2. Формирование регулирующих средств как условие отделения системы от жизненного мира

Отделение системы от жизненного мира происходит благодаря появлению нового механизма системной дифференциации – регулирующих средств, то есть денег и власти. В роли регулирующего средства вначале выступают деньги, затем сходные свойства приобретает власть. Внутренние и внешние рынки существовали и в традиционном обществе, но только при капитализме экономика превращается в регулируемую деньгами подсистему общества. Экономика традиционного общества не была монетаризирована. Господствующее положение в ней занимал аграрный сектор, мало ориентированный на рынок. Там, где обмен произведенными продуктами имел место, он носил характер торговли готовыми изделиями. Промышленная революция, начавшаяся в Великобритании в конце XVIII века, способствовала распространению рыночной системы в нескольких направлениях. Появляется торговля сырьем и промежуточными изделиями, то есть продуктами первичной обработки. Так рынок начинает контролировать сам процесс производства. Развиваются рынки факторов производства – земли, труда и капитала.

Появление рынка труда связано с отделением производства от домашнего семейного хозяйства. В традиционном обществе сельскохозяйственное производство, составлявшее основу экономики, осуществлялось преимущественно членами родственной группы, которые трудились в соответствии со своим статусом в семье. Трудовые роли и родственные роли индивида были сращены. В результате индустриализации происходит дифференциация между домашними хозяйствами и нанимающими работников предприятиями. Работающие на производстве не состоят друг с другом в родственных отношениях. Функции экономического производства отделяются от структур родства [20]. Это отделение – одно из проявлений дифференциации экономики и жизненного мира. Другое проявление этой дифференциации заключается в том, что рыночные отношения уже не совпадают с отношениями принадлежности к местному сообществу, как это было в доиндустриальную эпоху, когда преобладали местные рынки, на которых происходил обмен выращенной в данной местности продукции на ремесленные изделия. Через рынок владельцы предприятий устанавливали связи с группами, находящимися за пределами местных сообществ.

Освобождение от религиозных ограничений “ростовщичества” способствовало развитию финансовых рынков. Вследствие этого “все более и более деньги перерастали свою функцию средства обмена и мерила стоимости и превращались в первостепенный контролирующий механизм всего экономического процесса. Контролирующая функция денег использовалась для влияния на размещение ресурсов в рыночных условиях” [21]. Экономическая деятельность регулируется опосредованным деньгами рыночным обменом товаров и услуг, а не религиозно обоснованными ценностями и принадлежностью к группе, формирующей личность. Это и означает, что благодаря деньгам экономика выделяется из жизненного мира как самостоятельная подсистема.

Однако деньги способны исполнять роль регулирующего средства только тогда, когда экономика отделена и от политического порядка. В современном обществе, в отличие от традиционного, политическая власть не может беспрепятственно отчуждать собственность, дарить земли, поощряя лояльность, принуждать к труду (как это было, например, с крестьянами, когда их заставляли выполнять феодальные повинности). Деньги становятся системообразующим средством тогда, когда не только взаимодействия внутри самой экономической подсистемы, но и взаимодействия ее с внеэкономическим окружением регулируются деньгами. Связь экономики с государством осуществляется через налоги, связь с семейным хозяйством – через денежную оплату труда работника. Государственный аппарат становится зависимым от экономики, что вынуждает его реорганизовываться, и ведет, среди прочего, к уподоблению власти деньгам.

В свою очередь капиталистическая экономика, возникшая в результате промышленной революции, зависела от государства в вопросе обеспечения совокупности правил, которые гарантируют определенный порядок при обмене свободных ресурсов на деньги и наоборот, а также права и обязанности, предлагаемые и уступаемые в процессе купли – продажи. Потоком сделок, осуществляемых посредством рынка, управляют не религиозные предписания, не традиционные нравы, и не моральные нормы, а буржуазное частное право, действенность которого должно обеспечить государство. Институты, являющиеся условием функционирования рынка как системы, это договор и собственность, соответственно рыночная экономика требует от государства обеспечить контроль за соблюдением контрактов и защиту частной собственности.

Взаимозависимость государства и рыночной экономики вела к преобразованию политического порядка, к переходу от традиционного господства и организации управления к рациональному легальному господству и бюрократической организации государственной администрации. “Политический порядок под воздействием функциональных императивов нового способа производства был реорганизован в современное государство” [22]. Поскольку государство отказывается от экономической функции и не является производителем, оно черпает свои ресурсы из частных доходов через налоги. Оно заинтересовано в росте налогооблагаемой базы, что напрямую зависит от развития экономики. Но рынок не терпит непредсказуемых действий власти. Экономические субъекты, вступающие в рыночные отношения, действуют целерационально, на основе расчета и нуждаются в правовой и административной системе, функционирование которой предсказуемо. Именно предсказуемость отличает рациональное легальное господство и бюрократическую организацию, посредством которой оно осуществляется.

