7. Гражданское общество: эволюция понятия

Для усиления публичной сферы необходимо развитие ее “организационного субстрата” – гражданского общества. Характеристика гражданского общества как

“организационного субстрата” публичной сферы нуждается в разъяснении. Она появляется в работе Хабермаса “Фактичность и значимость” и свидетельствует о серьезном изменении его трактовки гражданского общества по сравнению с той позицией, которую он занимал в “Структурной трансформации общественности”. Суть изменений состоит в переходе от классического гегелевско-марксовского понимания гражданского общества к такой концептуализации, которая вписывается в представленную Хабермасом в “Теории коммуникативного действия” двухуровневую модель общества (жизненный мир/система).

Гегель, а вслед за ним и молодой Маркс исходили из идущего от концепций естественного права Нового времени и шотландских философов морали разделения гражданского общества и государства. В этом теоретическом разграничении, которого не знала античная и средневековая политическая мысль, философы Просвещения отразили отделение созданного абсолютизмом государства, монопольного владельца легитимных средств принуждения, от общества. Стремление провести различие между “правительством” и “обществом” прослеживается уже в работах Локка “Два трактата о правлении” (1690) и Монтескье “О духе законов” (1748) [84]. В революционных концепциях естественного права, наподобие той, что изложена в сочинении Томаса Пейна “Права человека” (1792), это разграничение доводится до противостояния общества, состоящего из независимых, равных от рождения индивидов, государству. Единственным источником легитимности власти считается согласие с этой властью со стороны управляемых, которые обладают естественными правами. Так формируется классическая для либерализма тема ограничения государственной власти со стороны правительства.

Либералы стремились, с одной стороны, сохранить новый современный аппарат власти, то есть бюрократическое централизованное государство, опирающееся на монополию на средства принуждения, управляющее посредством писаного права и обеспечивающее подданных полицейской охраной. С другой стороны, они обосновывали необходимость ограничения власти этого государства с помощью основных прав человека, а также установления контроля и надзора за государственным аппаратом со стороны общества.

Постепенно для обозначения отдельной институциональной сферы жизни, не совпадающей с институтами государственной жизни, стали употреблять выражение “гражданское общество” (латинское societas civilis). Историческая ирония заключается в том, что раньше этот термин применялся для обозначения пришедшего на смену дополитическому обществу мирного политического строя, то есть государства с его законами [85]. В новом значении понятие гражданского общества оказалось полезным для мобилизации политических сил на борьбу с деспотизмом и со времен американской и французской революций получает все более широкое распространение.

Несколько иной оттенок термину гражданское общество (societas civilis) был придан мыслителями шотландского Просвещения – Фергюсоном, Юмом и Смитом. Если традиционно гражданское, или цивилизованное общество понималось как общество политическое, то есть управляемое законами, то шотландские философы признак цивилизованного общества увидели, прежде всего, в культивировании производства и обмена. Таким образом, они редуцировали гражданское общество к обществу экономическому [86].

Синтез двух новых значений термина “гражданское общество” дает представление о гражданском обществе как о частной сфере, обособленной от государства, где развертывается необобществленная деятельность индивидов по производству и обмену товаров. И Гегель, и Маркс исходили из понимания гражданского общества как сферы господства частного интереса, и из необходимости преодоления резкого обособления государства и общества. Согласно гегелевской “Философии права” (1821), гражданское общество, являясь полем столкновения частных интересов, само по себе неспособно преодолеть свою раздробленность и разрешить свои внутренние конфликты. Только государство привносит в него порядок и синтезирует его частные интересы, благодаря чему возникает единое политическое сообщество. Государство, представляющее общество в его единстве, возвышается над гражданским обществом и ставит ему пределы.

В отличие от Гегеля, который включает в гражданское общество все социальные сферы, противостоящие государству, Маркс сводит гражданское общество к частной, буржуазной экономике. Он рассматривает гражданское общество исключительно как сферу потребностей, эгоизма, частной собственности и классовой борьбы. Маркс указывал, что обособление друг от друга общества и государства является признаком современности. В феодальном обществе частной сферы не существовало. Судьба индивидов и их правовой статус были неразрывно связаны с сословиями, корпорациями, цехами, к которым они принадлежали. Феодальное общество не знает отношения индивида к государству, но знает отношение корпорации к государственному целому. В буржуазную эпоху Нового времени происходит отделение правового статуса индивидов от их социально-экономической роли в обществе. Каждый человек распадается на публичного человека и частного человека [87].

Такое положение дел Маркс считал проявлением отчуждения родовой сущности человека. В политической общности человек признает себя общественным существом, в гражданском обществе он действует как частное лицо, как эгоист, преследующий исключительно собственный интерес. Обособление гражданского общества ведет к тому, что сфера буржуазной частной экономики не просто избегает публичного контроля и надзора, а подчиняет себе государство: “citoyen¹ объявляется слугой эгоистического homme², а сфера, в которой человек выступает как общественное существо, ставится ниже той сферы, в которой он выступает как частное существо; … не человек как citoyen, а человек как bourgeois³ считается собственно человеком и настоящим человеком” [88]. Подлинная человеческая эмансипация предполагает преодоление конфликта между общим интересом и частным интересом, иными словами, воссоединение государства и общества, - на что и был направлен политический проект Маркса. Будучи одним из наиболее беспощадных критиков гражданского общества, Маркс никогда не строил планов его сохранения, демократизации или реконструирования.

