Глава 25 «...Во дни несчастия размышляй...»

Сегодня уже вряд ли кто-то – даже из старослужащих сотрудников и ветеранов питерского ГУВД – сможет поверить и представить себе, что было время, когда убийство являлось событием не просто редким, а исключительным, и начальник Управления на каждый такой случай выезжал лично. Это был закон. Может, поэтому и «глухарей» почти не было, и общие показатели не приходилось приукрашивать... Потому что за тогдашнюю раскрываемость и так не было стыдно.

Тем не менее это – правда, найти объяснение которой сегодня непросто.

Может быть, причина в том, что тогда, в шестидесятые годы, жителями города были ленинградцы, в большинстве своём пережившие блокаду. Не то, что нынче, когда само это качественное, человеческое понятие «жители» незаметно деградировало в какое-то количественно-безликое, почти презрительное слово «население». Спасибо, пока – не «контингент»...

А быть может, весь секрет в том, что ни один из новых милицейских генералов, в последние годы с завидной регулярностью сменявших один другого на посту руководителя ГУВД, не смог почувствовать себя именно ленинградцем, пусть даже питерцем, как сейчас говорят. Они оставались просто начальниками – генералами, получившими это звание чаще всего как «приложение к должности».

Тогдашний же начальник ГУВД (или, как называли в те времена, УООП – Управления охраны общественного порядка) комиссар Соловьёв, сам будучи личностью, ощущал себя, в первую очередь, именно гражданином и ленинградцем, сыном и отцом. А должность и погоны – не «полученные», кстати, а заслуженные – рассматривал лишь как аксессуары, необходимые для максимально плодотворного служения родному городу и защиты жизни и покоя людей, в нём живущих. Каждого горожанина. Каждого ленинградца... ²⁴

* * *

Ознакомившись со сводкой, комиссар Соловьёв вызвал к себе начальника Петроградского райотдела подполковника Бокия.

– Надо полагать, догадываетесь, по какому поводу я вас пригласил?

Обращение на «вы» ничего хорошего не предвещало.

– Так точно. Я как раз был там на месте, в больнице, товарищ комиссар, когда мне сообщили...

– Так я тебя от дел оторвал? Извини, пожалуйста, джигит. И что ты «там на месте» делал? Смотрел вторую серию американского боевика?

Бокия незаметно вздохнул и расстегнул молнию своей кожаной папки.

– Установить личность... вчерашнего ночного пострадавшего не удалось, товарищ комиссар. После операции его поместили в отделение интенсивной терапии. Состояние было оценено как тяжёлое, и дознавателя – старшего лейтенанта Морева – медики к нему на тот момент не пустили. Дежурный хирург Кривошеина, делавшая операцию, перед утренней летучкой около восьми часов зашла к больному. Он ещё не отошёл от наркоза...

– Кривошеина? – перебил Соловьёв.

– Так точно, товарищ комиссар. Жена майора Кривошеина работает в Институте скорой помощи имени Джанелидзе.

Грузин-подполковник с видимым удовольствием произнёс название больницы.

– Хорошо, – комиссар усмехнулся про себя. – Продолжайте.

– По словам медсестры отделения Петрицкой, больной окончательно пришёл в себя около семнадцати часов и попросился в туалет. Она сказала, что ему нельзя вставать и предложила «утку». Он отказался, а когда она попыталась настоять на своём, пригрозил, что всё равно встанет, если та не привезёт каталку...

– Консистенция его мочи меня не особо интересует, – вновь перебил Соловьёв. – Так что, эти подробности можно опустить. Давай – больше по существу.

– А по существу, товарищ комиссар, – внешне невозмутимо продолжил грузин,– именно после того, как ей пришлось уступить, и случилось неожиданное...

– Что, он не утерпел и обделался?

– Никак нет, – по-прежнему спокойно ответил Бокия, не замечая генеральского сарказма. – Пока она ходила за креслом-каталкой, больной поднялся и сумел доковылять до её стола. Вернувшись с креслом, Петрицкая застала его там разговаривающим по телефону. Медсестре он сказал, что позвонил жене, поскольку та находилась в полном неведении, что с ним и где он. А так сейчас подъедет, хоть паспорт подвезёт.

