичные для различных страт. Вместо стратификации сходных социальных единиц мы обнаруживаем политическую организацию непохожих социальных единиц…” [10].

Более высокий уровень системной сложности становится возможным благодаря появлению нового механизма системной дифференциации – государственной организации. Государство характеризуется централизованным управлением, которое осуществляется административным штатом. Аппарат управления содержится на налоги и дань и имеет полномочия обеспечивать выполнение требований правителя, прибегая к использованию средств принуждения. Так в обществе формируется структура, специализирующаяся на организационной деятельности, обеспечивающая способность коллектива действовать как единое целое.

В родовых обществах механизмы системной интеграции тесно переплетены с механизмами социальной интеграции. Сегментарная дифференциация и стратификация, которые Хабермас рассматривает как следующие один за другим в ходе социальной эволюции механизмы системной дифференциации, остаются привязанными к предзаданным отношениям родства. Дифференциация родственных групп, иными словами, характерная для архаических обществ социальная структура, задается отношениями родства, а не системными механизмами. В традиционном обществе сам системный механизм порождает новые социальные структуры. Дифференциация функционально специализированных социальных единиц происходит в зависимости от того места, которое они занимают в политическом порядке, а не от отношений родства. “…Система родства перестает быть основной социальной структурой, и поэтому распадаются скрепы, которые тесно соединяли системный и социально интегративный механизмы ” [11].

Политическая власть является средством системной интеграции, потому что в вопросах, касающихся обеспечения способности коллектива действовать как единое целое, члены общества подчиняются аппарату управления, тем, кто занимает должность. “…Многие уступают немногим правомочие действовать от имени всех. Они отказываются от права, на которое могут претендовать участники простых взаимодействий: права ориентировать свои действия на фактическое согласие с присутствующими” [12]. Новый уровень функциональных взаимосвязей в форме государства поднимается над уровнем простых взаимодействий, то есть тех взаимодействий, которые понятны и прозрачны для участников, где согласованность действий обеспечивается взаимопониманием, предзаданным консенсусом. Представителям государства население подчиняется не в силу их престижа, обусловленного происхождением, не по причине поведенческих ожиданий, основанных на мифологии, а в силу того, что они распоряжаются средствами принуждения, санкциями, обеспечивающими выполнение обязательных для всех решений. Это означает, что организационная власть впервые институционализируется в чистом виде, а не в качестве приложения к статусу семейной группы. Такого рода организационная власть, не ограниченная традиционными поведенческими ожиданиями, действует гораздо эффективнее при мобилизации трудовых ресурсов, что обеспечивает расширение материального производства. Это можно рассматривать как подтверждение одного из основных положений теории систем о том, что развитие общества ведет к усложнению социальной системы, к выделению новых функционально специализированных подсистем и появлению новых интегративных механизмов, в результате чего повышается способность системы к адаптации, к получению новых ресурсов и средств для своего воспроизводства.

В то же время в цивилизациях, или обществах, организованных вокруг государства, впервые возникает острая потребность в легитимации, то есть в оправдании, обосновании политического порядка. Выделившаяся в чистом виде политическая власть обеспечивает расширенное материальное воспроизводство за счет роста социального неравенства и массовой эксплуатации. Поэтому ее функционирование неизбежно предполагает высокую степень юридически оформленного подавления. Но политическое господство отличается от голого насилия тем, что право власть имущих распоряжаться средствами принуждения признается, принимается основной массой управляемых. Хабермас поддерживает выдвинутую Клаусом Эдером гипотезу о том, что “легитимное распоряжение силой, которое составляет сердцевину политического господства, может быть прослежено до королевского судейства” [13]. Право распоряжаться средствами принуждения следует из права выполнять судебные функции. Санкции есть средство, используемое для поддержания действенности судебных решений. Становление политической власти связано с институционализацией отправления правосудия и осуществления наказания.

Выделение особой социальной роли судьи, охраняющего правовой порядок, возможно только при переходе на конвенциональную ступень развития морально-практического сознания в обществе, когда возникает представление об общих нормах, регулирующих поведение людей. Тогда наказание рассматривается как санкция, направленная на поддержание нормативного порядка, а не как жертва, которая должна искупить духовное осквернение всего сообщества, вызванное тем, что кто-то из его членов святотатственно нарушил табу. Таким образом, становление политической власти как средства системной интеграции и формирование нового механизма системной дифференциации в виде государственной организации имеет своим необходимым условием определенный уровень рационализации жизненного мира, связанный с переходом к конвенциональным моральным и правовым представлениям. В этом Хабермас видит подтверждение своего важнейшего тезиса о том, что “более высокие уровни интеграции не могут утвердиться в процессе социальной эволюции до тех пор, пока не разовьются правовые институты, в которых воплощается моральное сознание конвенционального, а затем постконвенционального уровней” [14].

Если легитимность власти наказывать следует из необходимости санкций для поддержания порядка, то на чем основана легитимность самого политического порядка, который в традиционном обществе характеризуется высокой степенью социального неравенства и экономической эксплуатации? Почему, несмотря на явную несправедливость, такой порядок принимается большинством населения как правильный и подходящий? Объяснение, что новый способ организации совместной деятельности более эффективен в плане материального воспроизводства общества, может устроить внешнего наблюдателя, сторонника теории систем, но вряд ли приемлемо с позиции большинства участников жизненного мира, страдающих от неравномерного распределения благ. Задачу обоснования существующего политического порядка как заслуживающего признания выполняют в традиционном обществе религиозные и метафизические мировоззрения. Они объясняют и оправдывают существующий политический порядок, соотнося его с мировым порядком. Например, в религиях спасения страдание, воспринимаемое как несправедливое, объяснялось тем, что оно необходимо для личного спасения. “Как для религиозных, так и для метафизических мировоззрений характерна более или менее ясно выраженная дихотомическая структура, которая делает возможным соотнесение социокультурного мира с миром потусторонним. Мир, находящийся позади видимого повседневного мира, позади мира явлений, представляет некий фундаментальный порядок; если удается представить порядок стратифицированного классового общества как гомологичный мировому порядку, мировоззрения такого рода могут выполнять идеологические функции” [15].

