Глава 18 Память сердца (Продолжение) Случай, ставший легендой...

Как раз на четвёртом курсе студентов-юристов разбили на пары и стали отправлять на так называемую «недельную практику» в другие города. Считалось, что тамошние уголовные элементы, знающие в лицо местных оперов, на незнакомых молодых ребят не обратят особого внимания и непременно будут задержаны – возможно, даже с поличным. На самом деле эта «практика», получившая у студентов название «каторжанка», чаще всего сводилась к банальному и довольно бессмысленному уличному патрулированию. Дважды побывали Иван и Никола с этой «ответственной» миссией в Москве, один раз съездили в Минск, а зимой, в лютый мороз, оказались в Казани. В местном Управлении их встретили очень радушно: снабдили пропуском в общежитие, напоили чаем с сушками, выдали комплект фотографий разыскиваемых уголовников и бандитов, объяснили, как и где они должны «гулять», изображая двух праздношатающихся маменькиных сынков, пожелали успеха и... выставили до вечера на тридцатиградусный мороз: служба есть служба.

На исходе второго часа, когда стало ясно, что они вряд ли встретят сегодня не только преступников, но и случайных прохожих, исправно хранивший молчание «праздношатающийся» Иван, с трудом разомкнув смёрзшиеся губы, спросил «маменькиного сынка» Николу, также предпочитавшего всё это время помалкивать:

– Как ты думаешь, если мы зайдём вон в тот лабаз и возьмём хотя бы «маленькую», чтобы не окочуриться окончательно и хоть немного согреться, это нельзя будет квалифицировать как «употребление при исполнении»?

– Во-первых, мы никому не скажем... – ответил тот, круто заворачивая в сторону магазина.

Не дождавшись окончания фразы, Иван спросил максимально кратко:

– А во-вторых?

– Тут и полумерами не обойтись, а ты – о четвертинке!

Красноголовую пол-литру Никола спрятал за пазуху, точнее, куда-то под мышку, где у него, как выяснилось, был пришит некий потайной карман. Но для половинки ржаного кирпичика и двухсот граммов докторской колбасы места там уже не нашлось. Колбасу, завёрнутую в плотную бумагу, Иван, недолго думая, сунул в карман пальто, а вот хлеб...

– Ничего, хлеб – продукт некриминальный, донесём в руках, – изрёк Никола, употребляя почему-то первое множественное лицо вместо второго единственного и услужливо открывая дверь. – Это ж только до парадняка!

Однако там, уже на месте, возникла новая непредвиденная проблема: посуда, точнее говоря, стакан. Пить в подъезде – занятие малопристойное, хотя в качестве вынужденной меры ещё допустимое. Но пить в парадняке, к тому же и «из горла», как последние алкаши, пятная честь родного города, полномочными представителями которого они себя ощущали, ни один, ни другой не согласился бы и в тридцатипятиградусный мороз. Это значило бы просто навсегда уронить себя в собственных глазах. Даже если бы то была не «красная головка», а самая что ни на есть «Московская»!

– Может, просто позвоним, вон, в любую дверь и попросим?

– Ага, – хмыкнул Никола. – Одолжите стаканчик цветочки на клумбе полить, а то они от мороза подвяли малость. Давай! Ты звони, а я понаблюдаю!

Всё же Иван рискнул. Он поднялся на один лестничный пролёт и нажал на кнопку звонка.

– Входите, – послышалось из-за двери.

Иван решил, что ему показалось и он принимает желаемое за действительное. Однако на всякий случай (махнув хлебной краюхой приятелю, как бы призывая того в свидетели) позвонил ещё раз.

– Да входите же, открыто!

Голос явно не был слуховой галлюцинацией и принадлежал реальному человеку. Дверь и впрямь спокойно открылась, едва Никола взялся за ручку и потянул. Друзья вошли в небольшую прихожую. Слева находилась кухня, а прямо – комната, где в противоположном двери углу, на диване лежал мужчина, лет сорока трёх, одетый в тёплый спортивный костюм. Его лицо, довольно приятное, чуть портили немного навыкате глаза, придавая ему несколько обиженное выражение.