– Почему Петрицкая не позвонила сразу нам?

– Пока она его отвезла, пока вернулась... Говорит, что сразу потребовалась срочная помощь двум другим тяжёлым больным – этот ведь у неё не единственный был. Ну и закрутилась. А когда спохватилась – время уже за семь вечера перевалило. Она ограничилась записью в книгу дежурств о нарушении больным режима.

– Хороша медсестричка. Ладно, с нею потом разберёмся. Дальше!

– Он упросил Петрицкую кресло-каталку пока далеко не увозить: ей, мол, работать надо, что ж он её каждый раз, как ему приспичит, за креслом гонять будет...

– Надо полагать, на каталке он и «уехал»?

– Так точно. Во время очередной «нужды» свернул не к туалету, а к лифту и спустился на травматологическое отделение, где в это время всегда много посетителей. Там его, по всей видимости, уже ждали.

– Что значит «ждали», Шалва? Как можно незаметно войти в больницу и выйти из неё, да ещё прихватив больного в тяжёлом состоянии и в кресле-каталке?

– И войти и выйти там несложно, товарищ комиссар, через запасный выход. И редкий больной не пользовался им для встречи с родственниками, особенно зимой, во время карантина. А кресло вместе с больничным бельём было оставлено как раз на площадке запасного выхода. Внизу, очевидно, ожидала машина.

– Ещё интереснее! Через несколько часов после операции больной, на котором живого места нет, с которым даже сотруднику милиции не дают побеседовать и который, по заключению врачей, вообще на ладан дышит, переодевшись, спокойно уходит на своих двоих?! Я уже не говорю о том, что подобный уход нуждается в предварительной подготовке. Прямо – весенняя сказка!

– Что касается, его физического состояния, товарищ комиссар, тут мне трудно судить. Но факт остаётся фактом. Не верить медикам нет оснований. Они сами – и хирург Кривошеина, и травматолог Шпейзман – в таком же недоумении. Однако утверждают при этом, что без дальнейшей квалифицированной медицинской помощи и соответствующих лекарств он обойтись не сможет. А для подготовки этого бегства его сообщникам вполне хватило трёх часов. Тем более что у них, как показали дальнейшие события, были все основания торопиться.

Комиссар строго взглянул на Бокия:

– И почему же они так спешили?

– Об исчезновении этого странного пациента нам сообщили из больницы в двадцать десять. Через полчаса дежурный оперуполномоченный Виноградов прибыл туда, произвёл осмотр, опросил персонал и, составив протокол, вернулся в отдел. А где-то в первом часу на отделение к Петрицкой неожиданно зашёл незнакомый субъект в белом халате, который представился санитаром морга. Посетовал, что всего третий день работает там, а уже угодил на ночное дежурство и чувствует себя на новом месте ночью не очень уютно. Затем, как бы в шутку, поинтересовался, не следует ли ожидать сегодня нового поступления с этого отделения, поскольку большинство его клиентов – он так и выразился: «клиентов» – именно отсюда. Петрицкая, будучи во взвинченном состоянии, ответила, что у них был единственный кандидат в покойники, да и тот, как известно, исчез. Однако санитар оказался не в курсе последних событий...

– И она ввела его в курс, – произнёс Соловьёв сквозь зубы.

– Женщина есть женщина, товарищ комиссар, – чисто по-грузински ответил Бокия, – не каждый день там такое случается. Лишь после того, как санитар, внимательно её выслушав, поспешил уйти, она задним умом почувствовала неладное. Но изменить уже ничего не могла. Правда, надо отдать должное: сегодня утром самостоятельно выяснила, что никакой новый санитар у них в морге не работает, и, сменившись с суточного дежурства, сразу приехала прямо в райотдел. Тут она рассказала Мореву обо всём в подробностях – от начала и до конца. При этом вспомнила ещё одну важную деталь, после чего я и выехал вместе с моим начальником угро на место, чтобы ещё раз всё уточнить и сориентироваться.

– И как? Сориентировались?

– Санитар определённо приходил, чтобы упокоить этого «кандидата в покойники». Поэтому тот – вполне обоснованно – и спешил с выпиской!..

– Так что за деталь вспомнила эта курица?

