Два художественных мира

(Пушкин и Лермонтов)

Можно продолжить анализ стихотворения «Монастырь на Казбеке», сопоставив его с малоизвестным стихотворением М.Ю. Лермонтова «Крест на скале».

В теснине Кавказа я знаю скалу, Туда долететь лишь степному орлу, Но крест деревянный чернеет над ней, Гниет он и гнется от бурь и дождей. И много уж лет протекло без следов С тех пор, как он виден с далеких холмов, И каждая кверху подъята рука, Как будто он хочет схватить облака. О если б взойти удалось мне туда, Как я бы молился и плакал тогда; И после я сбросил бы цепь бытия, И с бурею братом назвался бы я! (1832)

Это сопоставление позволит проследить развитие одного и того же мотива (стремление «к вольной вышине») на примере произведений двух разных авторов и, с одной стороны, ярко продемонстрирует неповторимость художественного мира каждого из этих великих поэтов, а с другой - даст учащимся наглядное представление о развитии всей русской поэзии, об усложнении образной системы стиха, более глубоком его ассоциативном наполнении.

Несомненно сходство этих двух произведений: общность лирического сюжета, а также образные и лексические переклички и совпадения. И в том и в другом речь идет о стремлении лирического героя ввысь, к некоему условному - высокому - идеалу. И там и там идеал этот соотносится с горной вершиной Кавказа, а «точка отсчета» (второй эмоциональный полюс стихотворения) предельно низка: «ущелье», «теснина». Более того, идеал этот воплощается в художественном образе, вынесенном уже в само название и так или иначе связанном с идеей Бога: «Монастырь на Казбеке» и «Крест на скале». Достижение этого идеала связано с восхождением на реальную и одновременно символическую вершину и с приобщением к «божественному» («в соседство Бога скрыться мне» и «как я бы молился и плакал тогда»). Оба лирических героя безудержно стремятся к этой вожделенной вершине («Туда б, сказав прости ущелью, подняться к вольной вышине» у Пушкина и «О, если б взойти удалось мне туда» у Лермонтова). В то же время оба поэта используют сослагательное наклонение («туда б», «о если б»), для обоих достижение высшей цели желанно, но почти невозможно: «далекий, вожделенный брег» у Пушкина и «туда долететь лишь степному орлу» у Лермонтова (здесь уместно вспомнить пушкинское «орел молодой», «давай улетим», «мы вольные птицы» и отметить эту образную перекличку лермонтовского стихотворения и с пушкинским «Узником»).

Однако на этом фоне удивительных аналогий и совпадений тем более ярки и показательны различия двух сопоставляемых текстов. Они обнаруживаются уже на лексическом уровне. Образ монастыря у Пушкина рисуется мягкими, романтическими красками, с помощью «высокой», архаичной лексики («реющий ковчег», «парит, чуть видный» и т.п.), воплощая в себе гармонию пушкинского художественного мира. Лермонтовский же крест - символичен и в то же время предельно конкретен, он изображается с помощью разговорной, сниженной лексики и в деталях своих даже малопоэтичен: «деревянный», «чернеет», «гниет» и «гнется».

Более того, если у Пушкина монастырь «поднимается» до символической высоты библейского «ковчега», то у Лермонтова образ креста во второй строфе, напротив, как бы «снижается», теряет признаки «божественного»: «И каждая кверху подъята рука, как будто он хочет схватить облака». В этом стремлении возвыситься над самим собой, в этом динамичном «схватить» - не пушкинская гармония, а лермонтовское «непокорство»!

И третья строфа продолжает, развивает этот излюбленный Лермонтовым мотив. Там, где для Пушкина - предел духовных стремлений («в соседство Бога скрыться мне!»), для Лермонтова («как я бы молился и плакал тогда») - лишь начало следующего круга исканий и сомнений. Его новый идеал, воплощенный в кульминационных заключительных строках стихотворения, космичен и исполнен бунтарства: «И после я сбросил бы цепь бытия и с бурею братом назвался бы я!».

Когда традиционный, восходящий, быть может, к декабристской политической символике образ «сбросить цепь» превращается в философский образ «сбросить цепь бытия», то философски переосмысленным оказывается и сам образ свободы и вольности. Однако если для Пушкина - это внутренняя свобода творческого «Я», то для Лермонтова - это свобода бунта, непокорства, братания с «бурей». От этого малоизвестного раннего стихотворения может быть проложена линия к знаменитому «Парусу» («А он, мятежный, просит бури»), к «бунту» Мцыри («О, я как брат обняться с бурей был бы рад!»), ко многим другим произведениям Лермонтова, так или иначе варьирующим те же мотивы (подготовленному классу можно дать задание самим найти эти аналогии и линии образных связей).