– Что, ребята, – добродушно усмехнулся незнакомец, понимающе взглянув на нежданных гостей, – так замёрзли, что без посуды не пьётся? Заходите, заходите!

– Спасибо большое. Нам бы только стаканчик...

– На кухне. И не стаканчик, а стаканы! Берите и проходите сюда.

– Мы, собственно... – начал было Никола, в то время как Иван, сунув ему наконец хлеб, отправился на кухню.

– Тебя как звать?

– Николай. А его Иваном, – Бовкун мотнул головой в сторону приятеля, вернувшегося с тремя стаканами.

– Ну, а меня – Василием Иосифовичем. Вот и познакомились. Да проходите же вы, в конце концов! Стулья берите!

Ребята вошли в комнату и мельком огляделись: письменный стол у окна, стеллаж с книгами, шкаф в углу, несколько фотографий на стене... Ничего лишнего. Однако было в этой аскетичности что-то... не совсем обычное, какая-то неуловимая подчёркнутость, эдакий налёт снисходительного безразличия. Мебели немного, но она вся, включая тумбочку, – из красного дерева. Чёрный массивный телефон на письменном столе одинокого человека, живущего в отдельной квартире, «отрезанной» от соседней коммуналки, тоже свидетельствовал о том, что человек этот не совсем «простой».

Иван поставил стаканы на тумбочку рядом с диваном, чуть отодвинув полупустую пачку «Казбека» с лежащим на ней коробком в серебряном футляре. Затем взял пепельницу, наполовину заполненную окурками, и, осмотревшись, остановил вопросительный взгляд на новом знакомом, который, как ни в чём не бывало, продолжал лежать на диване, с улыбкой наблюдая за всеми манипуляциями.

– Мусорное ведро на кухне под раковиной, Ваня, – почти весело сказал он и устремил глаза на Николу. – Где же ты, Коля, пузырь-то прячешь? Не иначе – под мышкой кармашек. Не стесняйся, дружок, доставай.

– Да я... – малость смутился тот, вынимая бутылку.

– Да ты, – перебил Василий Иосифович, нехотя переводя себя из положения лёжа в состояние сидя. – Да ты не бойся, я на вашу поллитровку покушаться не стану.

Он открыл дверцу тумбочки и поманил Николая:

– Глянь-ка…

Наклонив голову, Никола заглянул внутрь и обмер: там стояло, по меньшей мере, десять-двенадцать бутылок (он таких и в Елисеевском не видел!) отборного грузинского коньяка.

– Так что вначале заглотите по полстаканчика своей отравы – для согрева, а потом уж попробуете, что такое настоящий „КВ“. Ну и я пригублю за компанию... Что, освоился? – обратился хозяин к Ивану, который снова вошёл в комнату, держа в одной руке тарелку с наструганным крупными ломтями хлебом, в другой – водружённую на чистую пепельницу тарелку с колбасой. – Ставь сюда – в тесноте, да не в обиде! Погоди-ка...

Он поднял сбоку тумбочки совершенно незаметную панель, откуда-то изнутри что-то выдвинул, и полезная поверхность увеличилась вдвое, превратив тумбочку в небольшой столик.

– Вот так. – Гостеприимец неожиданно хлопнул в ладоши и с заблестевшими вдруг глазами приказал: – А теперь, хлопцы, сели и налили! Себе – как положено, мне – ровно столовую ложку.

– Это как? – спросил Никола, открывая бутылку.

– Да как тебе удобнее, – в голосе Василия Иосифовича промелькнула нотка раздражения. – Хочешь – на глаз, а хочешь – возьми ложечку!

Иван всё понял. Во дворе их дома находился пункт приёма утильсырья, и он не раз видел, как пьёт, закончив работу, беспалый старьёвщик Архип – «тихий» алкоголик. Поэтому, молча забрав у Николы бутылку, он плеснул в один стакан, наполнил до половины два других и обратился к новому знакомому:

– Ваше здоровье!