Вебер, который и ввел в научный обиход понятия традиционное господство и рациональное легальное господство, противопоставлял обозначаемые этими терминами типы власти следующим образом. “Легальное господство существует благодаря установленным правилам” [23]. Эти правила основаны не на традиции, они могут приниматься и при желании изменяться, но при обязательном соблюдении определенных формальных процедур. То, что правила устанавливаются, а не задаются традицией, обеспечивает гибкость управления. Однако эта гибкость не означает произвола ввиду обязательного характера правил, которых должны придерживаться как подчиненные, так и руководители. Подчиненные не связаны узами личной преданности с начальником и выполняют его приказы только в пределах ограниченной сферы его полномочий. “В таком случае проявляют послушание не какой-либо отдельной личности в силу ее собственных прав, а установленным правилам, которые как раз и определяют, кто именно и в какой мере должен ими руководствоваться” [24]. Сферы компетенции чиновников четко разграничены, а уровни власти разделены в форме иерархии должностей. Работа в аппарате управления требует специализированных знаний, которые должны быть продемонстрированы при зачислении в штат через конкурсные экзамены или подтверждены соответствующими дипломами. Должность не является собственностью того, кто ее занимает, материальные средства управления принадлежат ведомству, а не чиновнику. Вознаграждение за работу и руководитель, и управленческий штат получают в форме фиксированной и регулярной заработной платы. Для легального господства характерно разделение частной жизни и функций управления, должности и лица.

Этого разграничения не существуют при традиционном господстве, где административный штат, подчиненный главе (не руководителю, а господину), связан с ним узами личной преданности. В этот штат входят “лично зависимые (домочадцы и челядь), либо родственники или близкие друзья (фавориты), либо те, кто связан отношениями личной верности (вассалы, зависимые от князя). Тут отсутствует понятие “компетенции” как реального разграничения сфер деятельности. Объем “легитимной” власти каждого отдельного исполнителя определяется желаниями правителя” [25]. При сословной структуре управления лицо, занимающее должность, становилось собственником этой должности и материальных средств управления. Для традиционной формы господства характерно разделение власти на две сферы: “одну строго традиционалистскую, а другую – связанную с его доброй волей или произволом, где он правит, руководствуясь своими симпатиями или антипатиями” [26]. Там, где ситуация подпадает под традиционные нормы, приказы правителя обусловлены традицией. Любая инновация, явно противоречащая установленному порядку, разрушает легитимность традиционной власти, которая основана на вере в святость существующих издавна обычаев. За пределами традиции правитель может действовать по своему усмотрению, исходя из своих представлений о справедливости, или милосердии, или утилитарной целесообразности. Таким образом, при традиционном господстве, с одной стороны, нет рационального процесса законотворчества, который обеспечивает контролируемую гибкость управления. С другой стороны, этот тип власти допускает произвол со стороны правителя. Например, в традиционной юридической практике правитель вторгался в отправление правосудия и мог иногда выносить приговор на основе личного знания подсудимого и конкретных обстоятельств дела (суд по милости, а не по справедливости). Притом, что иной раз решения, выносимые на такой основе, более соответствовали нравственной интуиции, в целом отсутствие строго соблюдаемой системы формальных норм не давало возможности экономическим субъектам рассчитывать результаты своих действий, полагаясь на определенность “правил игры”.

Рыночная экономика нуждалась в рациональной организации власти. Бюрократическое господство, по словам Вебера, является наиболее чистым типом легального господства [27]. Поэтому не случайно, что в XVIII и XIX вв. в период промышленной революции бюрократическое управление стало распространяться на Западе. До этого бюрократии существовали в Древнем Египте, Китае, римской империи. Средневековую католическую церковь также можно рассматривать как пример бюрократической организации. Но только при современном капитализме организации приближаются к идеально типической форме бюрократии, обрисованной Вебером. Современное капиталистическое государство полностью зависит от бюрократической организации. Органы государства конституируются посредством публичного права. Безликие правовые нормы определяют процедуру выбора правительства, характер и границы полномочий членов правительства при отправлении ими служебных обязанностей, а также формы, в которых они могут осуществлять свою власть законным образом.

