267Затем протянул Гавриле несколько бумажек. Тот взял их дрожащей

рукой и стал прятать куда-то за пазуху, жадно сощурив глаза, шумно

втягивая в себя воздух, точно пил что-то жгучее. Челкаш с насмеш-

ливой улыбкой поглядывал на него.

Гаврила, вдруг вспыхивая страстным возбуждением, отрывис-

то, торопясь, точно догоняя свои мысли и с лету хватая слова,

заговорил о жизни в деревне с деньгами и без денег. Почет, доволь-

ство, веселье...

Челкаш слушал его внимательно, с серьезным лицом и с глаза-

ми, сощуренными какой-то думой. Вдруг он заметил, что Гаврила

очень переменился. Его лицо то краснело, то делалось серым, и он

мялся на месте, не то желая броситься на Челкаша, не то разрывае-

мый иным желанием, исполнить которое ему было трудно. И тут

Гаврила сорвался со своего места, бросился к ногам Челкаша, обнял

юс своими руками и дернул к себе. Челкаш пошатнулся, грузно сел

на песок и, скрипнув зубами, резко взмахнул в воздухе своей длин-

ной рукой, сжатой в кулак. Но он не успел ударить, остановленный

стыдливым шепотом Гаврилы: «Голубчик, дай ты мне эти деньги!

Что в них тебе? Пропащий ведь ты... Нет тебе пути... Дай ты их

мне».

Челкаш, испуганный, изумленный и оробевший, сидел на пес-

ке, откинувшись назад и упираясь в него руками, сидел, молчал и

страшно таращил глаза на парня, уткнувшегося головой в его колени

и шептавшего, задыхаясь, свои мольбы. Он оттолкнул его, нако-

нец, вскочил на ноги и сунул руку в карман, бросил в Гаврилу

бумажки.

№25

Раз осенью пришел транспорт с провиантом; в транспорте был

офицер, молодой человек лет двадцати пяти. Он явился ко мне в

полной форме и объявил, что ему велено остаться у меня в крепос-

ти. Он был такой тоненький, что я тотчас догадался, что он на

Кавказе у нас недавно. «Вы, верно, — спросил я его, — переведены

сюда из России-?» — «Точно так, господин штабс-капитан»; — отве-

чал он.

Его звали Григорием Александровичем Печориным. Славный был

малый, смею вас уверить; только немножко странен. Ведь, напри-

мер, в дождик, в холод целый день на охоте; все иззябнут, уста-

нут— а ему ничего. А другой раз сидит у себя в комнате, ветер

пахнет, уверяет, что простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и

Кпобледнеет, а при мне ходил на кабана один на один. Бывало, по

целым часам слова не добьешься, зато уж иногда как начнет расска-

зывать, так животики надорвешь со смеха... Да, с большими был

странностями и, должно быть, богатый человек: сколько у него было

разных дорогих вещиц...

«Послушайте, Максим Максимыч, у меня несчастный характер:

воспитание ли меня сделало таким, бог ли так меня создал, не знаю;

знаю только то, что если я являюсь причиною несчастия других, то

и сам не менее несчастлив...

В первой моей молодости, с той минуты, когда я вышел из

опеки родных, я стал наслаждаться бешено всеми удовольствиями,

которые можно достать за деньги, и, разумеется, удовольствия эти

мне опротивели. Потом пустился я в большой свет, и скоро обще-

ство мне также надоело; влюблялся в светских красавиц и был лю-

бим, но их любовь только раздражала мое воображение и самолю-

бие, а сердце осталось пусто... Я стал читать, учиться — науки также

надоели; я видел, что ни слава, ни счастье от них не зависят нис-

колько, потому что самые счастливые люди — невежды, а слава —

удача, и, чтоб добиться ее, надо только быть ловким. Тогда мне

стало скучно... Вскоре перевели меня на Кавказ: это самое счастли-

вое время моей жизни... Когда я увидел Бэлу в своем доме, когда в

первый раз, держа ее на коленях, целовал ее черные локоны, я,

глупец, подумал, что она ангел, посланный мне сострадательной

судьбою... Я опять ошибся: любовь дикарки немногим лучше любви

знатной барыни; невежество и простосердечие одной так же надоеда-

ют, как и кокетство другой... Глупец я или злодей, не знаю; но то

верно, что я также очень достоин сожаления, может быть, больше,

нежели она: во мне душа испорчена светом. Мне все мало: к печали

я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя стано-

вится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешество-

вать».

№26

О Диком-Барине стоит поговорить несколько поподробнее.

Первое впечатление, которое производил на вас вид этого чело-

века, было чувство какой-то грубой, тяжелой, но неотразимой силы.

Сложен он был неуклюже, «сбитнем», как говорят у нас, но от него

так и несло несокрушимым здоровьем, и — странное дело — его мед-

вежеватая фигура не была лишена какой-то своеобразной грации,

происходившей, может быть, от совершенно спокойной уверенности