– Давайте, ребятки! – Сделав свой глоток и поставив стакан, радушный хозяин вновь откинулся на диван и прикрыл глаза. – Закусывайте и повествуйте, кто вы такие, чем занимаетесь? Я так понимаю, студенты и, судя по всему, нездешние?

Поскольку Никола уже жевал, ответил Иван:

– Студенты. Из Ленинграда.

– Хороший город... Красивый... И люди... А отец не любил...

Собеседник замолчал и, казалось, задремал.

Никола вопросительно взглянул на Ивана. Тот отрицательно покачал головой и, спокойно откусив бутерброд, спросил:

– А как вы догадались, что мы – не местные?

Василий Иосифович, не открывая глаз, слегка усмехнулся:

– Местные вряд ли зашли бы ко мне за стаканчиком... – И вдруг порывисто сел на диване. – Вот теперь – наливай, как положено, по полной. Только уже не эту бодягу. – Он открыл тумбочку и достал оттуда бутылку. – На, Ваня, ты у нас виночерпий сегодня. Однако ещё одной малости не хватает. Я сейчас...

Он впервые поднялся со своего ложа (оказавшись, к удивлению ребят, совсем невысокого роста) и вышел на кухню. Иван вновь наполнил стаканы, а Никола, затолкав в рот остатки второго бутерброда, встал, подошёл к фотографиям на стене и... чуть не подавился. Усиленно работая челюстями и не отводя взгляда от фотографий, он сделал шаг в сторону и стукнул друга по плечу. Тот отмахнулся было, но, увидев выпученные глаза приятеля, нехотя оторвал себя от стула и подошёл к нему.

Никола поочерёдно указал пальцем на два фото. На одном, сделанном, по всей видимости, на даче, улыбающаяся девочка лет пяти сидела за столом между родителями, полуоблокотившись-полуприльнув к матери – красивой женщине с восточными чертами лица и большими печальными глазами. На втором, явно «южном», на фоне пальм и кипарисов, та же девочка, но уже значительно старше, жмурясь от солнца, грустно смотрела в объектив. Она как бы выглядывала из-за отца, который сидел в шезлонге и что-то писал, попыхивая трубкой. Обычные семейные фотографии. Обычные – если бы не одно обстоятельство: на обеих был изображён Сталин.

– Я-то думаю, что вы тут приумолкли, – хозяин квартиры вернулся в комнату, держа в руках блюдце с нарезанным лимоном и тарелку с толстыми кусками чего-то бледно-жёлтого цвета. – А вы, оказывается, фотографии рассматриваете. Кстати, довольно редкие...

Пристраивая тарелки, он попутно достал папиросу, закурил и удовлетворённо кивнул:

– Вот теперь – полный комплект: лимон и сулугуни. Вы ели когда-нибудь сулугуни?

– Нет. А что это такое?

– Такой особый сыр. Слегка резиновый, но очень вкусный.

Василий Иосифович сделал пару глубоких затяжек, после чего броcил папиросу в пепельницу и, подняв стакан, нетерпеливо-трепетным жестом пригласил ребят. Те, переглянувшись, последовали его примеру.

– За знакомство! – кратко возгласил хлебосольный хозяин и, выпив, занял своё место на диване. – Не забывайте закусывать! Сулугуни – это и впрямь вкусно, так что не стесняйтесь. – Сам же лишь отправил в рот кружок лимона, откинулся на подушку и вновь посмотрел на молодых «собутыльников», переводя заметно оживившийся взгляд с одного на другого. – Ну, что случилось? Можно подумать, вы никогда не видели фотографий Сталина.

– Таких не видели, – серьёзно ответил Иван, передавая Николаю хлеб с сыром, – откуда они у вас?

– А это имеет значение?

– Да нет, просто интересно. Сейчас, когда и привычные портреты все поснимали, увидеть вдруг такие, чисто семейные фотографии у кого-то на стене…

– У кого-то на стене! Могу сказать тебе в утешение, – неожиданно жёстко перебил Василий Иосифович, – что раньше, когда у всех висели, у меня не было тех самых «привычных портретов». Да-да, представь себе, никогда. Зато теперь висят эти «непривычные» фотографии.