В традиционном обществе власть выступала в форме авторитета должности, привязанного к определенным лицам и позициям. Отсутствовало разделение публичной и частной сфер жизни, дифференциация должности и занимающего ее лица. Права, которые дает должность, рассматривались как личные права того, кто занимает эту должность. Только в современных условиях легального господства и рациональной администрации власть превратилась в абстрактную величину, не связанную симбиотически с властвующим лицом и соответственно с контекстами ее использования. Власть уподобляется деньгам в том отношении, что в границах, очерченных публичным правом, она может функционировать как генерализированное, т.е. обобщенное, не зависящее от контекстов жизненного мира средство регулирования взаимодействий.

Члены бюрократической организации могут действовать коммуникативно, с установкой на взаимопонимание. Однако ориентация на предзаданные, традиционно соблюдаемые нравственные нормы или дискурсивно обоснованный консенсус не является для них обязательной. “Они знают, что они могут прибегнуть к формальным правилам не только в исключительных, но и в рутинных случаях; [для них] нет необходимости достигать консенсус коммуникативными средствами” [28]. В границах, очерченных публичным правом, члены государственной администрации могут действовать целерационально, с ориентацией на успех, а не на взаимопонимание. Их действия согласовывает власть, а не коммуникативно достигаемый консенсус. Это и означает, что целерациональное административное действие, также как и целерациональное экономическое действие, выделяется в подсистему социальности, нейтральной по отношению к моральным нормам.

В рамках подсистем акторы действуют целерационально. Но поскольку согласование их действий не является результатом их осознанных намерений, а осуществляется над их головой регулирующими средствами, то для объяснения деятельности бюрократической администрации и функционирования рыночной экономики недостаточно понятия целерациональности, как полагал Вебер. Регулируемые средствами процессы взаимообмена деятельностью невозможно понять с позиции участника взаимодействия, исходя из его ориентаций. Отделенные от контекстов жизненного мира функциональные взаимосвязи предстают как проявления системной рациональности, т.е. как способности экономической и административной систем к саморегулированию. “… Социальная система окончательно разрывает горизонт жизненного мира, ускользает от интуитивного знания повседневной коммуникативной практики и становится доступной только для контринтуитивного знания общественных наук, развивающихся начиная с восемнадцатого века” [29].

Для правильного понимания позиции Хабермаса важно уточнить один момент. Если Парсонс говорит об отделении политики и экономики от социетального сообщества и религии в ходе модернизации, то Хабермас, исследуя отделение системы от жизненного мира, в качестве второй подсистемы, дополнительной по отношению к экономике, рассматривает не политику, а государственную администрацию. Он говорит об административной системе действия, об аппарате современного государства, о бюрократических организациях, но не о политике или политической системе. Дело в том, что в современной политической системе наряду с бюрократическими компонентами управления существуют выборные. Высшее руководство в политических объединениях осуществляют не назначаемые чиновники и не наследующие власть монархи, а демократически избираемые президенты, либо премьер-министры, представляющие парламентское большинство, сформированное также в результате выборов. Высшее руководство исполнительной власти, как и законодательные органы, определяющие программу действия исполнительной власти, сами подчиняются власти избирателей. Но эта власть – не административная, а коммуникативная. Она проявляется как общественное мнение, которое формируется в ходе публичного обсуждения политически релевантных вопросов и определяет общественную волю, реализующуюся в форме выборов. Политик, желающий быть избранным и переизбранным, должен не просто подчиняться безличным правовым нормам, но к тому же ориентироваться на ожидания избирателей, определяемые ценностями данного сообщества, а также интересами различных групп. В наше время интерпретация этих ценностей, равно как и прояснение различных интересов, возможности их совмещения и путей реализации все в большей мере осуществляется через сети публичных дискурсов. К этому вопросу мы обратимся позднее при рассмотрении проблемы легитимности правового и политического порядка, а сейчас вернемся к теме разделения системы и жизненного мира.

Для отделения подсистем, или сфер системной интеграции взаимодействий, от жизненного мира, где осуществляется социальная интеграция, решающее значение имеют два момента. Во-первых, превращение денег и власти в регулирующие средства, во-вторых, становление формального рационального права.

Формирование регулирующих средств Хабермас рассматривает, опираясь на проведенное Парсонсом исследование становления обобщенных символических посредников взаимообмена результатами деятельности [30]. Появление этих посредников, по мнению Парсонса, является следствием происходящей в ходе социальной эволюции генерализации (обобщения) ориентаций действия, то есть символов, ценностей и мотивов взаимодействия. Генерализация ориентаций действия в ходе общественного развития означает, что они становятся все более общими и формальными.