Религиозно-метафизические мировоззрения могли служить оправданию существующего порядка вопреки не согласующемуся с ними опыту, так как были защищены от критики. Если в родовом обществе вся сфера действий была священной, основывалась на ритуальной практике и объяснялась мифом, то в традиционном обществе выделяются профанная и священная сферы. “…По сравнению с профанными ориентациями действия, священные пользуются большим авторитетом, хотя сферы значимости менее дифференцированы и потенциал рациональности менее развит в священных областях действия, чем в профанных” [16]. Профанная сфера, где осуществляется взаимодействие общества с окружающей средой, более открыта процессам обучения. Здесь, в отличие от сакральной области, уже происходит деление на коммуникативную и целевую деятельность и развивается рациональность, как инструментальная, так и коммуникативная. Священная сфера, к которой относились религиозные мировоззрения, выполняя функцию стабилизации социального порядка, была иммунизирована против критики с позиции здравого смысла, повседневного опыта. “Такая иммунизация может быть успешной тогда, когда институциональное разделение между священной и профанной областями действия гарантирует, что основания традиции не будут обсуждаться в “ненадлежащем месте”; в пределах сакральной области коммуникация остается систематически ограниченной из-за недостатка дифференциации между сферами значимости, то есть вследствие формальных условий возможного понимания ” [17].

Несмотря на то, что не повседневная коммуникативная практика, а религиозно-метафизические мировоззрения привлекали внимание интеллектуалов, систематизировались и переформулировались ими, потенциал рациональности в этой сфере оставался скованным ввиду недифференцированности ценностных сфер и притязаний на значимость. Из-за смешения онтичеких, нормативных и экспрессивных аспектов значимости и религиозного закрепления определенных установок усомниться, например, в истинности какого-либо положения означало одновременно оспорить его нормативную правильность, не признавать искренность автора текста, да еще к тому же проявить святотатство. Недостаточная дифференциация притязаний на значимость ограничивала критический потенциал, присущий действию, ориентированному на понимание, и способствовала стабилизации мировоззрений, оправдывающих существующий в цивилизациях политический порядок.

Переход от традиционного общества к современному обществу отмечен появлением нового механизма системной дифференциации и соответственно новым уровнем системной сложности. Ведущую роль в системной дифференциации начинают играть такие средства, регулирующие взаимообмен результатами деятельности, как деньги и власть. Регулируемые этими средствами сферы социального взаимодействия освобождаются от норм и ценностей и отделяются от жизненного мира в виде двух взаимодополняющих подсистем целерационального экономического и административного действия [18]. Каждая из этих подсистем выполняет отдельную функцию, необходимую для действия общества как целого. Говоря словами Парсонса, экономика специализирована на “адаптации”, то есть на материальном воспроизводстве общества, а государственная администрация осуществляет функцию “достижения цели”, служит реализации коллективно определяемых целей посредством обязательных для выполнения решений.

Обе подсистемы отделяются от сфер действия, которые обслуживают потребности культурного воспроизводства, социальной интеграции и социализации. Отделение подсистем целерационального действия от жизненного мира, неразрывно связанного с коммуникативным действием, происходит в период ранней современности. Вначале политический порядок отделяется от религиозного мировоззрения, которое обеспечивало легитимацию государства в традиционном обществе. В Европе этот процесс начался после религиозных войн XVI – XVII вв., когда стала утверждаться веротерпимость. Не случайно Парсонс датирует зарождение системы современных обществ XVII веком, подчеркивая изменение отношения религии к легитимизации государственной власти [19]. Единое для всего общества религиозное мировоззрение распадается, происходит плюрализация религиозных верований и воззрений. Утверждается и конституционно закрепляется принцип отделения церкви от государства. В XIX веке в Европе, когда современное общество обретает зрелые формы, государственные церкви сохраняются только на менее модернизированной периферии. В период ранней современности также происходит освобождение экономики от регулирования религиозно обоснованными нормами и ценностями и отделение ее от политического порядка. Государство отказывается от экономической функции, которая деполитизируется и предоставляется капиталистическому рынку. В рамках подсистем акторы действуют целерационально (инструментально и стратегически). Координация взаимодействия в этих сферах через такие регулирующие средства как деньги и власть не требует от индивидов ориентации на взаимные поведенческие ожидания, а предполагает лишь их способность рассчитывать средства, необходимые для достижения успеха. Механизмы системной интеграции, такие как обмен и организация, полностью отделяются от механизма социальной интеграции через формирование консенсуса.

С отделением системы от жизненного мира завершается дифференциация коммуникативной и целевой деятельности. В родовых обществах в ритуальной практике коммуникативная и целевая деятельность слиты, можно аналитически выделять коммуникативный и целевой аспекты ритуального действия. В традиционном обществе в профанной области выделяются коммуникативная и целевая деятельность как самостоятельные типы действия, но это различие не относится к области священного. И, наконец, в современном обществе, где область священного распадается, дифференцируются две разные сферы, одна из которых определяется целерациональным типом действия (система), а другая – коммуникативным (жизненный мир).