Затем, уже другим тоном, спросил:

– Как вам коньяк? Нет желания повторить?

– Благодарствуем, но нам пора, – ребята поднялись. – Ещё раз спасибо за угощение! Сулугуни действительно очень вкусный сыр.

– На здоровье, – мрачно усмехнулся Василий Иосифович, разливая тем не менее коньяк. – Всё ж-таки давайте на посошок…

* * *

Через пару месяцев – в марте – их опять отправили на «каторжанку», и снова в Казань. Это была последняя поездка – вскоре их отменили. Однако она запомнилась благодаря новой, неожиданной и почти мелодраматичной встрече с Василием Иосифовичем.

В тот день исполнился год со дня смерти мамы, и вечером Иван повёл друга в ресторан. Им повезло: народу было не очень много, к тому же никто из присутствующих не выказывал особого желания веселиться. Небольшой оркестр также был явно настроен на лирический лад – довольно пожилой солист вполне прилично спел лишь несколько популярных романсов.

Ребята помянули Екатерину Пахомовну, выпив водки и закусив дежурным салатом «Столичный», в который здесь – во всяком случае, если верить «меню-прейскуранту» – вместо курицы, почему-то, клали баранину. Отчаявшись найти следы оной в своей тарелке, оптимист Никола изрёк:

– Фиг с ним, с мясом! А хлеба всё-таки лучше нашего, питерского, я нигде не встречал. Вот ведь загадка: вроде ржаной кирпич – тот же, а вкус – совсем другой.

Иван грустно усмехнулся в ответ:

– Как раз в этом – ничего удивительного. Ленинградский хлеб теперь девятьсот лет будет самым вкусным. По году – за каждый день, по крошке – за каждую жизнь.

Помолчав, он как-то странно взглянул на приятеля и вдруг сказал:

– Спасибо тебе, Никола.

– За что?

– Маму Катю мы с тобой помянули; теперь, давай, помянем маму Варю...

– Какую маму Варю?

Иван не успел ответить. Подошедший к ним официант, загадочно ухмыляясь, поставил на стол бутылку «КВ»:

– Это – вам.

– Но мы не заказывали коньяк! – со свойственной ему непосредственностью воскликнул Бовкун.

– Не беспокойтесь – вас угощают.

– Кто?

– Сейчас вы всё узнаете.

– Слушай, – зашептал Никола, едва официант ретировался, – до боли знакомый пузырь! Я такой только раз и видел! Точно, глянь!..

Иван обернулся.

Из-за столика в дальнем углу поднялся невысокий человек в чёрном костюме. Это был он, их странный знакомый. Проходя мимо и направляясь к оркестру, он им дружески улыбнулся и незаметно подмигнул.

Уже в следующую минуту в зал вошли сразу несколько официантов с подносами, уставленными рюмками с коньяком, и стали обходить присутствующих. После непродолжительных объяснений общее недоумение сменилось любопытством, и все повернулись к эстраде.

Василий Иосифович подошёл к микрофону. Речь его была краткой, но впечатляющей:

– Добрый вечер, уважаемые товарищи! Я понимаю, что вы несколько удивлены. Между тем всё очень просто: сегодня у меня день рождения, который я, к сожалению, вынужден отмечать в одиночестве, вдали от друзей. Поэтому и решил – по доброй грузинской традиции – угостить вас хорошим, грузинским же коньяком. Кто не захочет, конечно, может не пить. Да, я забыл представиться, извините. – Сделав небольшую паузу, он бросил как бы мимолётный взгляд в сторону, где сидели ребята. – Меня зовут Василий Сталин. ¹⁵

И в воцарившейся тишине, молча кивнув музыкантам, сын Сталина вышел из зала.

А утром, придя в Управление, Иван с Николой узнали, что ночью он умер – во сне...¹⁶