Взаимообмен результатами деятельности между людьми опосредован символами. Основным символическим средством обмена или средством коммуникации является язык. Каждый актор в любой ситуации располагает не одним, а несколькими вариантами действия. Выбор субъектом того или иного варианта действия не является необходимым, то есть однозначно предопределенным. Поэтому Парсонс говорит о случайности или контингентности решений актора. В ситуации взаимодействия имеет место двойная случайность выбора действий, как со стороны первого партнера (“эго”), так и со стороны второго участника интеракции (“другого”) [31]. Взаимодействие между акторами возможно тогда, когда они согласовывают свои выборы, взаимно ориентируются на поведенческие ожидания друг друга и правильно интерпретируют эти ожидания. Символы, которыми они обмениваются, информируют об этих ожиданиях.

Но для того, чтобы символ мог выполнять свою роль ориентира для широкого круга возможных партнеров по взаимодействию, его смысл должен быть как можно больше абстрагирован от частностей конкретных ситуаций [32]. Знаки, привязанные к конкретной ситуации, являющиеся ее частью, могут использоваться всего лишь одним конкретным способом, для передачи некоего специфического значения определенному лицу. Генерализация символов, когда смысл знаков остается постоянным для широкой совокупности обстоятельств, увеличивает степени свободы, доступные при использовании языка. Н. Луман разъясняет тезис Парсонса о генерализации символов следующим образом: “Под генерализацией следует понимать обобщение смысловых ориентаций, делающее возможным фиксацию идентичного смысла различными партнерами в различных ситуациях с целью извлечения тождественных или сходных заключений. Полученная таким образом относительная свобода от ситуации редуцирует в каждом отдельном случае усилия по производству и оценке информации и избавляет от необходимости полной переориентации при переходе от одного случая к другому. В этом смысле она поглощает неопределенность и одновременно делает возможным формирование комплиментарных [взаимодополнительных – Н.Б.] ожиданий и поведения на основе этих ожиданий” [33].

Согласно Парсонсу в процессе общественного развития от языка отделились другие генерализированные средства коммуникации, такие как деньги, власть, влияние и ценностная приверженность. Эти средства взаимообмена результатами деятельности являются чрезвычайно обобщенными и в то же время в высшей степени специализированными [34]. Генерализация этих средств проявляется в их независимости от контекста, а специализация означает то, что они относятся лишь к одному аспекту социальной реальности. Например, деньги, также как и язык, “представляют собой институционализированную совокупность форм и правил, посредством которых выражаются намерения, а также создаются и принимаются обязательства” [35]. И в этом своем качестве они генерализированы во временном, предметном и социальном измерении. Иными словами, способ осуществляемого посредством денег выражения намерения относительно обмена ресурсов и принятия обязательств не зависит от времени и места заключения сделки, характера товаров и услуг, а также социального статуса лиц, участвующих в процессе купли-продажи. Специфичность же денег как символического средства взаимообмена результатами деятельности проявляется в том, что они опосредствуют только экономические взаимодействия.

Аналогичным образом власть как символически генерализированное средство коммуникации становится относительно независимой от контекста ее применения. “…Власть выступает как узаконенное право требовать – в институционализированных пределах – лояльного сотрудничества.… В политической области это проявляется в форме прав принимать обязывающие решения” [36]. Начальник, действующий в рамках легально определенных полномочий должности, может рассчитывать на послушание подчиненных независимо от того, как складываются их взаимоотношения. Власть конституируется не личностью человека, который ею обладает, а нормами публичного права. Как отмечает Луман, “решающее для кода власти значение имела дифференциация должности и лица, формирование связи между властью и должностью, а не между властью и личностью” [37]. Поскольку власть всегда опирается, в конечном счете, на насилие, то важнейшим фактором генерализации кода власти является также монополизация современным государством решений о применении насилия. Тот, кто действует правомерно, не зависит от помощи своего ближайшего окружения и в случае неподчинения мобилизует на свою сторону государственно-правовые механизмы. Специфичность власти как коммуникативного средства выражается в том, что она играет свою роль регулятора взаимодействия только в тех случаях, когда дело касается достижения коллективно определяемых целей.