Бокия ответил не сразу. Помолчав несколько мгновений, он почти машинально закрыл папку с делом и тихо проговорил:

– Похоже, мы знаем теперь, кто того санитара послал, товарищ комиссар. Когда этот «сбежавший полутруп» сказал, что звонил жене, и она должна подвезти его паспорт, он... назвался.

– Давай без театральных пауз, Шалва! Что он сказал?

– Он сказал, что жена сейчас паспорт привезёт, а то он у них в больнице так бесфамильным и числится. «Ты, говорит, милая, хотя бы на температурном листе напиши пока... – Бокия запнулся и то ли вздохнул, то ли набрал побольше воздуха в лёгкие, – ...Колчин Е.В.».

Комиссар даже не старался скрыть удивления.

Евгений Колчин, в уголовной среде больше известный как Богомол, прославился своей патологической жестокостью, редкостной изворотливостью и... прекрасной образованностью! Тогда, в середине шестидесятых, это был едва ли не единственный настоящий вор в законе, имевший университетское образование и ведущий абсолютно легальный образ жизни. Его невозможно было осудить даже за тунеядство, поскольку он имел вторую группу инвалидности, оспорить которую не брался ни один профессор от медицины. Однажды чекисты из Ленинградского управления КГБ попытались определить Богомола в спецпсихушку по «заявлению соседей» в надежде, что оттуда он уже не выйдет. Его выпустили через неделю. Практически весь контингент пресловутого учреждения объявил голодовку, а несчастных «соседей» вынули из петли. В оставленных ими предсмертных записках – по форме совершенно не похожих – значилось одно и то же по сути: они не могут продолжать дальше своё бренное существование, поскольку оболгали кристальной чистоты человека!

Более дерзкого и циничного преступника трудно было себе представить.

Молча отстучав пальцами дробь по столу, Соловьёв хмуро покачал головой:

– Да, деталь и впрямь любопытная. И что ты по этому поводу думаешь?

– Двух мнений быть не может, товарищ комиссар. Ясно, что это не Колчин, а как раз кто-то, кого тот хотел убрать. Он каким-то чудом выжил и теперь даёт нам наводку.

– Да нет, Шалва. – Комиссар поднялся из-за стола и медленно прошёлся по кабинету. – Это слишком просто.

Теперь на лице Бокия отразилось недоумение.

Соловьёв не спеша пояснил, как бы рассуждая вслух:

– Что нам подобная наводка даёт? Предпринять что-либо радикальное в отношении Богомола мы не можем – никаких законных оснований для этого нет. Зато теперь обязаны вызвать его для объяснения. И он нам, естественно, заявит, что понятия не имеет о том, для чего какому-то неизвестному и подозрительному типу понадобилось в очередной раз бросать тень на его доброе имя. А заодно посоветует справиться в ЦАБе, сколько Колчиных проживает в Ленинграде и области. Так, примерно?

– Так, – пожал плечами Шалва. – Но тогда зачем тому, действительно, было называться его гадским именем?

Комиссар повернулся и, взглянув на Бокия, всё так же медленно направился в его сторону.

– Зачем? Прежде всего, ему надо выиграть время, чтобы лечь на дно и элементарно поправить здоровье. Колчин же не из тех, кто останавливается на полпути, и, конечно, попытается его добить. А будучи засвеченным таким образом в горячем деле, сделать это ему будет малость сложнее.

Соловьёв ненадолго умолк.

– Однако, думаю, для этого раненого умника было не менее важно и другое, – продолжил он затем, подойдя к Бокия почти вплотную. – Понимаешь, Шалва, он не просто назвался его именем. Он через нас как бы предупреждает Богомола, что намерен поменяться с ним местами. Ни больше, ни меньше! Да, интересный субъект, – невесело усмехнувшись, добавил комиссар. – Теперь я уже готов поверить, что он и прямо из операционной смог бы уйти на своих двоих! Не завидую я Богомолу. Впрочем, нам, пожалуй, тоже.

Соловьёв вернулся на своё место.

– Говоришь, его оперировала жена Кривошеина? Тем более, ему и карты в руки! Извини, джигит, – он со вздохом снял трубку, – Богомол же у них в разработке...