В работе “Структурная трансформация общественности” Хабермас предстает еще как сторонник классического марксизма, хотя и не вполне последовательный. Так, он употребляет термин “гражданское общество” то в узком Марксовом понимании, связывая его с капиталистической экономикой, то в более широком гегелевском толковании, когда это понятие означает все сферы общества, противостоящие государству. Соответственно по-разному описывается и соотношение гражданского общества и публичной сферы: в первом случае публичная сфера представлена как специфическая сфера между государством и гражданским обществом, а во втором случае публичная сфера входит в гражданское общество наряду с частной сферой [89]. Оценка Хабермасом публичной сферы отражала влияние на него как марксизма, так и либерализма. Он признавал буржуазный характер публичной сферы, но при этом считал, что в ней частично представлены и общие интересы. Поддерживая марксистский проект создания единого общества-государства, Хабермас в то же время упорно защищал либеральную идею сохранения публичной сферы. В тот период он полагал, что возрождение публичной сферы возможно и без разделения государства и гражданского общества.

За тридцать лет, прошедшие после публикации книги “Структурная трансформация общественности”, представления Хабермаса о сути и судьбе гражданского общества радикально изменились, о чем свидетельствует следующая цитата из работы 1992 года: “Эта сфера гражданского общества была переоткрыта в наши дни в совершенно новых исторических констелляциях. Выражение “гражданское общество”, между тем, приобрело значение, отличное от того “буржуазного общества” либеральной традиции, которое Гегель концептуализировал как “систему потребностей”, то есть как рыночную систему, включающую обмен труда и товара. То, что имеется в виду под “гражданским обществом” сегодня, в отличие марксистской традиции употребления этого термина, уже не включает экономику, которая конституируется частным правом и регулируется рынками труда, капитала и товаров. Скорее его институциональное ядро включает те неправительственные и неэкономические связи и добровольные ассоциации, которые закрепляют структуры коммуникации публичной сферы в таком компоненте жизненного мира как общество. Гражданское общество составлено из тех более или менее спонтанно возникших ассоциаций, организаций и движений, которые, будучи настроенными на то, чтобы улавливать резонирование социетальных проблем в сферах частной жизни, очищают и передают эти реакции в усиленной форме в публичную сферу. Сердцевину гражданского общества составляет сеть ассоциаций, которые институционализируют в рамках организованной публичной сферы ориентированные на решение проблем дискурсы по вопросам, представляющим общий интерес ” [90].

Суть теперешних представлений Хабермаса о гражданском обществе сводится к следующим моментам. (1) Гражданское общество относится к жизненному миру и соответственно понимается как сфера, обособленная не только от государства, но и от рыночной капиталистической экономики. (2)Гражданское общество является компонентом такой области жизненного мира, как публичная сфера. Другая область жизненного мира – частная сфера - является необходимым условием гражданского общества, но не относится к нему. Следовательно, такой институт частной сферы, как семья, не входит в состав гражданского общества. (3) Гражданское общество состоит из добровольных ассоциаций и социальных движений (к этим коллективным акторам Хабермас не проявлял интереса в работе “Структурная трансформация общественности”).

Следует отметить излишний категоризм утверждения Хабермас о том, что в наши дни понятие гражданского общества уже не включает экономику. Некоторые авторитетные представители западной политической мысли по сей день остались верны аналитическому разграничению гражданского общества и государства, при котором экономика включается в состав гражданского общества. Такой дихотомической модели общества следует, например, британский политический философ Джон Кин, работы которого в конце 80-х годов ХХ века значительно способствовали возрождению интереса к категории гражданского общества и многократно переиздавались на протяжении последующих лет [91]. Сходную позицию занимает Энтони Блэк, который исследовал изменение понятия гражданского общества с XII века по настоящее время. Относительно Блэка можно с уверенностью утверждать, что его точка зрения достаточно репрезентативна для современной западной политической теории, поскольку он является автором статьи “Гражданское общество” в Оксфордской “Энциклопедии политической мысли” [92]. Продолжают придерживаться понятийной пары “государство – гражданское общество” многие теоретики на постсоветском пространстве [93].

Но в то же время действительно все большую популярность приобретает трехчастная модель, отделяющая гражданское общество как от государства, так и от экономических структур. Сторонники Хабермаса, Джин Коэн и Эндрю Арато, авторы наиболее обширного на данный момент исследования гражданского общества, указывают, что трехчастная модель впервые была предложена Грамши, разрабатывалась Парсонсом и, наконец, была взята на вооружение Хабермасом [94].