Появление символически генерализированных средств разгружает коммуникативный процесс, освобождает его от необходимости достигать взаимопонимание с помощью языка, что требует издержек времени из-за неоднозначности лингвистических средств и связанных с этим проблем интерпретации. Обобщенные символические посредники уменьшают риск разногласия и соответственно затраты энергии на коммуникацию ввиду их однозначности, ибо они заменяют язык в строго определенном круге ситуаций и в специфических аспектах.

Превращение денег и власти в регулирующие средства связано не только с генерализацией символов, но и с генерализацией ценностей и мотивов взаимодействия. Как полагал Парсонс, “в ходе социальной эволюции должен иметь место процесс повышения обобщенности ценностных систем” [38]. В сфере экономики обобщенной ценностью является выгода, а в области политики – организационная эффективность. Определение “обобщенная” означает, что эта ценность всегда, везде и одним и тем же образом выступает критерием оценки успеха деятельности каждого актора, участвующего в интеракциях определенного типа [39]. Рассматриваемые как регулирующие средства, деньги представляют собой символическое воплощение полезности или выгодности, а власть – организационной эффективности.

Как уже говорилось, Парсонс в качестве обобщенных символических посредников взаимообмена результатами деятельности или механизмов коммуникации, замещающих язык, рассматривал деньги, власть, влияние и ценностные приверженности (обязательства). Хабермас, анализируя генерализацию мотивов взаимодействия, приходит к выводу, что только деньги и власть замещают язык в качества средства координирования действия. Именно эти два механизма он называет регулирующими средствами, отличая их от влияния и ценностной приверженности, которые определяются им как генерализированные формы коммуникации [40].

Принимая предложение к взаимодействию, люди могут руководствоваться смешанными мотивами. Как говорит Хабермас, мы можем соглашаться отчасти по эмпирическим мотивам, отчасти в силу рационально мотивированного доверия. Эмпирическая мотивация основана на стремлении к удовлетворению потребностей. Другое лицо может эмпирически мотивировать нас действовать нужным для него образом посредством позитивных и негативных санкций, наград и запугивания. Рационально мотивированное доверие основано, в конечном счете, на аргументах. Мы соглашаемся с интерпретацией ситуации действия, которую дает партнер, доверяя его знаниям, опыту, навыкам и будучи уверенными, что при необходимости он может представить аргументы, рациональные основания, подкрепляющие его позицию.

Генерализация мотивов принятия предложений взаимодействия связана с отделением эмпирической мотивации актора, ориентированного на стратегическое действие, от рационально мотивированного доверия, характерного для субъекта, действующего с ориентацией на взаимопонимание. Деньги и власть символизируют в обобщенном виде награды и наказания, поэтому они связаны с обобщенной эмпирической мотивацией. Влияние в форме престижа или репутации – то есть в том случае, когда источником влияния являются не эмпирически мотивирующие ресурсы, а знания, опыт, способности, ответственность личности – также как и ценностная приверженность (моральный авторитет) связаны с рационально мотивированным доверием. Тот, кто соглашается с обладателем профессиональной репутации или морального авторитета исходит из того, что его партнер по взаимодействию при необходимости всегда может представить рациональные основания своей интерпретации ситуации. Возможность коммуникативного достижения консенсуса в этой ситуации если и не актуализируется, то всегда подразумевается. Поэтому влияние и ценностная приверженность не замещают язык как механизм координации взаимодействия. Будучи формами генерализированной коммуникации, которые уменьшают затрату энергии и риск разногласия, сопровождающие достижение взаимопонимание, “они остаются процессами языкового формирования консенсуса второго порядка” [41].

В противоположность этому тот, кто оперирует деньгами или властью, побуждает другую сторону к желаемому взаимодействию, обращаясь не к ресурсам достижения взаимопонимания, а к средствам, имеющим эмпирически мотивирующую силу. В этом случае вторая сторона, откликаясь на предложение или отклоняя его, действует целерационально, рассчитывая результаты своего действия с точки зрения вероятности награды или грозящих потерь. Деньги и власть замещают язык в его функции координации взаимодействия, поэтому Хабермас называет их регулирующими средствами или обезъязыченными средствами коммуникации. Отделяя координацию действия от языкового формирования консенсуса, регулирующие средства не нуждаются в контекстах жизненного мира, в которые всегда включены процессы достижения взаимопонимания. Поэтому их использование для координации действия приводит к выделению подсистем целерационального экономического и административного действия из жизненного мира, который “выталкивается” в окружающую среду системы [42].

Регулирующие средства могут частично отменять и облегчать лингвистическую коммуникацию только в ограниченном наборе стандартных ситуаций, когда четко определены интересы участников взаимодействия, их ориентации действия могут быть выражены генерализированной ценностью, второй участник может выбирать один из двух альтернативных ответов, а первый участник может направлять выбор второго посредством предложения и при этом оба актора могут принимать решения, ориентируясь лишь на последствия своих действий. Поскольку средства координируют интеракцию субъектов, каждый из которых действует целерационально, они должны обладать определенными свойствами, чтобы быть удобными для манипулирования и исчисления. Поэтому они должны легко измеряться, отчуждаться в любых количествах, передаваться от одного лица к другому и храниться.

Всем этим условиям отвечают в полной мере только деньги. “В образцовом случае денег стандартная ситуация определена процессом обмена товаров. Участники обмена преследуют экономические интересы, стремясь оптимизировать отношение затрат к результату при использовании ограниченных ресурсов для достижения альтернативных целей. Выгодность является генерализированной ценностью… Денежный код схематизирует возможные ответы другого участника таким образом, что он или принимает предложение первого участника к обмену, или отвергает его, и таким образом либо приобретает что-то, либо нет. При таких условиях участники обмена могут взаимно направлять ответы партнера через свои предложения без необходимости полагаться на готовность к сотрудничеству, предполагаемую коммуникативным действием. Вместо этого от акторов ожидается объективирующая установка по отношению к ситуации действия и рациональная ориентация на последствия действия” [43]. Деньги легко измеряются, переходят из рук в руки, хранятся, могут быть инвестированы.

Власть имеет ряд сходных черт с деньгами, что и позволило сначала Парсонсу, а затем Хабермасу рассматривать ее как регулирующее средство. “Как выгодность в случае денег, так здесь эффективность является генерализированной ценностью. Код власти бинарно схематизирует возможные ответы другого участника взаимодействия: он может либо подчиниться, либо сопротивляться требованиям первого участника. Предпочтение послушания встроено в этот код через перспективу санкций со стороны первого участника против второго, если тот не выполнит приказа. В этих условиях лицо, облеченное властью, может направлять ответы своих подчиненных без необходимости полагаться на их готовность сотрудничать. От обеих сторон ожидается объективирующая установка по отношению к ситуации действия и ориентация на возможные последствия действия ” [44].

Однако, в отличие от денег, власть невозможно количественно измерить, поэтому она не может быть рассчитана с той же точностью, как деньги. Ее нельзя хранить про запас, как деньги в банке. Власть нужно постоянно поддерживать, осуществляя ее в действии. Циркулирование власти ограничено по сравнению с деньгами. Хотя власть становится регулирующим средством только тогда, когда она перестала быть привязанной к определенным лицам и контекстам применения, тем не менее, власть более тесно связана с властвующей личностью, чем деньги с их владельцем. Но самое главное отличие власти от денег, если их сравнивать как регулирующие средства, заключается в том, что власть нуждается в дополнительном обосновании, оправдании, иными словами, в легитимации.

Оба регулирующих средства должны быть институционализированы с помощью права, деньги – через такие институты буржуазного гражданского права как собственность и договор, а власть – через публичное право, определяющее полномочия должностей. Однако власть, чтобы быть принятой, признанной обществом, должна быть не только легальной, т.е. осуществляться в соответствии с правовыми нормами, но и легитимной, или морально оправданной. Причина проста: властные отношения отличаются от отношений обмена асимметрией. Процесс обмена по своей природе не ставит ни одну из сторон в неблагоприятную, неравную позицию в их расчете выгоды. Властные отношения – это отношения неравные, отношения между лицом, отдающим приказы, и лицом, их принимающим. К тому же власть опирается на монополизацию применения средств принуждения, которые всегда могут быть обращены против ослушавшегося подчиненного [45]. Такое невыгодное положение одной из сторон властных отношений может быть оправдано только ссылкой на то, что власть служит реализации общего интереса, достижению коллективно желаемых целей. “…Вопрос о том, в чем заключается общий интерес, требует консенсуса среди членов коллектива, все равно, то ли этот нормативный консенсус обеспечен заранее традицией, или же он должен быть получен в результате демократических процедур переговоров и достижения взаимопонимания” [46]. Таким образом, власть, в конечном счете, зависит от процессов языкового формирования консенсуса, поскольку нуждается в легитимации. Она меньше, чем деньги подходит на роль регулирующего средства, освобождающего координацию действия от временных издержек и риска разногласия, неизбежных при лингвистически опосредованном достижении согласия.