Отстаивая идею обособления гражданского общества и от государства, и от экономики, Хабермас исходит как из методологических требований, так и из требований проекта широко понимаемой эмансипации человека. Гражданское общество, то есть общество граждан, удачный термин для обозначения особого способа организации людей, которые добровольно объединяются для поиска решений общественно значимых проблем. Действия индивидов координируются при таком объединении ориентацией на взаимопонимание. Данный способ интеграции сходен с тем, что имеет место в семье, при том существенном отличии, что участники взаимодействия преследуют не частные, а общественные или групповые интересы. Источником социальной интеграции в гражданском обществе является солидарность, и поэтому оно принадлежит жизненному миру. И экономика, и государственный аппарат являются областями не коммуникативного, а стратегического действия. Это две сферы системной интеграции, координация взаимодействия в первом случае осуществляется через деньги, во втором случае – посредством власти. Деньги и власть, выступая в качестве управляющих механизмов, действуют отнюдь не одинаково, хотя оба средства связаны с эмпирическими мотивациями и санкциями, а не с взаимопониманием [95]. Таким образом, гражданское общество, экономика и государство различаются между собой способами интеграции, что является методологическим основанием разграничения политической, экономической и гражданской сфер.

Эмансипационный проект Хабермаса учитывает уроки как либерализма, так и марксизма. Либеральные мыслители были озабочены экспансией политической власти, опирающейся на монополию на средства принуждения. Говоря языком теории коммуникативного действия, либералы тематизировали угрозу жизненному миру со стороны саморазвивающейся административной системы. Однако они не обращали внимания на порабощение человека экономической властью, на ту эрозию сущностно необходимых для личности отношений солидарности, которую вызывает неограниченный рынок. По сути дела, классический либерализм выступает апологетом “экономического общества”, в котором доминирует саморегулирующийся рыночный механизм.

Маркс, наоборот, обратил внимание на формы социальной власти и эксплуатации, сложившиеся в рыночной системе товарного производства и обмена. В несправедливой и недемократичной классовой власти он видел парадигматическую форму современных властных отношений, считая политические условия лишь официальным выражением гражданского общества, отождествляемого с буржуазной экономикой. Марксистский проект эмансипации был направлен против власти экономической, основанной на частной собственности. Но при этом он игнорировал либеральную традицию рефлексии об области применения и границах власти современного административного государства. Дело в том, что Маркс, в отличие от Гоббса, Локка и Гегеля, отрицал универсальный характер современного государства, рассматривая его не как аппарат примирения противоречивых интересов, а как инструмент защиты и управления делами буржуазии и ее союзников. Согласно Марксу, борьба пролетариата против господства буржуазии приведет не только к освобождению общества от экономической власти, основанной на частной собственности, но и к упразднению государства. Вместе с ликвидацией частной собственности исчезнут конфликты, а, следовательно, и необходимость в “организованном общественном насилии”, каковым является государственная власть. Коммунистическое общество, где нет ни конфликтов, ни власти, будет представлять собой свободное самоорганизующееся сообщество, в котором демократический способ принятия решений станет координировать социальные интеракции во всех сферах публичной жизни.

По сути, марксистский проект единого общества-государства отрицает функциональную дифференциацию социальных сфер, которая является основой модернизации. Маркс недооценивал своеобразие системно интегрированных сфер действия, не видел эволюционной ценности в отделении подсистем от социально интегрированных сфер жизненного мира. Это отделение он рассматривал лишь как проявление овеществления социальных связей – овеществления, которое должно быть преодолено в новом обществе через устранение классовых структур [96]. Маркс не ставит вопроса о собственной функциональной ценности как рынка, так и административной системы, он не учитывает, что в сложных обществах государственные институты будут необходимы всегда. Если бы он признал неизбежность государственной власти, то ему пришлось бы считаться с либеральной традицией поисков средств против злоупотребления этой властью. Исторический опыт после Маркса показал, что на практике попытка реализации утопии тотальной демократии обернулась тотальным огосударствлением общества.

Делиберативная демократия исходит из того, что дифференциация ставит границы на пути демократизации. Государство и рыночная экономика имеют собственные механизмы управления, нарушение которых ведет к утрате эффективности этих выделившихся подсистем общества. Кроме того, стремление заменить координацию взаимодействий в этих сферах через направляющие средства (деньги и власть) демократическими процедурами неизбежно дискредитирует саму идею демократии. Пренебрежение логикой дифференциации влечет за собой потери и для эффективности, и для демократии. Но признание принципа дифференциации имеет и другую сторону: оно предполагает не только учет автономии административной и экономической подсистем, но и защиту как от бюрократизации, так и от монетаризации сфер социализации, культурного воспроизводства и социальной интеграции, основанной на солидарности. Дискурсивная теория отстаивает модель демократии хотя и самоограничивающейся, но в то же время наступательной. Коммуникативно действующие участники жизненного мира, организованные посредством добровольных ассоциаций и социальных движений гражданского общества, должны влиять на законодательные органы с целью установления, поддержания и изменения правовых границ стратегического экономического и административного действия. Таким образом, если либеральная защита свободы оборачивается оправданием доминирования экономической подсистемы, а реализация марксистского радикально демократического проекта ведет на практике к господству административной подсистемы, то делиберативная модель демократии требует приоритета интересов жизненного мира над императивами любой из двух подсистем.